Пальцы онемели от напряжения, но разжались сами, выпуская рукоять меча. Тело требовало своего.
Воспоминание:
Зал пах потом и дезинфекцией. Я, семнадцатилетний, на коленях, легкие горят огнем. Тренер - седой ветеран с разбитым носом - швыряет мне в лицо мокрое полотенце: "Умный боец знает, когда нужно остановиться. Мертвый - никогда."
Сейчас:
Я развернулся и побрел назад - к своему проклятому сараю, к гнилой соломе, к одиночеству.
Ноги дрожали, как у новорожденного жеребенка. Рана на боку - та, что старуха-лекарка зашивала суровой ниткой, будто мешок, - ныла, пульсировала, напоминала о себе с каждым шагом.
Они придут.
Утром.
Или через день.
Но не сейчас. Сейчас - передышка.
Я рухнул на подстилку, даже не снимая пропитанный потом и кровью кафтан.
Меч положил рядом - так, чтобы проснуться и сразу схватить.
Сквозь дырявую крышу виднелись звезды - холодные, равнодушные.
Я не бежал.
Я собирался с силами.
Потому что охота только начиналась - но вести ее я буду по своим правилам.
В свое время.
На своих условиях.
Я закрыл глаза.
Последнее, что я услышал перед сном - крик совы где-то в лесу.
Предвестник.
Предупреждение.
Или просто птица.
Неважно.
"Пусть попробуют прийти."
Я буду ждать.
Ночной воздух в хижине вдруг стал густым, как смола. Меня разбудил низкий рык, от которого задрожали стены и зазвенели треснутые глиняные кружки на полке.
— Ты не должен спать, изгой.
Голос разлился по хижине, как раскалённая сталь по снегу.
В углу, где обычно копилась тьма и паутина, светились два огненных глаза. Они горели, как угли в печи, мерцали, как кровавые звёзды.
Огромный волк шагнул в полосу лунного света. Его шерсть — чёрная, как сама ночь, с серебристыми прожилками, будто лунный свет застрял в ней. Тень за его спиной шевелилась, жила своей жизнью, принимая то форму воина с мечом, то древнего дерева с корнями-щупальцами.
— Наконец-то ты проснулся, щенок.
Его голос буравил мозг, впивался в память, вытаскивая наружу то, что было забыто.
— Тысячу лет наш род ждал того, кто сможет сломать судьбу.
Я отполз к стене, рука сама потянулась к мечу, но...
Он исчез.
"Это… галлюцинация? Или я реально сошёл с ума?"
Волк засмеялся — звук, похожий на скрежет камней.
— Нет. Это испытание. Пришло время учиться кусаться.
Он прыгнул.
Когти — длинные, как кинжалы, — впились мне в грудь, прошли сквозь кожу, кость, до самого сердца.
Боль.
Яростная.
Жгучая.
Как будто меня рвали на части изнутри.
Я закричал, но звук потерялся в рёве, который вырвался из моей груди.
"Я не умру здесь!"
И тогда...
Что-то внутри...
Разорвалось.
Как плотина.
Как цепи.
Как сама ночь.
Тьма вокруг закружилась, превращаясь в вихрь, а волк...
Волк исчез.
Но его голос остался, звучал в голове, в крови, в каждом ударе сердца:
— Теперь ты видишь. Теперь ты помнишь. Теперь ты — Ольхович.
Я упал на колени, задыхаясь, ощущая, как что-то новое — древнее, дикое, опасное — шевелится под кожей.
Боль прошла.
Осталась только...
Сила.
И понимание:
Игра изменилась.
Навсегда.
Я лежал на полу, ощущая, как холодные половицы впиваются в обнажённую спину. Казалось, сам дом жаждал впитать мое тепло, вытянуть из меня жизнь, как губка впитывает воду. Но я не был пуст. В груди пылал огонь — не боль, а что-то иное, живое, пульсирующее, будто второе сердце. Оно билось в такт моему, но громче, яростнее, словно зверь, рвущийся из клети.
Что это было?
Волк исчез. Но его след остался — тонкие серебристые шрамы на груди, там, где должны были быть рваные раны от когтей. Они не кровоточили, но горели, будто кто-то выжег на моей коже древние руны, тайные знаки, говорящие на языке, которого я не знал, но теперь понимал всем телом.
Я поднялся — и мир вокруг изменился.
Тьма больше не была непроглядной. Она расступилась, как завеса, и я видел — не просто различал очертания, а замечал каждую трещину в стене, каждую пылинку, пляшущую в воздухе, даже следы мышиных лапок на пыльном полу, будто кто-то вывел их для меня серебряной нитью.
Запахи ударили в нос с невероятной силой. Гнилая солома, пропитанная потом и страхом. Железный привкус крови на моих руках — моей или чужой, я уже не помнил. Дым далёких костров, тянущийся через поля, словно чёрная змея.
И звуки...
Где-то за версту хрустел снег под чьими-то шагами.
Добрыничи.
Их было трое. Я знал это, даже не видя. Слышал, как один из них сглотнул слюну, как другой почесал бороду, как третий сжимал рукоять ножа, кожа рукавицы поскрипывала от напряжения.
— Где-то здесь должен быть этот выродок, — прошипел один, голос хриплый, пропитанный злобой.
Я улыбнулся.
Теперь я был охотником.
И они даже не подозревали, что уже стали добычей.
Они вошли во двор, осторожно, как волки, чующие ловушку.
