В сопровождении моих сговорчивых спутников я сразу же направился к огромной открытой площади, именуемой Августеум, где стоял собор Святой Софии – храм Священной Мудрости. Оттуда открывался вид и на другие величественные здания, такие как потрясающие общественные бани, украшенные великолепными языческими статуями, привезенными из разных городов мира.
Мне хотелось везде побывать одновременно: и на огромном ипподроме, где днем собирались тысячи людей, чтобы поглазеть на гонки колесниц, и в неописуемо прекрасном императорском дворце, куда мы с легкостью могли пробраться незамеченными.
От центральной площади на запад уходила широкая улица – главная артерия города, а от нее разбегались во все стороны другие улицы и бесчисленные переулки, многие из которых приводили на красивые площади.
Маэл и Авикус послушно следовали за мной, куда бы я ни пошел. Мы вместе стояли под гигантским куполом собора Святой Софии, окруженные его великолепными стенами, ослепленные красотой храма, мириадами арок, изысканными и точными до мелочей мозаичными изображениями Юстиниана и Феодоры, сверкающими при свете бессчетных ламп.
В последующие ночи восхитительным приключениям, казалось, не будет конца.
Мои спутники иногда уставали от них, но только не я. Используя ловкость и хитрость, я намеревался вскоре проникнуть в императорский дворец и осмотреть его изнутри. На счастье – или на беду – я находился в кипящем жизнью городе, где можно было познать радость близости многих человеческих душ.
В течение следующих недель мы приобрели роскошный, хорошо укрепленный дом с садом, окруженный неприступной стеной, и соорудили под мозаичным полом потайной склеп.
Что касается Священных Прародителей, я был твердо намерен поместить их вдалеке от города. Я уже вдоволь наслушался о беспорядках в Константинополе и хотел обеспечить максимальную безопасность святилища.
Однако за городом не нашлось подходящих склепов и мавзолеев, подобных древней этрусской гробнице в холмах возле Рима. Выбора не оставалось – пришлось приказать рабам построить святилище под домом.
Мне было не по себе. В Антиохии и в Риме я сам создавал такие укрытия. Теперь же приходилось полагаться на других.
И я разработал хитроумный план.
Я придумал систему пересекающихся коридоров, которые вели вниз к большой зале. Чтобы попасть туда, нужно было повернуть сначала направо, потом налево, затем опять направо и налево. Столь запутанная система ослабляла внимание и мешала запомнить дорогу. Потом я установил на расстоянии одна от другой две тяжелые бронзовые двери с мощными засовами.
Путь в сей извилистый проход закрывала толстая каменная плита, замаскированная под мозаичный пол и, как обычно, неподъемная для смертных. Даже железные ручки были выкованы так замысловато, что казались частью узора на полу.
Маэл и Авикус считали, что я переборщил, но промолчали.
Тем не менее они одобрили мое распоряжение покрыть стены святилища золотой мозаикой, какую я видел в богатых церквах, и выложить пол самым лучшим мрамором. Для царской четы приготовили широкий роскошный трон, окованный золотом.
С потолка на цепях свисали лампы.
Ты спросишь, как я добился того, чтобы работники не выдали тайну подземелья? Убил ли я тех, кто участвовал в создании святилища?
Нет. Пользуясь умением зачаровывать, я вносил сумятицу в головы тех, кто направлялся работать вниз, а часто просто надевал рабам и даже художникам повязки на глаза. Те не жаловались – красивые слова о «возлюбленных и невестах» устраняли любые возражения, а остальное делали деньги.
Наконец настала ночь, когда я перевез божественную чету в святилище.
Авикус и Маэл тактично заметили, что будет лучше, если я сделаю это один.
Я не возражал. Словно могучий христианский ангел смерти, я один за другим перенес саркофаги в подземелье и поставил их рядом друг с другом.
Сначала я встал на колени и, обняв Акашу, осторожно снял с нее бинты. Некоторое время глаза ее оставались закрытыми, а потом внезапно распахнулись и с прежним бессмысленным выражением уставились в никуда.
В тот момент я испытал смертельное разочарование и прошептал молитву, чтобы скрыть свои чувства. Я снял с Акаши остатки ткани, поднял ее и усадил на трон. В помятом платье, ко всему безучастная, она безмолвно наблюдала, как я разматываю бинты, скрывавшие Энкила.
Когда царь открыл глаза, меня снова охватило странное чувство, но заговорить с ним я не осмелился. Поднимая Энкила с пола и усаживая рядом с царицей, я с удивлением обнаружил, что его тело более легкое и податливое, чем ее.
Лишь несколько ночей спустя я закончил трудиться над их одеяниями, ибо требовалось воссоздать в мельчайших подробностях платье знатных египтян. Я отлично помнил, какими именно должны быть старинные одежды. К тому же нужно было купить новые необычные драгоценности – столь приятные заботы я тоже целиком взял на себя. Константинополь изобиловал подобными товарами, и мастеров найти было нетрудно.
Все это время я непрестанно молился Матери и Отцу – негромко, но почтительно.
