Иван, особо не таясь, но стараясь не попадаться лишний раз на глаза патрулей, неспешно пробирался в жаркий июльский день к рубленной еще при Николае I избёнке на берегу Полисти, где жил Кузя Дрын, по рождению Кузьма Егорович Евлохов, сердечный друг детских забав и юношеских шалостей.
Кузя был из семьи потомственных столяров. Прадед, дед и отец его мастерили такую мебель из дуба, карельской берёзы и липы, что заказы шли из Новгорода, Питера, Москвы, Твери и даже Риги и Ревеля. Батюшка Кузи помер от перепоя в тот самый день, когда сынок его, тоже ставший неплохим столяром, своими сапогами рядового пехотного полка уверенно ступил на германскую землю Восточной Пруссии. Вскоре рядовой Евлохов вернулся в родной город с солдатским Георгием на широкой геройской груди, но без левой ноги, укороченной по колено осколком снаряда германской 150-мм гаубицы. Кроме Георгия Кузю поощрили бельгийским протезом, самолично вручённой ему какой-то великой княгиней или просто княгиней, а, может быть, и графиней… Он не запомнил тот торжественный момент.
Вернувшись домой, Дрын никого там не обнаружил. Соседи поведали, что у матушки его от тяжкого одиночества и полного безденежья помутилось сознание и она объявила себя супругой градоначальника, о чём разместила объявление в уездной газете. Вскоре к ней явились квартальный надзиратель с двумя городовыми и штатским полицейским чином и отправили матушку в Новгород, в скорбный дом. Больше из родни у Дрына никого не было.
Попив недельку горькую, Кузя принялся за прежнее столярное дело, но заказов становилось всё меньше и меньше, война шла, не до мебели людям стало, хватило бы на хлеб да на водку. Вот она-то, подлая, и стала губить рукастого мастера. Когда Гуторов около полудня вошёл в низкую избёнку, Кузя Дрын, позавтракав шкаликом самогонки, спал беспробудным сном на грязном, усыпанным щепой и стружкой полу, подложив под голову похожий на пудовую гирю кулак. Гуторов понял бесперспективность побудки хозяина, привалился в углу к незаконченному комоду и разом провалился в сон. Часа через два его разбудили грубые толчки в грудь. Гуторов открыл глаза и увидел нависавшего над ним небритого Кузю, тачавшего концом костыля в нежданного гостя.
— Ты хто? — прорычал весь всклокоченный и удивлённый Кузя. — Как сюды попал?
Гуторов, отряхиваясь от стружки, медленно поднялся, взял Кузю за уши и трижды поцеловал его колючие щёки.
— Что, Дрын, не узнал старого товарища, друга детства спьяну не распознал?
Кузя, отбросив костыль, облапил друга и завопил:
— Ванька! Гуторов Ванька, мать твою! Ты откедова свалился, рожа твоя свинячья?!
— Не ори, Кузя, соседи подумают, пожар или воры лезут.
— Да и хрен с ими, соседями ентими, главное, Ванька, ты вернулся!
Дрын, суетясь по комнате-мастерской, веником скинул стружку со столярного верстака, служившего и обеденным столом, на выструганных из осины разделочных досках споро нарезал крупными ломтями чёрный хлеб, толстыми кусками сало и неведомо откуда взявшуюся колбасу. Появились зелёный лук, укроп, петрушка и, как логичное завершение, бутыль мутной самогонки.
— Ну, брат Иван, давай потрапезничаем. Сидай по-царски! — Дрын придвинул прапорщику старое прочное кресло ещё дедовской работы, на котором любил сидеть отец Дрына, потом Дрын, когда принимал заказчиков или выпивал со знатными, по его меркам, людьми. Гуторов был знатным.
После первой и, кстати, весьма неплохой, Дрын спросил:
— Откуда ты, Ванька? Правду люди болтают, будто ты в охвицерах ходил?
Гуторов не спешил с ответом. Выложив из сидора варёные яйца и картошку в мундире, медленно очищая одну картофелину маленьким швейцарским перочинным ножом, тихо заговорил:
— А тебе, Кузя, доверять-то можно? Не побежишь в ГПУ друга с потрохами сдавать?
Дрын от обиды набычился.
— Ты, Ваня, говори, да не заговаривайся. Когда и хто Кузьму Евлохова мог заподозрить в филёрстве? А? И это ты, мой лучший товарищ, с коим мы не один пуд обобранных в соседских садах яблок и груш продали отдыхавшим на курорте барам, с коим тырили в курортном ресторане вина сладкие и дорогие папиросы заморские, под юбки залазили всяким там гимназисткам и курсисткам, ты, Ванька Гуторов, меня смеешь подозревать в изменчестве?!
Дрын вытянул из пачки «Невские» папиросу и долго не мог зажечь её дрожащими от обиды руками.
Гуторов положил на плечо друга руку, легонько потряс, улыбнулся.
— Не обижайся, Кузя. В тебе я абсолютно уверен. Просто, брат, жизнь так сложилась, что приходится ежеминутно озираться по сторонам.
Он вкратце поведал Кузе про свою боевую историю на фронтах Великой и Гражданской войн, опустив сюжеты про службу в контрразведке генерала Юденича и участие в налётах на территорию советских Белоруссии и России в отрядах полковника Павловского.
— Да, брат, — восхищённо произнёс Дрын, — пришлось тебе хлебнуть! Ну а чем дальше заниматься собрался-то? Могет, в нэпманы пойдёшь? Мамаша твоя, люди болтают, скоро молочный магазин откроет, масло там, сметану, творог продавать будет. Вот бы ей и в подмогу.
