Он вернулся к дому Екатерины, забрал спрятанные в дровянике вещи и, облив керосином дверь и ставни, поджёг дом с четырёх сторон. Сырое дерево разгоралось медленно. Только спустя полчаса, когда он встретился у старого колодца с Екатериной и Гуторовым, усадьба, а с ней и дальняя часть улицы озарились ярким светом пожара.
— Не жалко, Екатерина, дом-то свой? — спросил Павловский, проверяя подпруги у выбранной им крепкой кобылы.
— От чего ж не жалко, — ястребиное лицо Екатерины и низкий, звенящий голос выдавали её подавленное состояние, — конечно жалко. Молодость там прошла.
— А как же Маруся? — спросил Гуторов.
Павловский ответил не сразу, будто не расслышал.
— Ушла домой твоя Маруся. Проспалась и ушла. Что удалось взять у ювелира?
Гуторов полез развязывать сидор, но Павловский остановил:
— Не надо, так говори.
— Ничего примечательного, ерунда всякая: колечки, цепочки, серёжки… Фунта с два будет. Если переплавить, и того менее.
7
Трое конных уходили в ночи на запад не по тракту, а вдоль него, по лесам, перелескам, балкам и лощинам, не оставляя следов, таясь от лишнего глаза. Шли неспешно, шагом, только иногда, где редколесье и чахлый кустарник не скрывал их со стороны дороги, рысью.
Вторая половина апреля ничем, казалось, не предвещала весны. В низинах и лесу лежал набухший от влаги снег. Еще не пробились из стылой земли первоцвет и подснежник. Маленькие речки, ручьи, озёра и ерики ещё не вскрылись, пористый лёд на них горбился, потрескивал, стонал. Холод, сырость, непроглядная серая водянистая мгла. Прошла ночь, миновало утро, время подходило к полудню. Непробиваемая солнечными лучами плотная, низкая облачность создавала впечатление круглосуточных сумерек.
Екатерина, укутанная с головы до пояса в толстую серую шаль поверх тонкой светлой дублёнки, была похожа на сонную сову. Неумело державшаяся в седле, уставшая от тряски, она, казалось, вот-вот свалится с лошади. Гуторов, ехавший замыкавшим, то и дело поглядывал на неё, готовый в любую минуту прийти на помощь.
Только Павловский был всем доволен: отсутствием солнца, серостью дня, плохой видимостью, безлюдьем на дорогах… Опытный кавалерист и разведчик, строгий и расчётливый командир, холодный и жестокий убийца, он, готовый безжалостно сокрушить на своём пути всех мешавших ему, уверенно вёл свою группу. Он обладал отменной интуицией, скорее даже звериным чутьём. Он, словно бывал здесь многократно ранее и знавший назубок карту, обходил стороной одинокие хутора и лесные сторожки, чуя за версту дым печей или костра.
Ближе к полудню в лесу сделали привал. Стреножили коней, привязали к их мордам торбы с овсом, развели костёр. Гуторов набрал в ручье котелок воды, отдававшей болотом, повесил его на огонь, нарезал хлеб, сало, налил всем по четверти кружки водки. Потом, за крепким чаем, Павловский признался Екатерине:
— Намётанный у тебя глаз, Екатерина. Права ты оказалась, офицеры мы с Иваном, я — штабс-ротмистр гусарский, он — прапорщик драгунский. Во Псков идём, к своим. Зовут меня Сергей, по фамилии Павловский. А он и вправду Иван. Будут спрашивать немцы ли, наши ли, ты — сестра моя.
Екатерина, плотно прижавшись к нему, спросила:
— А что ж не жена-то?
Павловский не ответил, крепче обняв её.
Немного отдохнув, двинулись дальше. В сгущавшихся сумерках обошли стороной большое село Осиновичи и, двигаясь по перелеску, по левую сторону от дороги упёрлись в большое болото. Надо было переходить дорогу и идти по правой стороне. Гуторов предложил дождаться темноты и только потом переходить дорогу. Павловский упёрся, скомандовав следовать за ним. Это было его ошибкой.
На дороге и по её обочинам стоял пикет в составе пяти милиционеров из Осиновичей во главе с начальником волостной милиции. Получив утром из Порхова ориентировку на трёх конных бандитов и уверенные, что видят именно их, дозорные примерно со ста саженей без предупреждения открыли огонь. Стреляли плохо, но часто, пули шли вразнос, срубая ветки кустов и поднимая фонтанчики грязи на обочине. Одна всё-таки нашла цель, и ею стала Екатерина. Гуторов заметил, как дёрнулось в седле её тело, как по спине, по светлой коже дублёнки пополз кровавый ручеёк. Она ещё держалась в седле, лошадь ещё несла её с уверенностью в хороший исход, ведь хозяйка не выпускала поводья. Гуторов крикнул:
— Господин ротмистр, Екатерина ранена!
