— За что, мужики, воевать пришли?
— За Рассею, — отвечали они дружно.
— А что с красными-то не ужились?
— Бесово племя, людоедское. Работать не хочут, им токмо жрать, пить да баб для блуда подавай. В аду гореть им.
Эти, был уверен Павловский, будут драться не за страх, но за совесть.
Какого же было его удивление, когда однажды подхорунжий Хлебов доложил:
— Так что, господин подполковник, к вам штабс-капитан Воронов-Богданов.
В штабную палатку вошёл старый знакомый, командир отряда «зелёных» из Смоленской губернии. Штабс-капитан был в обтрёпанной одежонке, драных сапогах, но держался уверенно и бодро доложил:
— Господин подполковник, штабс-капитан Воронов-Богданов прибыл для дальнейшего прохождения службы! Со мной конный отряд в тридцать сабель. Вот только, — он виновато улыбнулся и переступил с ноги на ногу, — народ полураздетый и босой.
— Рад встрече, капитан. Возьмёте под свою команду четвёртый эскадрон, туда же и ваш отряд войдёт. Людей ваших накормят, помоют в бане, оденут, обуют, разместят в палатках. Вечером жду у себя.
Вечером, когда уставшее августовское солнце улеглось на западе в мягкую перину густых облаков, над Нарвой выкатился густой туман, с полей ветерок погнал сладкий запах скошенных хлебов, а из соснового бора — перепревшего мха и грибов, в штабной палатке собрались офицеры полка.
Разные люди. Кто-то в кровавой круговерти революции и Гражданской войны потерял родных, кто-то — любимых, кто-то — поместья и имущество… Только веру в победу не утратили, и всех объединяла одна судьба — война, гибель империи и армии, борьба за возрождение России. Все были молодые, до безумия храбрые, готовые к любым испытаниям. Все люто ненавидели большевиков, красных мадьяр, латышей, эстонцев, поляков, китайцев, корейцев, грузин, а через Троцкого, Свердлова, Каменева, Зиновьева, Урицкого и других — не любили евреев.
Выпили крепкого эстонского самогона — самакаса, закусили, чем бог послал, покурили за пределами палатки. Потом на Павловского посыпались вопросы.
— Господин полковник, когда в наступление? — спросил командир 1-го эскадрона ротмистр Дрезер.
— Когда поступит приказ.
Тут же последовал вопрос от командира 3-го эскадрона ротмистра Деревянко:
— А эстонцы с нами пойдут?
— Того знать не могу, но полагаю, вряд ли.
— Хватит ли сил у нас, Сергей Эдуардович? — с тревогой спросил комэск-два ротмистр Ковалёв, — обжегшись весной и летом на молоке, не дуют ли генералы на воду?
— Численно красные нас всегда сильнее. Они для этого всеобщую мобилизацию проводят. Мы же сильнее выучкой, боевым опытом, героизмом и стойкостью наших офицеров и нижних чинов. Кроме того, армия пополнится пленными из мобилизованных большевиками крестьян и воинских частей, что обязательно перейдут на нашу сторону.
— А союзники помогать будут? Не бросят нас, как прежде? — спросил штабс-капитан Воронов-Богданов, уже облачённый в новую английскую форму.
Павловский тяжело вздохнул и развёл в сторону руки.
— Это, господа, одному Богу известно. Не мешали бы, да со снабжением помогали. С остальным сами справимся. Командование армии этими вопросами плотно занимается.
Не удержался и помощник командира полка ротмистр фон Лемке:
— Сергей Эдуардович, что с пленными большевиками, командирами, комиссарами и чекистами делать будем? Как раньше — в расход?
— Командиров и чекистов сдавать в контрразведку, остальных, как раньше.
Фон Лемке согласно кивнул головой.
Разошлись далеко за полночь. Оставшись один, Павловский мысленно пробежал по задававшимся офицерами вопросам. Конечно, сейчас армия была не та, что весной — одета, обута, сыта, оружия и боеприпасов в достатке, относительно налаженный тыл. Армия постоянно пополнялась добровольцами, что позволило сформировать два корпуса в составе шести дивизий и отдельных бригад. Главное же — во главе стоит умный, опытный и очень уважаемый генерал Юденич, герой Кавказского фронта.
Павловский был доволен своим полностью укомплектованным драгунским полком в восемьсот сабель и штыков. В полку четыре конных эскадрона, пулемётная команда на шестнадцати тачанках, конная батарея с шестью трёхдюймовыми орудиями и пятьюдесятью снарядами на ствол. Силища! Такой воинской частью он командовал впервые и был чрезвычайно горд за себя.
За ежедневными армейскими хлопотами и учениями постепенно в забытье уходили горести прошлых лет, стирались в памяти образы погибших боевых товарищей и женщин, которых он любил и безвозвратно потерял. Лишь предательство Татьяны острой щепой засело в сердце. «Надо встретиться с Гуторовым. Надо выпить, чёрт возьми! Так и одичать можно».
7
Перед Успением, 26 августа, в маленьком кафе старой Нарвы подполковник Павловский и поручик Гуторов допивали вторую бутылку польской имбирной водки, закусывая запечённой с помидорами и сельдереем свиной рулькой.
— Дрянь водка, — поморщился Гуторов, выпив полный стакан не очень крепкого, по меркам русского офицера, напитка.
