Дембовский утвердительно кивнул головой. Офицеры закурили, приготовившись слушать рассказ полковника.
— Как вы знаете, двенадцатого октября двадцатого года в Риге представители Польши и Советов подписали договор о перемирии. Что для нас в этом договоре хорошего, а для Советов плохое? То, что большевики по своей дури лишились линии Керзона[27], то есть западных Украины и Белоруссии.
Офицеры согласно закивали, потеснее уселись ближе к Павловскому.
— Что для нас в этом договоре плохое, а для Советов хорошее? То, что Польша признала независимость Белоруссии и Украины и обязалась не вмешиваться в их внутренние дела и дела РСФСР, не создавать на своей территории и не поддерживать организаций, ставивших своей целью вооруженную борьбу с Советами и свержение большевистско-жидовской власти, вывела свои войска. Но генерал Врангель, Петлюра, Булак-Балахович и Савинков договор о перемирии не признали и решили продолжать вооружённую борьбу с Советами. В начале ноября двадцатого года армия генерала Станислава Никодимовича Булак-Балаховича, в составе которой ваш покорный слуга вначале командовал кавалерийским полком, а затем конной дивизией, пошла в наступление на Мозырь-Речицу-Гомель. Вы, господа, об этом лучше расспросите есаула Тимофеева и подхорунжего Хлебова, они со мной тогда были. Правильно я говорю, Егор Иванович? — Павловский обернулся к Тимофееву.
Есаул утвердительно кивнул головой, заметив:
— Верно. Дали мы тогда копоти краснопузым. Вовек нас не забудут.
Павловский продолжил:
— Савинков тогда упросил генерала Булак-Балаховича взять его в поход на Мозырь простым добровольцем, а генерал зачислил Бориса Викторовича в мой полк. Так мы и познакомились. Зачем это было нужно Савинкову? Дело в том, что, возглавляя «Союз защиты родины и свободы», он верил в возможность объединить вокруг организации здоровые антибольшевистские силы, в первую очередь натерпевшееся от большевиков крестьянство и казачество. А также разночинную интеллигенцию, не ушедшую в эмиграцию и ещё не уничтоженную красными: врачей, учителей, агрономов, ветеринаров, землемеров, адвокатов, почтовых и железнодорожных служащих, инженеров и техников, офицеров недворянского происхождения… Он был уверен, организовав людей против советской власти, приняв демократическую конституцию, провозгласив Россию республикой, проведя свободные и внесословные выборы в парламент, сможет создать истинно народное профессиональное правительство и начать строить обновлённую, свободную от тирании и процветающую Россию. Савинков настолько образован, настолько проникновенно, но просто и доходчиво умеет излагать мысли, что мне, молодому боевому офицеру, искренне захотелось встать в ряды его сторонников и под знаменем свободы и демократии бороться против бесовской власти большевиков, за сильную и богатую Россию. И, поверьте, господа, не думал я тогда об эсеровском прошлом Савинкова, о его прошлом боевика-террориста. Я сразу увидел в нём лидера, опытного и искусного политика.
Павловский замолчал, о чём-то задумался, будто ушёл в воспоминания, затем продолжил:
— Савинков пошёл с нами в поход в целях изучения жизни простого народа, его настроений, отношения к большевикам и советам, к белой эмиграции. Ему хотелось прощупать, как крестьянство отнесётся к лозунгам Союза зашиты родины и свободы о полной передаче земли в собственность крестьян, о демократии, о республике… — Полковник с горечью вздохнул и с грустью в голосе продолжил. — Результаты похода его разочаровали. Нет, не военное поражение армии Булак-Балаховича его огорчило. Победы — дело наживное. Он был подавлен забитостью и полным равнодушием крестьян к любой власти, невосприятием ими никаких лозунгов и призывов, их боязнью как большевиков, так и нас, их освободителей. Он часто курил и нервно говорил: «Кругом грязь, беспросветная тупость и забитость, будто и не люди вовсе кругом, а стадо немых и слепых привидений. Как с таким человеческим материалом Россию поднимать?» Савинков, кстати, в этом обвинял не только и даже не столько большевиков, а наследие крепостничества, равнодушное и даже брезгливое отношение к народу царского режима. Он тогда окончательно убедился, революции и реформы в России снизу невозможны, нужно брать власть и нести народу свободу и демократию.
Павловский видел, с каким интересом слушают его офицеры, понимал страсти, кипевшие в их измученных душах.
— А что касается моего монархизма, Казимир Янович, — полковник улыбнулся Дембовскому, — он ведь не воинственный. Я убеждён, России нужна не республика, а конституционная монархия, как в Англии, Дании, Швеции или, скажем, в Норвегии. Но только не династия Романовых, в которой и русской крови-то не осталось. А император Николай II — самый настоящий преступник, по вине которого разрушена великая держава, пролито столько русской крови, что народ ему никогда этого не простит. Мы, кстати, с Борисом Викторовичем в этом сошлись, он вовсе не исключает конституционную монархию, но при главенстве парламента и правительства. А я не исключаю республику. Как карта ляжет.
Гуторов спросил:
— Сергей Эдуардович, а почему белая эмиграция не признаёт Савинкова, генералы не желают его поддерживать?