Наконец святилище было завершено – оно выглядело даже прекрасней, чем первое, созданное в Антиохии, и намного лучше того, что я создал под Римом. Я установил жаровни для благовоний и наполнил подвесные лампы сладко пахнущим маслом.
Только тогда я смог вернуться к изучению нового города, обдумать в деталях собственное обустройство и еще раз проверить, действительно ли Акаша и Энкил будут в настоящей безопасности.
Я нервничал. Я осознал, что еще не знаю местности. Меня терзали разные мысли: хотелось продолжать осмотр церквей и наслаждаться красотой Константинополя, но важно было знать, есть ли здесь другие вампиры.
Их отсутствие казалось мне странным. Ведь в мире немало тех, кто пьет кровь. Почему бы им не добраться и до самого великолепного города на земле?
Что касается греческой составляющей Константинополя, мне она не понравилась. Стыдно признаться, но это так.
Меня раздражало, что люди говорят не на латыни, а по-гречески, хотя и этот язык я знал очень хорошо. Не привлекали меня и христианские монастыри, в своем глубоком мистицизме более близкие Востоку, чем Западу.
Да, произведения искусства, которые я здесь видел, впечатляли, но я не находил связи с классическими традициями Греции и Рима.
Новые статуи изображали людей грубыми и коренастыми, с совершенно круглыми головами. Глаза навыкате, лица невыразительные. А иконы, лики святых, были чрезмерно стилизованными и мрачными.
Даже восхитительные мозаичные изображения Юстиниана и Феодоры – фигуры в длинных развевающихся одеяниях – противоречили канонам привычной мне классической красоты и казались статичными, неестественными, словно бы сонными.
Иными словами, этот мир был великолепен, но совершенно чужд мне.
Гигантский императорский дворец, полный рабов и евнухов, производил отталкивающее впечатление. Мне удалось пробраться туда и исследовать тронные залы, кабинеты для аудиенций, пышные часовни, невероятных размеров столовые и многочисленные спальни. Повсюду я видел персидскую расхлябанность, и мне становилось не по себе, однако винить в этом было некого.
Жители города – а их было великое множество – могли ругаться посреди улицы, обсуждая исход гонок на колесницах, только что завершившихся на ипподроме, или прямо в церкви устраивать беспорядки и убивать друг друга из-за религиозных разногласий. Кстати, бесконечные ссоры на почве религии граничили с массовым помешательством, и богословские диспуты держали в напряжении всю империю.
А проблемы на границах были столь же актуальны, как и в эпоху цезарей. С востока постоянно угрожали персы, а варварам, совершавшим набеги с запада, не было конца.
Всей душой ратуя за спасение империи, я не находил утешения в этом городе. Меня не покидало чувство подозрительности и глубокого отвращения.
И все же я часто заглядывал в храм Святой Софии, восхищаясь огромным куполом, без видимой, казалось, опоры парящим над головой. Создателям удалось запечатлеть в этом храме нечто неуловимое, но заставлявшее даже гордецов смиренно склонять головы.
Авикус и Маэл были довольны городом. И оба безоговорочно дали мне понять, что признают мое превосходство. Когда по вечерам я ходил на рынки покупать книги, Авикус с радостью присоединялся, а потом просил почитать новые приобретения.
Тем временем я с комфортом обустроил дом и нанял художников, чтобы расписать стены, ибо не хотел снова становиться пленником нарисованных садов.
При мысли о Пандоре мне становилось еще хуже, чем прежде. Я не переставал искать ее. Некоторые безобидные, незначительные истории из нашей с ней жизни я рассказал Авикусу и Маэлу, стремясь донести главное: всю силу своей любви к этой замечательной женщине. Я надеялся, что ее образ останется в их мыслях. Если Пандора окажется на этих улицах и столкнется с моими спутниками, может быть, она догадается, что я здесь и что больше всего на свете я хочу снова быть с ней вместе.
С самого приезда я начал собирать библиотеку, скупая свитки, просматривая их на досуге и заполняя ими сундук за сундуком. Я приобрел удобный письменный стол и, пользуясь своим старым шифром, начал вести дневник, стараясь объективно описывать события, но не поверяя бумаге свои потаенные мысли.
Мы не пробыли в Константинополе и полугода, когда почувствовали, что к нашему жилищу приближаются те, кто пьет кровь.
Мы услышали их рано утром. Видимо, они пришли прочесть наши мысли, а затем умчались прочь.
– Почему они так долго не появлялись? – спросил я. – Наблюдали за нами? Изучали наш образ жизни?
– Может быть, это из-за них здесь нет ни одного дьяволопоклонника? – предположил Авикус.
Наверное, он был прав, так как, судя по обрывкам мыслей, которые нам удалось уловить, шпионы не принадлежали к числу Детей Сатаны.
Наконец, едва село солнце, они вернулись с любезным приглашением проследовать за ними в гости к их госпоже.
Я вышел из дома, чтобы поздороваться, и обнаружил за воротами двоих красивых бледных мальчиков, с ясными темными глазами и короткими вьющимися черными волосами. В момент перерождения им было не больше тринадцати. Они носили длинные восточные одеяния из тонкой расшитой ткани с красно-золотой каймой; на ногах – нарядные туфли, на пальцах – кольца с драгоценными камнями.