Он перехватил поводья её лошади и стал уходить к лесу. Павловский всё слышал, но не обернулся. Спешившись и привязав лошадь к тонкому стволу берёзки, прикрываясь гребнем обочины, словно волк, заметивший близкую жертву, побежал в сторону пикета. Стрельба прекратилась. Он слышал, как милиционеры, вышедшие на дорогу, громко спорили, кому идти проверять, попали ли они в бандитов, убили ли кого. Павловский выглянул из придорожной канавы, все пятеро стояли кучно. Он вскинул карабин, прицелился, выдохнул и первым выстрелом уложил самого высокого. Милиционеры опешили, стали в испуге озираться по сторонам, а Павловский методично расстрелял ещё троих. Пятый бросился в колею дороги и стал отползать к обочине, туда, где уже стоял Павловский. Пятый, последний патрон обоймы, он выпустил в голову лежавшему. Затем снял сидор, собрал в него патроны из подсумков милиционеров, прихватил «наган» начальника волостной милиции, стащил всех убитых с дороги в канаву, забросал их хворостом.
Екатерина была ещё жива. Гуторов снял с неё дублёнку и оторванным от нижней рубашки куском неумело перевязал кровоточащую под правой лопаткой рану. Пуля пробила легкое, и при всякой попытке Екатерины что-то сказать кровь толчками вырывалась изо рта. Её зелёные глаза, пылавшие страхом и осознанием приближавшейся смерти, будто говорили: «Не бросай меня, милый, люблю тебя, буду верной тебе до смерти!» Павловский достал из кармана милицейский «наган» и выстрелил ей в лоб.
Гуторов, онемевшей от пережитого, словно деревянный, непослушными руками выполнял команду командира: рыл сапёрной лопаткой могилу на песчаной полянке близ старой рябины. Похоронив Екатерину, Павловский перекрестился и сдавленно вымолвил:
— Взять её с собой было нельзя, умерла бы по дороге. Бросить раненую не мог. Такова жизнь, прапорщик. Это война.
Лошадь Екатерины, легко раненную в шею, пристрелили, чтобы не оставлять красным. Заодно пристрелили и четыре здоровых милицейских лошади. Одну взяли запасной, навьючив на неё захваченные винтовки, перемётные сумы с овсом, мешок с продуктами.
В ту ночь сделали привал, в лесу соорудили шалаш, развели костёр, молча помянули Екатерину. Павловский вызвался дежурить первым. Гуторов долго ворочался в шалаше, но так и не уснул. Он мучительно осмысливал пережитое. Ему жаль было Екатерину, но он понимал и правоту Павловского, который должен был во что бы то ни стало выполнить полученный им приказ. Он и боялся ротмистра, понимая, случись такое с ним, прапорщиком Гуторовым, тот, не раздумывая, застрелил бы его тоже, и гордился командиром за то, как им были уничтожены «краснопузые», без суеты и каждого одной пулей. «Прав командир: война есть война».
Во второй половине дня внезапно накатил густой, совершенно непроницаемый туман. Они почти на ощупь перешли вброд узкую и быструю речушку и наткнулись на германский боевой дозор. Трое пожилых солдат во главе с таким же немолодым унтер-офицером, видимо из ландвера[13], были явно напуганы этими странными русскими солдатами, внезапно вывалившимися из тумана, до зубов вооружёнными и ведшими в поводу трёх лошадей, на одной их которых была приторочена связка винтовок. Солдаты и унтер испугались до такой степени, что молчали, словно набрали в рот воды, и только хлопали ресницами, забыв про своё оружие. Павловский, с детства обученный немецкому и совершенствовавший свои знания в училище и на фронте, помог германцам.
— Господин унтер-офицер, — со всей доброжелательностью обратился он к старшему дозора и положил перед ним на землю свой карабин, — я, штабс-ротмистр русской армии, и мой коллега, прапорщик, бежали от большевиков на территорию, оккупированную доблестной германской армией.
От таких слов унтер-офицер важно набычился, раздул щёки и расправил указательным пальцем большие прокуренные усы. Он пришёл в себя и дал знак своим солдатам подобрать карабины Павловского и Гуторова и взять под уздцы приведённых лошадей. Павловский тем временем продолжил:
— Господин унтер-офицер, нам требуется встреча с вашим командиром или любым немецким офицером, исполняющим на данном участке должностные полномочия. Мы имеем ценные сведения о расположении и вооружении красных войск, которые, как мы полагаем, будут интересны германскому командованию. У нас также имеются все необходимые документы, подтверждающие наши с прапорщиком личности.
Немецкий унтер был знаком с приказом германского командования о свободном пропуске всех русских офицеров и солдат, бежавших от советской власти, о направлении их в специально созданные при командовании комендантские управления. И он, конечно, исполнит этот приказ, но ему, привыкшему здесь, на кордоне, ежедневно пропускать десятки русских крестьян в ту и другую сторону (что было строго запрещено) за мзду, хотелось и с этих офицеров срубить какое-либо вознаграждение. Он начал канючить:
— Господин штабс-ротмистр, начальник караула сменит нас примерно через час, и мы тогда отведём вас к нашему командиру, обер-лейтенанту Клоосу. Раньше никак нельзя.
Павловский понял всё сразу. Полез в карман шинели, нащупал там горсть золотых колечек, обронённых Гуторовым в доме ювелира, кончиками пальцев определил, которое побольше.
— Мы с прапорщиком будем крайне вам благодарны, если вы, не дожидаясь окончания смены, отправите нас в вашу часть под охраной одного из ваших солдат. — Он протянул унтеру золотой перстенёк с крупным агатом. — Изделие так себе, дешёвенькое, но новое и блестящее.
Глаза унтера загорелись жадным огнём, он, как будто получив входной билет, довольно крякнул, оглядел перстень и спрятал его в карман.