А точнее — вернуть то, что они у меня украли.
Утро.
Я сидел в полуразрушенной горнице, жалко именуемой усадьбой Ольговичей.
Сквозь щели в стенах пробивался холодный ветер, шевеля пожелтевшие страницы книг, разбросанных по столу. Гнилые брёвна скрипели, будто стонали под тяжестью былого величия, а сквозь прохудившуюся крышу виднелись клочья серого неба. Пол под ногами прогибался, предательски уходя в подпол, словно намекая на бренность бытия — или на то, что и меня рано или поздно поглотит эта забытая всеми яма.
Когда-то здесь жили бояре, купаясь в роскоши и почёте. Стены помнили звон дорогих кубков, шелест парчовых одежд, голоса гостей, восхищавшихся богатством рода. Теперь же от былого великолепия остались лишь облупившиеся росписи да запах плесени, въевшейся в самое дерево.
А ещё — последний отпрыск рода.
Я.
Тот, кого даже крысы в погребе не удостаивали вниманием.
Возрождение
"Начинать нужно с малого", — промелькнуло в голове, когда я развернул потрёпанный свиток, с трудом добытый из княжеского архива.
Бумага была тонкой, почти прозрачной от времени, буквы выцвели, но их ещё можно было разобрать. Мои пальцы скользнули по строке, ощущая шероховатость чернил, впитавшихся в пергамент столетия назад.
"Сего лета, по указу великого князя, земли за рекою Свиягой отходят роду Ольговичей в вечное владение..."
Вечное владение.
Смешно.
Теперь эти земли принадлежали то ли купцам, то ли монастырю — даже толком никто не помнил. Но свиток был настоящим. А значит, у меня был шанс.
Северные угодья – некогда богатые соболями и чернобурками, где мой дед лично принимал дань от охотников, – теперь методично выгребались жадными руками Добрыни. Этот выживший из ума старик, обвешанный амулетами "от сглаза", умудрился за пять лет превратить лучшие промысловые земли в голую пустошь. И всё – под благообразным предлогом "управления по доверенности".
Пашни у реки – тучные, напитанные илом поля, где еще при отце колосилась пшеница в рост человека, – были любезно "взяты под опеку" боярином Ратибором. Мой драгоценный попечитель. Тот самый, что при жизни матери клялся ей в верности, а теперь с барской ухмылкой раздавал моё наследство своим прихлебателям.
Кузница и мельница – некогда гулкие, дымные, пахнущие раскалённым железом и свежей мукой – теперь "временно" управлялись княжескими приказчиками. Временное управление. Длиною в десять лет.
Уголки губ сами собой дрогнули в кривой усмешке.
Гнев
Я откинулся на грубо сколоченную лавку, и сучковатое дерево впилось в спину. Но эта боль была ничто по сравнению с тем, как гнев – густой, липкий, как кипящая смола – заполнял меня изнутри. Он растекался по жилам, обжигал горло, заставлял пальцы непроизвольно сжиматься в кулаки.
"Всё разворовано. До нитки."
Ирония судьбы заключалась в том, что юридически большая часть этого богатства всё ещё принадлежала мне.
Бесправному.
Нищему.
Последнему Ольховичу.
Просто никто не верил, что последний Ольхович осмелится восстать из пепла.
Первая цель – Ратибор.
Мой драгоценный опекун, мой благодетель, мой кровопийца. Он облюбовал себе уютное гнёздышко неподалёку – добротный терем с резными наличниками, некогда служивший нашей запасной резиденцией. Там, где в детстве я прятался от уроков в дубовых шкафах, пахнущих воском и яблоками, теперь раздавался его сиплый хохот и звон чужих кубков.
Теперь он разгуливал по моим землям, словно павлин по крестьянскому двору – важно, медленно, с презрительной усмешкой оглядывая то, что когда-то было моим. Собирал оброк с моих крестьян, судил и миловал на моём месте, а по последним слухам, даже присвоил себе право распоряжаться моими лесами. Моими! Те самыми, где ещё дед учил меня читать следы на снегу и выбирать деревья для сруба – не все подряд, а с умом, чтобы лес жил и плодился.
А теперь там вовсю гуляли топоры Ратиборовых дровосеков.
Я стоял на опушке, сжимая в руке ветку орешника – она треснула, сочась горьким соком.
"Что ж, пришло время нанести визит вежливости."
Волк под рёбрами заурчал одобрительно.
Ратибор при ближнем рассмотрении оказался именно таким, каким я его помнил – тучным, багроволицым, с жирным блеском на лбу и бегающими, как у загнанного кабана, глазками. Его двойной подбородок дрожал от каждого движения, а пальцы, унизанные перстнями, нервно перебирали край стола.
Он восседал за дубовым столом, ломившимся от жареного гуся с яблоками, пирогов с зайчатиной и кувшинов с медовым напитком, когда я вошёл без приглашения.
– Ты?! – он подавился куском гуся, и жир блеснул на его губах. – Как ты смеешь…
Его голос, некогда громовой и повелительный, теперь дрожал, как тростинка на ветру.
Я медленно переступил порог, давая ему время рассмотреть меня – худого, заросшего, в поношенной одежде, но стоящего прямо, с высоко поднятой головой.
– Здравствуй, опекун, – я растянул губы в подобии улыбки, в которой не было ни искры тепла. – Пришёл поинтересоваться, как продвигается твоя забота о моём наследстве.
