оносилась стрельба.
Когда группа есаула Тимофеева окружала здание военкомата, им в спину из рядом стоявшей конюшни кто-то открыл огонь. Стреляли добротно, не торопясь, со знанием дела. Двоих уголовников уложили наповал, ещё троих ранили. Есаул рисковать не стал, под пули пусть уголовники лезут, выпрыгнул из седла, потащил коня под уздцы в заросль черёмухи, достал бинокль, положил рядом карабин. Били из щелей конюшни. Стрелявших, похоже, было двое или трое. Есаул приказал оставшимся троим уголовникам спешиться и отвечать огнём.
Иван Егоров с Леей Цвибель в эту ночь так и не уснули. Целовались, пили чай, доедали принесённые Леей пироги, мечтали о будущей счастливой после свадьбы жизни в Петрограде. Вначале Иван услышал топот копыт и профессионально определил — идёт группа конных. Он насторожился, изменился в лице, посуровел. Вспомнил об ориентировке, о возможном приходе белой банды.
— Лея, — с тревогой в голосе сказал девушке, — шла бы ты домой. Чужие идут.
— Никуда я не уйду, — упрямо заявила Лея, — сам же наган мне дал, вот и буду рядом с тобой, если потребуется, до конца.
Егоров знал, упрямство Леи не сломить. Он быстро принёс винтовку и полведра с патронами, отсыпал из кармана револьверных патронов Лее.
— Слушай меня внимательно, девочка. Без моей команды не стрелять. Если я прикажу уходить, уйдёшь за подмогой. Поняла?
Конные появились из-за угла здания военкомата, ехали спокойно, уверенно и нагло, не страшась встретить сопротивление. Видимо, знали, никто их не остановит. По их одежде, развязной манере держаться в седле Егоров понял — бандиты. Первым выстрелом он снял с коня третьего, мешком рухнувшего из седла. Когда от неожиданности первые двое обернулись назад, Егоров уложил их обоих, одного наповал, другого ранил в шею. Пока бандиты, бросив коней, прятались в кустах, он ранил ещё двоих. Наглому толстому коротышке с татуированными руками прострелил колено, отчего тот заорал, словно боров резаный. Другому попал в правое плечо.
«Считай, пятерых из строя вывел. А сколько же их всего-то?» — думал Егоров, щёлкая затвором винтовки. Он подозвал Лею.
— Бегом кустами к реке, а там, прикрываясь ивняком, домой. Предупреди своих. Если это банда Павловского, начнут еврейский погром. И не перечь мне! Людей спасать надо.
Он крепко обнял её и сразу же вытолкал во двор конюшни. Бандиты залегли в кустах и стали отстреливаться. Иван, определив их местоположение, поменял позицию, укрылся за штабелем досок. Он стрелял на звук и огоньки выстрелов. Вскоре замолчали ещё двое. Он вновь решил поменять позицию, чуть приподнялся, и в этот самый момент почувствовал сильный удар в правую руку, чуть выше локтя. Винтовку он удержать не мог, выронил. Обернувшись, увидел трёх конных, с ухмылкой наставивших на него карабины. Тот, что был словно цыган, со смоляными волосами и стриженой бородой, с тяжёлой золотой серьгой в ухе, проскрипел прокуренным голосом:
— Подымайся, хлопчик, да прутики свои подыми.
Иван хотел левой рукой выхватить наган из кобуры, но цыганистый опередил его, выстрелил из карабина. Пуля пробила левую ладонь. Обе руки вышли из строя, из них хлестала кровь.
— Ты, хлопчик, не жалей кровушку-то, — вновь заскрипел бандит, — она тебе больше не понадобится.
Хлебов обернулся, приказал двум другим отконвоировать Ивана к площади, куда по приказу Павловского должны были собрать местных жителей, сам же поскакал назад, к командиру.
17
Лея бежала вдоль реки, продираясь сквозь царапавшие лицо кусты, плакала, вытирая слёзы правой рукой с зажатым в ней револьвером. Бежала и считала выстрелы. Их было много. Но вдруг всё стихло, она остановилась и в отчаянии решила повернуть назад, но вспомнив строгий приказ Ивана и его слова о возможном еврейском погроме, вновь побежала к дому. Пробегая мимо двора Ивана Бурнашова, увидела, как уже одетый милиционер застёгивал ремень с кобурой и поправлял лямки тяжёлого сидора. Его жена стояла рядом и держала в руках карабин. Бурнашов заметил и махнул рукой, зазывая Лею во двор. Она вбежала и на ходу вскрикнула:
— Товарищ Бурнашов, бандиты! Ваня там, один! Велел народ поднимать!
Бурнашов принял из рук жены карабин и, поцеловав её, отправил в дом, к детям.
— У военкомата? — спросил Лею.
Та быстро закивала головой.
— Сколько их?
— Видела семерых конных. Страшные такие, все оружием обвешаны и лентами с патронами. Ты бы, Ваня, поспешал, один там Егоров.
Бурнашов повторил слова Егорова:
— Беги домой, предупреди родных. Вам надо укрыться. И про брата не забудь. — Сказал и ушёл туда, откуда больше не доносились выстрелы.
На берегу Лея повстречала Матвея Кузякина, соседа Бурнашова. Он вместе с племянником, Сенькой Рыжим, оба босые и уже «под мухой», возвращались с рыбалки. Кузякин крикнул:
— Кудыть ты, красавица, скачешь, словно коза бешеная?! Пошли с нами, похмелимся малость! И зачем тебе револьверт снадобился?