— А потому, дорогой Иван Иванович, что генералы эти проиграли Гражданскую войну, так и не поняв, что сражались-то они за единую и неделимую Россию, за царя и отечество, а не против большевистской нечисти, не за простой народ-кормилец, не за его свободу и процветание. Вот и стыдно им в глаза Савинкову глядеть, спесь свою не могут сбить. Уверен, у белой эмиграции будущего нет, у Савинкова есть.
— Господин полковник, — задал вопрос подпоручик Кузовков, — но ведь нам всем хорошо известно, что Савинкова поддерживают поляки, уж простите меня, поручик, — он обернулся в сторону Дембовского. — Я вас, поручик, не имею в виду, вы всецело наш, русский.
— И на том спасибо, — ответил Дембовский, криво усмехнувшись чёрными от черники губами.
— Поддерживают, Илья Геннадьевич, — отвечал Павловский, повернувшись к бывшему жандарму, — и не только поляки, у которых свои счёты с монархистами белой эмиграции и советами. Нас поддерживает французский генеральный штаб. Ведутся переговоры с Бенито Муссолини и генералом Маннергеймом, людьми умными, осторожными.
— Но ведь унизительно это, — продолжал Кузовков, — мы что, попрошайки церковные в сочельник: подал бы кто бедным и сирым?
— Вот для того, чтобы избавиться от роли попрошаек, мы с вами, поручик, и нашими боевыми товарищами, — Павловский обвёл рукой офицеров, — и пришли в очередной раз пощипать советы, прощупать их жизнь, найти новых единомышленников, создать мощную агентурную сеть, готовить надёжные кадры здесь, в России, а не за кордоном, создавать склады оружия… А пока, что же, спасибо полякам и иным друзьям за поддержку финансами, оружием, за предоставленный кров и лечение от ран, за хлеб и соль, как говорится. Ещё вопросы будут, господа?
Вопросов больше не было. После позднего затянувшегося обеда, плавно перешедшего в ужин, Павловский отдал команду отдыхать и до рассвета выступать в сторону Демянска. В сёла и деревни не заходить, двигаться по лесу вдоль тракта. Он ещё раз напомнил офицерам их роли, особо отметив важность перекрытия дорог из Демянска на Валдай, Старую Руссу и Марёво.
Когда наступила короткая июльская ночь, когда умолкли примостившиеся на ночлег птицы и только филин ухал в глубине бора, Павловский вызвал Гуторова.
— Ну что, Иван Иванович, пора прощаться. Повторяться не стану, вы, полагаю, всё хорошо усвоили.
Гуторов согласно кивнул головой.
— Если кратко, на вас большие надежды. Окопаться в Старой Руссе, устроиться на работу, вербовать людей, создавать сеть, копить оружие и боеприпасы. Ждём от вас первой весточки. Вот вам на первое время, — полковник передал Гуторову дорожный кожаный баул, набитый советскими дензнаками, — деньгами не швыряйте, не привлекайте внимание ГПУ. Всё, удачи вам. Матушке низкий поклон.
Гуторов ускакал по ночной безлюдной дороге в сторону Старой Руссы, подняв за собой облако сухой июльской пыли.
12
До Старой Руссы Гуторов добрался к утру девятого июля. Подъехав к городу с юго-запада, в трёх верстах решил оставить коня в лесу, понимал, через многочисленные пикеты, выставленные красными на дорогах, верхом не проскочить. Деньги, оружие, патроны, чистое белье переложил в старый сидор, сверху уложил луковицы, несколько варёных картофелин и яиц, краюху хлеба. Дальше шёл по лесу вдоль дороги, рощицами, перелесками, хоронясь за кустами, в овражках, балочках. Шёл и жалел оставленного непривязанным коня. Кому-то здорово повезёт, конь был молодым, здоровым и крепким.
Войдя в город, Гуторов опешил: Старая Русса напоминала прифронтовой город. Повсюду сновали пешие и конные военные, на всех перекрёстках дежурили патрули, проверяли подводы, выборочно документы у прохожих. Иван знал, в городе дислоцировались стрелковый и учебный полки 56-й Московской стрелковой дивизии Петроградского военного округа, а также несколько частей дивизионного подчинения. По его прикидкам, гарнизон города не должен был превышать три, от силы три с половиной тысячи штыков и сабель. Однако впечатление было такое, что вся дивизия в полном составе растеклась по городским улицам и скверам. «Было бы неплохо, — соображал он, — взять языка, на худой конец, напоить кого-либо из бойцов или младших командиров, выведать у них причину переполоха». Но поначалу нужно бросить где-то якорь, домой, к матери, идти нельзя, может быть засада.
Облачённый в старенький потёртый пиджачок с заплатами на рукавах, пропылённую серую косоворотку и видавший виды мятый крестьянский картуз, шаркая по грязным булыжникам мостовой разношенными и отродясь не чищенными кирзовыми сапогами, Иван со старым холщовым сидором за плечами и рыжей недельной щетиной на сером от пыли лице интереса у патрулей не вызывал. Ну идёт немолодой и нестарый сельский мужичишка, возможно, на рынок, возможно, в райповский или нэпманский лабаз, или к родне, или домой, или ещё куда… Идёт себе, и пусть идёт. Такие типы на контру непохожи, такие типы либо в кузне работают, либо по плотницкому делу.