Тишина в горнице стала густой, как смола. Даже слуги замерли, будто почуяв неладное.
Ратибор откинулся на резную спинку кресла, его глаза сузились, словну у кота, учуявшего мышь.
– Какое наследство? – он фыркнул, брызгая слюной. – Ты – нищий, Мирослав. Твой род угас.
Он махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи.
Я неспешно обошёл стол, пальцы скользнули по резным дубовым спинкам лавок, по холодному серебру кубков, по узорчатым коврам, привезённым когда-то моим отцом из восточных стран. Всё моё. Всё, что он присвоил, пока я гнил в этой разваливающейся усадьбе.
– Любопытно, – я остановился вплотную перед ним, заставляя его запрокидывать голову, чтобы встретиться со мной взглядом. – По закону, пока я жив, земли Ольговичей – мои.
Я взял со стола спелое яблоко, крутанул его в пальцах – румяное, с каплями воска на боку. Надкусил. Сочная мякоть хрустнула на зубах, кисло-сладкий сок наполнил рот.
– ...а значит, всё, что ты тут нажил... – я жестом обвёл пиршественный зал, – технически тоже моё.
Лицо Ратибора налилось багряной краской. Жилы на шее набухли, как канаты.
– Ты... ты осмеливаешься... – он задыхался, пухлые пальцы впились в подлокотники.
– Я не смею. – Я бросил надкусанное яблоко в его тарелку с характерным звоном. – Я требую.
Швырнул на стол свиток – копию родовой грамоты, которую вырвал у княжеского писца за две серебряные монеты и угрозу вырвать ему глотку.
Бумага развернулась с шелестом.
Ратибор бросил на неё взгляд – и вдруг его уверенность дрогнула. Он узнал этот пергамент.
– Это...
– Подлинная копия. Заверенная. – Я наклонился к нему, упиваясь запахом его страха – пота, перегара и дорогих масел. – С печатью архива.
Тишина в горнице стала звенящей.
Где-то заскрипела дверь – кто-то из слуг поспешно ретировался.
Ратибор облизнул губы.
– Даже если... – он попытался взять себя в руки, – даже если это так, ты думаешь, князь просто...
– Князь, – перебил я, – уже получил свою копию.
Это была блеф. Но по тому, как задрожали веки у моего "опекуна", я понял – попал в цель.
Волк внутри заурчал одобрительно.
Я усмехнулся, предвкушая реакцию опекуна. Его рука судорожно потянулась к ножу, заткнутому за пояс.
Но я уже был рядом. Слишком близко.
– Попробуй, – прошептал я, впиваясь взглядом в его осоловевшие глаза. – Мне нужен лишь повод.
Он не решился.
Ратибор внезапно размяк, словно тряпичная кукла. Его толстые пальцы отпустили рукоять ножа, а губы растянулись в неестественной, масляной улыбке.
— Ну что ты, племянник, — засипел он, хватаясь за кувшин, — зачем ссориться? Выпей со мной, как в старые времена.
Медовый напиток булькнул в серебряный кубок — тот самый, с фамильным гербом Ольговичей. Он протянул его мне, глаза блестели мутным блеском — смесь страха и подлой надежды.
Я взял кубок. Покрутил в пальцах. Запах меда, пряностей... и чего-то еще. Горьковатого.
— Помнишь, как твой отец любил этот мед? — Ратибор торопливо налил себе, сделал большой глоток, демонстративно облизнулся. — Из тех же запасов!
Я медленно поднес кубок к губам — и увидел, как его зрачки расширились. Жадные. Нетерпеливые.
Резко опустил руку.
— Не сегодня, опекун.
Его лицо дрогнуло.
— Ты... ты что, подозреваешь...
— Я знаю, — я поставил кубок обратно на стол, ровно в круглый след от влаги. — Но не волнуйся. Мы еще выпьем.
Я наклонился к его уху, чувствуя, как он весь напрягся:
— На моих поминках.
Отстранился, наслаждаясь тем, как его жирное лицо покрывается мелкой испариной.
— До завтра, Ратибор.
И вышел, оставив его с недопитым ядом, дрожащими руками и страхом, который теперь будет грызть его куда вернее любого волка.
На улице я глубоко вдохнул ночной воздух.
Вечер.
Огонь потрескивал, отбрасывая дрожащие тени на корни старого дуба. Я сидел, подперев кулаком подбородок, наблюдая, как языки пламени лижут последние куски берёзовой коры.
Ратибор — лишь жалкая пешка. Толстый, трусливый, легко управляемый. Его страх перед князем сильнее алчности.
Добрыня — хитрее. Его «амулеты от сглаза» — прикрытие. Этот старик чувствует Волка во мне на уровне древних инстинктов. Но даже он не осмелится действовать без княжеского знака.
А князь…
Искры взметнулись вверх, смешавшись с звёздами.
Князь — игрок. Он знает, что я не просто обезумевший боярчик. Чует угрозу. Но пока не понимает — стоит ли меня давить, или… использовать. Как отца использовал.
Козыри
Я провёл рукой по борту плаща, нащупывая свёрток. Копии грамот, долговые расписки, списки «временных управляющих» — всё, что удалось собрать за эти месяцы.
Но главный козырь — не пергаменты.
Я — Алексей.
Точнее, то, что осталось от Алексея после пятнадцати лет в корпоративных войнах. Умение читать людей. Чувствовать слабые места. Играть на опережение.