Он обернулся в сторону официанта, облокотившегося о стойку бара, и спросил:
— Голубчик, не будет ли у вас чего-нибудь нормального? Водочки смирновской, к примеру?
Русский официант в кафе, принадлежавшем русскому купцу, с пониманием и чувством глубокого сожаления ответил:
— Рад бы помочь, господин поручик, но нету. Сами, знаете ли, страдаем. Но есть, — он нагнулся к уху Гуторова, — запрещённый властями прекрасный литовский бимбер[18]. Чистая слеза в шестьдесят градусов. Голову сносит, словно казачьей шашкой.
— Давай, — оживился Павловский.
Праздник встречи старых друзей продолжился.
— Что, Ваня, слышно в штабе? Когда выступать будем? — спросил Павловский, закуривая длинную душистую папиросу рижской табачной фабрики Гутенберга.
— В строжайшем секрете держат, Сергей Эдуардович. Думается, даже мой шеф не знает этого. Сергей Эдуардович, — Гуторов по-детски сморщил лицо, — заберите меня к себе, надоело штаны протирать. Никакой настоящей работы. Только и занимаемся фильтрацией прибывающих офицеров, проверяем-перепроверяем, бумажки пишем… Да выколачиваем из доставленных из-за речки красных какие-то сведения… Надоело!
— Потерпи, брат. Начнётся наступление, выпрошу тебя к себе. На фронте контрразведка и в полку нужна. Кто пленными-то заниматься будет? Кстати, деньги у тебя есть? Или всё уже просадил?
Гуторов, одетый в новенькую английскую форму, излучавший аромат французского парфюма, производил впечатление вполне состоятельного офицера, хотя за душой не имел ни гроша.
— Виноват, господин полковник, денег нет, — смущённо ответил поручик, и густая краска залила его лицо.
Павловский погрозил ему пальцем и, достав бумажник, вытащил из монетного отделения два золотых десятирублёвых империала.
— Не будешь пьянствовать да по девкам шляться, надолго хватит.
Гуторов быстро сгрёб золотые в карман, поблагодарил и весело хлопнул ладонью по лбу.
— Совсем забыл! Вот чудо гороховое! Наш человек с той стороны прибыл, в Питере и Новгороде был. Матушку вашу, Марию Дмитриевну, видел. К ней не подходил, поостерегся, но уверен, всё у неё хорошо.
Павловский какое-то время молчал, глядя в пустоту зала, затем резко выпрямился, словно стряхнул с себя что-то неприятное, давящее, и весело заключил:
— Ну и слава Богу!
Он подозвал официанта, расплатился, оставив чаевыми крупную хрустящую купюру новых эстонских крон.
На следующий день, в самый раз накануне Успения, в полк прибыл назначенный штатный священник. Сорокалетний отец Михаил вид имел внушительный: ростом с Павловского, косая сажень в плечах, кулаки, словно гири полупудовые. Аккуратно стриженные чёрные с проседью борода и усы, большой лоб и умные глаза. Голос его был низким, сильным, но приятным. Прибыл он как раз к обеду, и Павловский попросил его составить компанию за накрытым столом.
Согрешив накануне с Гуторовым, Павловский в последний день Успенского поста попросил принести с полевой кухни постных щей и пшённой каши с тыквой. Отец Михаил трапезничал с большим удовольствием. Павловский спросил:
— Вы, батюшка, где ранее служили?
— Я, господин полковник, считай профессиональный военный священник. Ещё в Японскую служил в отдельном гаубичном дивизионе. Затем — в уссурийских казачьих полках, перед Великой войной[19] перевели меня сюда, на Запад, в 70-й сибирский пехотный полк, с ним и наступать, и отступать пришлось. В семнадцатом, после исхода дьявола из ада, оказался в Ревеле, стал служить в храме Святителя Николая Чудотворца. Трудно было. — Отец Михаил минуту помолчал. — В конце декабря прошлого года городом завладели большевики. Захватили всего-то на 24 дня, а столько бед наделали, что на целый век хватит. В ночь с 14 на 15 января Ревель был освобождён белым воинством, но отступая, красные эстонские комиссары отобрали из пятисот арестованных ими 20 человек, отвели их в подвал и зверски убили. Мученическую смерть приняли его преосвященство епископ Ревельский Платон, протоиереи Михаил и Николай, ещё пять священников и диаконов.
Отец Михаил поднялся из-за стола, стал креститься, слезы катились по его щекам, усам и бороде.
— Я был в числе пятисот арестованных, но Господь не позволил мне оказаться рядом с владыкой и взойти вместе с ним на эшафот. Видимо, за грехи мои. — Он утёрся большим платком и продолжил: — На освободившуюся кафедру был переведен Порховский епископ Александр с возведением его в сан архиепископа. Он и благословил меня на продолжение духовной службы в войсках.
Павловский спросил, не запомнил ли он имена тех комиссаров, причастных к гибели владыки и священников.
— Вовек не забуду: Кулль, Рятсепп и Оттер. Только прошу вас, господин полковник, если при случае попадутся они к вам в руки, не убивайте. Не берите грех на душу. Бог им судья.
Павловский ничего не пообещал, но попросил батюшку после завтрашней успенской полковой молитвы рассказать офицерам и солдатам о гибели владыки Платона и священников.