Первый — оспенный, с перевязанной рукой, лицо в рытвинах, будто изъеденное червями. Глаза узкие, жадные, высматривающие добычу. Он шёл впереди, чувствуя себя вожаком, но в его шаге слышалась неуверенность — словно он уже знал, что ошибся.
Второй — молодой, с топориком на поясе. Лицо гладкое, ещё не тронутое жизнью, но в глазах — та же тупая жестокость, что и у старших. Он нервно облизывал губы, пальцы то и дело проверяли крепление топора.
Третий — новый. Высокий, в кольчуге, с лицом, изуродованным шрамом от уха до подбородка. Старый вояка, привыкший к крови. Но даже он насторожился, когда переступил порог. Его рука сама потянулась к мечу.
— Ольхович! — оспенный пнул дверь ногой, и та с треском распахнулась. Гнилые петли не выдержали, и полотно рухнуло внутрь, подняв облако пыли. — Выходи, трус! Мы пришли закончить то, что начали!
Тишина.
Только ветер шевелил солому на полу, да где-то в углу скреблась мышь.
— Может, сбежал? — засмеялся молодой, но смех его был слишком громким, слишком нервным.
— Нет.
Я шагнул из тени, и они вздрогнули.
Я не просто вышел — я появился, будто сама тьма породила меня. Один миг — и вот я уже перед ними, хотя никто не видел, как я двинулся. Лунный свет скользнул по серебристым шрамам на моей груди, и их глаза расширились.
— Вы пришли за смертью? — спросил я, и голос мой звучал не так. Глубже. Грубее. Словно два голоса слились в один — мой... и его.
Оспенный первым опомнился.
— За твоей, ублюдок!
Он рванулся вперёд, кинжал сверкнул в лунном свете. Резкий укол в живот — так он убивал раньше. Быстро. Без лишнего шума.
Я двинулся.
Не так, как раньше.
Быстрее.
Резче.
Зверинее.
Моя рука перехватила его запястье, пальцы впились в плоть, и — хруст.
Кость поддалась легко, словно переспелый плод. Его крик разорвал тишину — дикий, животный, полный нестерпимой боли. Он завопил, но я не остановился.
Правой рукой — удар в горло.
Точный. Жестокий. Как удар зверя.
Оспиный рухнул, словно подкошенный. Его пальцы судорожно впились в шею, пытаясь нащупать дыхание, которого больше не было. Глаза вылезали из орбит, губы синели, изо рта вырвался хриплый, пузырящийся звук. Он бился в конвульсиях, но это уже не имело значения.
— Что за чёрт?! — закричал шрам, отступая. Его голос дрожал, впервые за долгие годы в нём не было уверенности — только голый ужас.
Топорик взметнулся в воздухе, но я уже был рядом.
Слишком медленно.
Я поймал его руку, провернул — кость хрустнула, как сухая ветка. Он завыл, но его крик оборвался, когда мой кулак встретился с его челюстью.
Щелчок. Взрыв боли. Тьма.
Он отлетел в стену и обмяк, словно тряпичная кукла.
Шрам отпрянул. Его лицо побелело, глаза метались, ища выход. Меч дрожал в его руках — не от злости, а от страха.
— Ты... ты не Ольхович. — Его голос был хриплым шёпотом. — Ты что-то другое.
Я подошёл ближе.
— Я — последний Ольхович.
Он замолчал, осознавая.
— И теперь я помню, кто я.
Я бросился.
Он даже не успел замахнуться.
Моя ладонь врезалась ему в грудь, и вдруг...
Что-то щёлкнуло.
Не в ушах — глубже. Внутри. В самой крови.
Когти.
Не мои. Его.
Тёмные, длинные, изогнутые, будто выкованные из ночи, они прорезались сквозь кожу моих пальцев, будто всегда были там — просто ждали своего часа. Острая боль сменилась странным облегчением, словно я наконец сбросил оковы, которых не замечал.
Шрам ахнул, глаза полезли на лоб. Он смотрел на свою грудь, где теперь зияли четыре глубокие раны — ровные, как от лезвия, но края их чернели, словно обугленные.
— Волк... — прошептал он, и в его голосе не было злости — только ужасное понимание.
Я отступил, ошеломлённый.
Когти исчезли так же быстро, как появились — растаяли, будто дым. Но шрам уже падал, хватая ртом воздух, который больше не мог наполнить лёгкие. Его пальцы судорожно сжали рану, но кровь сочилась сквозь них, густая, тёмная, пахнущая железом и чем-то ещё... чем-то диким.
Я стоял над тремя телами, дрожа.
Оно — эта новая сила — шевелилось под кожей, как живая тень, как второе сердце, как зверь, притаившийся в глубине. Оно дышало. Оно ждало.
Где-то вдали завыл ветер.
Или волк.
Я поднял голову.
Луна висела над усадьбой, огромная, белая, как обнажённое лезвие.
Я сделал шаг — и вдруг земля ушла из-под ног.
Ноги подкосились, будто кто-то выдернул жилы. Сила, что только что пылала в жилах, теперь вытекала из меня, как песок сквозь пальцы. Грудь сжало, сердце бешено колотилось, но уже не от ярости — от истощения. Как будто я проглотил молнию, и теперь она выжигала меня изнутри.
Я рухнул на колени.
Пальцы впились в промёрзшую землю, но не чувствовали холода — только липкую слабость, ползущую по телу. Голова кружилась, в ушах стоял глухой шум, будто я нырнул на дно реки.