В отношении нашей прекрасной столицы я оставался тверд: как Бьянка ни умоляла, я не соглашался туда вернуться. Конечно, она не обладала даже зачатками Заоблачного дара и находилась в крайней зависимости от меня, чего нельзя сказать ни о Пандоре, ни об Амадео.
– Мне слишком больно, – заявил я. – Я туда не вернусь. Прекрасная монахиня, ты так давно живешь здесь. Чего тебе не хватает?
– Италии, – ответила она тихим подавленным голосом. Я слишком хорошо знал, о чем она говорит, но не ответил.
– Если у меня нет Италии, Мариус, – наконец призналась она, – мне нужно обрести новый дом.
Стоя в переднем углу, она приглушенно, словно чувствовала опасность, произнесла эти важнейшие для меня слова.
В святилище мы всегда вели себя почтительно. Но никогда не шептались в присутствии божественной четы. Мы считали, что перешептываться неприлично, если не сказать – неуважительно.
Вспоминая наш обычай, я нахожу его странным. Но мы не могли предполагать, что Акаша и Энкил нас не слышат. Поэтому мы часто беседовали в одном из передних углов, предпочитая левый, любимое место Бьянки, где она нередко сидела, завернувшись в самый теплый плащ.
С этими словами она обернулась к царице, словно признавая скрытый смысл своей фразы.
– Считай, что такова ее воля, – добавила она, – чтобы мы не засоряли ее храм своим бездельем.
Я кивнул. А что мне оставалось? Но мы столько лет провели в склепе, что я к нему очень привык. И всегда принимал тихую преданность Бьянки как должное.
Я опустился на пол рядом с ней.
Я взял ее за руку и впервые отметил, что моя кожа уже не черная, а скорее темно-бронзовая, а многие морщины разгладились.
– Позволь сделать тебе признание, – сказал я. – Мы не сможем жить в обычном доме, как жили в Венеции.
Она слушала, спокойно взирая на меня.
Я продолжал:
– Я боюсь тех чудовищ, Сантино и его дьявольскую стаю. С момента пожара прошли десятки лет, но они продолжают нападать исподтишка.
– Откуда ты знаешь? – спросила она. Видимо, у нее было что добавить, но я жестом попросил ее проявить терпение.
Я отошел к своим вещам и достал письмо Рэймонда Галланта.
– Прочти, – сказал я. – Помимо всего прочего, ты узнаешь, что они раскинули свою адскую паутину до самого Парижа.
Я долго молчал, давая ей возможность прочитать письмо, но вздрогнул от неожиданности, услышав ее всхлипывания. Сколько раз я становился свидетелем ее слез! Почему я никогда не готов к ее плачу? Она прошептала имя Амадео. Она не могла заставить себя заговорить о нем.
– Что это значит? – спросила она. – Как же они живут? Объясни мне. Что они с ним сделали?
Я сел рядом, умоляя успокоиться, и рассказал, как живут демоны, почитающие сатану, – как монахи или отшельники, вкушая землю и смерть, и объяснил, что они воображают, будто христианский Бог оставил им место в своем царстве.
– Они морили Амадео голодом, – сказал я. – Пытали его. Здесь все ясно написано. А когда он решил, что я погиб, когда оставил надежду, когда счел благочестие единственным выходом, он присоединился к ним.
Она смотрела на меня серьезно, со слезами на глазах.
– Как же часто я видел, как ты плачешь! – сказал я. – Но в последнее время ты успокоилась и уже не плакала так горько, как по нему. Не сомневайся, я тоже его не забыл.
Она покачала головой, будто в мыслях не соглашалась со мной, но не хотела открыть свою душу.
– Нам придется проявить смекалку, милая, – сказал я. – Где бы мы ни обосновались, необходимо, чтобы они нас ни в коем случае не достали.
Она почти пренебрежительно заговорила в ответ:
– Мы можем найти безопасное место. Ты прекрасно понимаешь, что это не так сложно. Мы не можем жить так всегда. Мы из другого теста. Пусть твои рассказы ничему меня не научили, но я поняла одно: ты скитался по земле не только в поисках крови, но и в поисках красоты.
Мне не понравился ее серьезный настрой.
– Нас всего лишь двое, – продолжала она, – если вдруг появятся демоны огня, тебе будет проще простого унести меня высоко-высоко, где нам не причинят вреда.
– Если я буду рядом, любимая, рядом, – сказал я, – а если нет? Все те годы, с тех пор как мы покинули прекрасную Венецию, ты провела в стенах, где тебе никто не сможет навредить. А если мы уедем и поселимся в другом месте, мне придется всегда оставаться настороже. Это нормально?
Наш разговор вызывал во мне ужас. Она никогда не создавала мне подобных сложностей. Мне не нравились непоколебимое выражение ее лица и дрожащие руки.
– Наверное, еще рано, – сказала она. – Но я должна сказать тебе важную вещь, Мариус, не вижу смысла ее скрывать.
Я сомневался, стоит ли продолжать.
– Что случилось, Бьянка? – спросил я. Я пришел в отчаяние. В полное отчаяние.
– По-моему, ты совершил жестокую ошибку, – сказала она.
Я потрясенно молчал. Она ничего не добавила. Я ждал. Но в ответ слышал лишь тишину: она сидела, прислонившись спиной к стене, не сводя глаз со Священных Прародителей.
– Ты не объяснишь, какую ошибку? – спросил я. – Расскажи непременно! Я люблю тебя. Я должен знать.
Она ничего не ответила. Она смотрела на царя и царицу. Но вряд ли молилась.