Гуторов налил самогонки, выпили, жадно закусили, закурили.
— Нет, Дрын, с меня торгаш, что со свиньи скакун. Мне бы что конкретное, головой и руками. Обучи меня столярному делу, будем в паре работать.
— Ты, Ваня, думай, что несёшь. Какое щас столярное ремесло? Тут табуретку в неделю наладишь и рад. Народ при большаках-коммунистах ентих, чтоб в могилу их всех разом, обнищал до нитки, жрать людям не на что!
Такой поворот разговора прапорщику понравился. Дрын не за советскую власть, с ним можно сотрудничать. Кроме того, Кузя в городе многих знает, информация к нему стекается отовсюду, это хорошо.
— А про нэпманов ты забыл? А про командиров красноармейских, гэпэушников, партийных и милицейских начальников, совслужащих, — они-то все хотят жить по-новому, в комфорте, словно новые баре?
— Так хто же с ими-то общаться станет, хто нашу продукцию им предложит?
— Вот я, Кузя, и буду предлагать. Я буду не только подмастерьем, но и твоими ушами и глазами в городе и губернии. Уверен, брат, мы наше дело поднимем на ой какие высоты! Кстати, а что в городе за переполох такой, что военные суетятся?
Кузя налил ещё по стакану, выпил, крякнул, занюхал грязным рукавом рубахи.
— А хрен их знает. Одни бают, манёвры какие придумали, другие — будто какого-то атамана с шайкой залётных ушкуйников излавливают, а ушкуйники те будто из-за кордона пришлёпали и всяких пакостей коммунякам натворили.
— Понятно. Ты разрешишь пожить у тебя? Надо оглядеться, прежде чем к матушке наведываться.
Дрын с радостью оставил друга у себя.
Поздним вечером, когда остатки белых ночей превращают надвигающуюся ночь лишь в легкие сумерки, а спёкшийся от жары воздух вначале влажнеет, а затем будто выпаривается и становится свежим, Гуторов всё же решил пробраться к родному дому, хоть глазком глянуть на него, а заодно провести разведку.
Идти было недалеко. Близ дома, где жил, лечился на старорусских водах и творил Фёдор Михайлович Достоевский, стоял двухэтажный, добротный, собранный на века из дубовых плах, крытый крашеным металлом, играющий резными наличниками, отчий дом. По фасаду кустилась сирень, чуть правее четыре высоких и стройных берёзы замыкали границу участка, а на задах, словно лес, густел старый сад с белым наливом, антоновкой и ни с чем не сравнимой осеннеполосаткой.
Ворота были заперты большим амбарным замком, следы копыт и колёс телеги отсутствовали. Свет в окнах не горел. Следовательно, матери давно не было. Если судить по словам Кузи Дрына, она вполне могла отправиться в село Семикопенно за товаром. Там находилась их семейная молочная ферма, чудом уцелевшая в эпоху трагичных потрясений. Пробравшись чуть вперёд, таясь за зарослями прибрежного ивняка, Гуторов заметил слабый свет в маленьком окошке правого торца дома, там была комнатка прислуги. «Интересно, — соображал он, напрягшись, — мать обычно прислугу всегда берёт с собой. Кто бы это мог быть? Сестру и племянницу, живущих у курорта, мать не поселит даже временно в комнате прислуги».
Гуторов решил проверить. Достал из бокового кармана пиджака револьвер, покрутил барабан, все семь патронов, будто светлячки, сверкнули в серой мгле. Огляделся по сторонам, никого, дома без огней, улица спала, только за речкой лаяла собака да визжали сошедшиеся в смертном бое коты. Он одним махом рванул через улицу, высоко подпрыгнул и, перемахнув через забор, тренированно спружинил на мощённый речным камнем двор, но ещё не успел выпрямиться, как чья-то нога в начищенном до блеска сапоге нанесла резкий удар между ног, туда, откуда вспыхивает нестерпимая боль, парализующая движения и сознание. Он упал на колени, а сзади кто-то уже крутил его руки, сковывая наручниками. Чьи-то руки быстро обшарили его карманы, вытащили револьвер, прошлись по штанам и пиджаку, ощупывая складки. Он никого не видел до тех пор, пока не отворилась боковая дверь и на крыльцо в тусклом свете не вышел молодой человек в гимнастёрке, фуражке с красной звездой и радостно воскликнул:
— Ну, вот и штабс-капитан Гуторов пожаловали собственной персоной. — Чекист сделал низкий поклон и двумя руками указал на отворённую дверь. — Просим вас, милостивый государь, отчий дом заждался.
В комнате находилось ещё трое чекистов, один из них расположился за маленьким столиком и приготовился протоколировать допрос. Старший перестал ёрничать, закурил, стал листать подшитые в серую папку листы бумаги.
— Гуторов Иван Иванович, 1899 года рождения, бывший прапорщик бывшего Ораниенбаумского стрелкового полка бывшей Северо-Западной армии бывшего генерала Юденича. А вот самое интересное: бывший офицер контрразведки конного полка, затем дивизии, а затем аж целой Народно-освободительной армии самозваного генерала Булак-Балаховича. Последний чин — штабс-капитан.
Чекист закрыл папку, вновь закурил.
— Иван Иванович, так зачем пожаловали в родные пенаты? Уж не с полковником ли Павловским решили навестить малую Родину? Полагаю, вы понимаете, ваши правдивые показания существенно облегчат вашу контрреволюционную участь.