Я собрал листы пергамента. Я просмотрел их и снова взглянул на нее.
Ее слезы высохли, линия рта смягчилась, но в глазах появилось странное выражение, которое я не мог объяснить.
– Ты не Таламаски страшишься? – спросил я. – Я все объясню. Смотри, я написал им из одного далекого монастыря. Я не оставил следов, красавица. Пока ты спала, я путешествовал вместе с ветрами.
Ответом мне было молчание. Не мрачное, не холодное – просто задумчивая сдержанность. Но она перевела взгляд на меня, и ее лицо постепенно переменилось.
Я постарался подобрать спокойные слова и объяснить ей, что странным образом повстречал Рэймонда Галланта в последнюю ночь нашей счастливой жизни в Венеции. В самых простых выражениях я рассказал, что он собирал о нас сведения и сообщил, что на севере Европы видели Пандору.
Я говорил обо всем, что упоминалось в письме. Об Амадео. О ненависти к Сантино. О том, как он лишил меня всего, что я любил, кроме нее, о том, как по этой самой причине она мне дороже всего на свете.
Наконец у меня пропало желание говорить. Я начал злиться. Я чувствовал, что обо мне думают плохо, и перестал ее понимать. Ее молчание задевало меня все сильнее и сильнее, и я знал, что раздражение читается у меня на лице.
Потом она все-таки дрогнула и заговорила:
– Разве ты сам не видишь свою роковую ошибку? Вспомни, чему ты учил меня! Много веков назад к тебе пришли молодые сатанисты и попросили, чтобы вы с Пандорой дали им все, что имели. Ты отказал им в драгоценном знании. А нужно было открыть им тайну Матери и Отца!
– Господи, с чего ты взяла?
– А когда Сантино просил тебя в Риме, нужно было привести его сюда, в святилище! Нужно было показать ему те же тайны, что и мне. Тогда он не был бы твоим врагом.
Я пришел в бешенство. И это моя умница Бьянка?
– Не понимаешь? – продолжала она. – Неукротимые глупцы не перестают творить культ из ничего! А ты мог дать им почву для размышлений! – Она пренебрежительно махнула рукой, как будто я вызывал у нее отвращение. – Сколько десятков лет мы здесь сидим? И какова моя сила? Можешь не отвечать. Я знаю, сколько способна вынести. Я себя знаю. Но пойми же, я так хорошо понимаю наши возможности только благодаря их красоте и величию! Я знаю, как мы появились на свет! Я видела, как ты выпил кровь царицы. Видела, как ты очнулся от забытья. Видела, как затянулись твои раны. Но что видел Амадео? Что видел Сантино? А ты еще поражаешься их богохульству!
– Не называй это богохульством! – внезапно взорвался я. – Не говори о них как о культе! Я объяснил тебе, что на свете существуют тайны, тайны, не поддающиеся объяснению. Но мы не служители культа!
– Ты открыл мне истину, – сказала она, – истину, заключающуюся в их парадоксальном существовании! – Она почти кричала раздраженным, совершенно чужим голосом. – Ты мог бы разбить крестовый поход Сантино, всего лишь позволив взглянуть на Священных Прародителей.
Я испепелил ее взглядом. Меня охватило безумие.
Я поднялся на ноги. Я гневно осмотрел святилище.
– Собирай свои вещи, – внезапно выпалил я. – Я тебя прогоняю!
Она спокойно сидела, как раньше, и смотрела на меня с холодным вызовом.
– Слышала, что я говорю? Забирай свои любимые платья, зеркала, жемчуга, украшения, книги, что хочешь. Я отправляю тебя подальше отсюда.
Она долго смотрела на меня горящими неверящими глазами.
Но внезапно встала и поспешными движениями принялась выполнять мой приказ.
Уже через несколько мгновений она стояла передо мной, завернувшись в плащ, прижимая к груди свой сверток, и выглядела точь-в-точь, как бессчетные годы назад, когда я впервые принес ее сюда.
Не знаю, обернулась ли она посмотреть в последний раз на Мать и Отца. Я ни на секунду не думал, что кто-то из них захочет помешать чудовищному изгнанию.
Миг спустя я летел по ветру, не зная, куда ее пристроить.
Я впервые осмелился подняться так высоко и двигаться так быстро, но обнаружил, что подобная задача мне по плечу. Я сам удивлялся своей скорости. Оставшаяся внизу земля хранила следы недавних войн, и нам то и дело попадались разрушенные замки.
В один из таких замков я и отнес ее, прежде убедившись, что жители оставили разоренный город. Поместив ее в каменной комнате в развалинах крепости, я отправился подыскать ей место на разрушенном кладбище для дневного укрытия.
Довольно быстро я убедился, что она вполне способна здесь выжить. В сгоревшей часовне нашлись подземные склепы. Спрятаться можно было где угодно.
Я вернулся к ней. Она стояла там же, где я ее оставил, с торжественным видом не сводя с меня блестящих овальных глаз.
– Не хочу тебя знать! – воскликнул я, дрожа от злости. – Не хочу тебя знать! Как ты могла сказать такое! Как ты могла обвинить меня в том, что Сантино похитил моего сына! Не хочу тебя видеть. Ты не можешь вообразить тяжести бремени, что я влачу на протяжении долгих веков! Ты знаешь, сколько раз я сожалел о своей ноше? Как ты думаешь, что твой дорогой Сантино сделал бы, получив в свое распоряжение Мать и Отца? Скольких демонов привел бы испить Могущественной Крови? А кто знает, что способны допустить Мать и Отец в своем молчании? Что нам известно об их желаниях?