— Бандиты в городе, — отвечала Лея. — Сами вы козлы драные!
Кузякины побросали удочки и ведро с рыбой, переглянулись и вприпрыжку помчались к центру.
Авид Цвибель уже давно проснулся и, наслаждаясь утренней прохладой, как всегда, сидел во дворе, мечтал о будущей счастливой жизни дочерей и младшего сына. Старший, Равиль, хозяин шинка, по мысли отца, и так был счастлив. Жена Аза доила коров, а младшие дочери — Либа и Лия — ещё спали. Неожиданно во двор вбежала запыхавшаяся Лея с револьвером в руке и закричала:
— Папа, немедленно всех собирай и в укрытие! Бандиты пришли! Там, — она ткнула револьвером в сторону военкомата, — Ваня Егоров с ними бьётся, и Бурнашов туда побежал.
Старому Цвибелю дважды повторять было не надо, когда речь заходила об опасности. Он вскочил со стула и бросился в дом. Через пять минут младшие дочери, нагруженные корзинами с едой, забрали мать и быстрым шагом направились к реке, где у Цвибелей были глубокие погреба. Он обнял Лею и ласково сказал:
— Пошли, радость моя, Господь с нами, Господь поможет.
— Нет, папа, вы идите, я ещё к брату забегу, предупрежу его. Не бойтесь за меня, — она показала наган, — я себя в обиду не дам.
Авид Цвибель знал, с Леей спорить нельзя, себе будет дороже. Он, вытирая цветным платком накатившие слёзы, вновь поцеловал дочь и ушёл в сторону погребов.
За оградой, в переулке, появились трое конных — один молодой с выправкой кадрового офицера и два явных уголовника. Они заметили Лею и направили коней прямо во двор. Она бросилась к дровянику и спряталась за ним.
— Эй вы, урки, — услышала она голос офицера, — помните приказ полковника? Ежели хоть одну мокруху сотворите, посажение на кол вам обеспечено!
— Не боись, старшой, — развязно отвечал один, — мы токмо её потискаем малость. Можно?
— Валяйте, — разрешил офицер и закурил.
Бандиты спешились и стали по двору искать девицу. Когда один повернулся к дровянику, Лея двумя руками подняла наган и выстрелила ему прямо в лицо, в миг превратившееся в одно огромное кровавое пятно. Бандит рухнул на дрова, а другой, зайдя сзади, больно ткнул Лею прикладом в спину и выбил из её руки револьвер. Подпоручик Кузовков въехал во двор, брезгливо глянул на убитого бандита.
— Собаке собачья смерть, — процедил он сквозь зубы и приказал второму: — Плесни на неё воды.
Лея пришла в себя. Ныла спина. Бандиты успели снять с неё платье. Она хотела закричать, ударить их ногами, но сил не было, она беспомощно закрыла глаза.
Изнасиловав бедную девушку и пошарив по дому, Кузовков с уголовником собрали, с их точки зрения, наиболее ценные вещи и уже намеревались покинуть двор Цвибелей. Но тут прогремел револьверный выстрел, и бандит, выезжавший со двора вслед за Кузовковым, рухнул замертво с седла.
Лея подобрала выроненный ею у дровяника револьвер и, превозмогая дрожь в руках, открыла огонь. Второй выстрел цели не достиг. Подпоручик резко развернул коня и пригнулся за его шеей, пуля просвистела рядом. Озлобившись, он разрядил в Лею весь барабан. Девушка погибла с оружием в руках, защищая свой дом и родных.
Равиль Цвибель, как только услышал стрельбу, поднялся с постели. Он увидел в окно пробегавшего милиционера Бурнашова, нескольких горожан, направлявшихся к площади, полупьяных Кузякиных… В дверь шинка заколотили прикладами. Послышались злые голоса:
— Отворяй, морда жидовския!
Сотник Куринов с тремя подручными снесли крепкие двери шинка с петель, вошли в прохладное помещение.
— Чего господа желают? — опасливо спросил Равиль.
Сотник уселся за чистый стол из строганной сосновой доски, степенно закурил.
— Лошадь с подводой имеется? — спросил он Равиля.
— Найдём.
— Подгонишь к шинку, погрузишь в подводу водку и все имеющиеся спиртные напитки, положишь закуску. Но только чтоб всё было копчёное, чтоб не стухло на жаре. И хлеба побольше. Уяснил?
— Не извольте беспокоиться, всё сделаю в лучшем виде.
Равиль погрузил в подводу ящик казённой водки, ящик сомнительного качества сладкого красного вина, питерским поставщиком-кустарём выданного за портвейн, и десятилитровый оловянный бидон крепчайшего самогона из свеклы. В корзинах принёс пять фунтов сала, двух копчёных гусей, несколько палок домашней сырокопчёной колбасы, десяток вяленых лещей и карасей, лук, укроп, пять буханок хлеба.
— Не густо! — заметил Куринов. — Всё отдал?
— Всё до чистоты, вашбродь, — Равиль сделал несчастное лицо и прижал руку к сердцу.
Равиль не был бы Цвибелем, отдай он всё бандитам. В его холодном погребе остались висеть огромные круги колбасы, десятки окороков и копчёных кур и гусей; ящики водки громоздились по углам, а в молочных бидонах ждал своего часа очищенный через уголь самогон.
— Гляди, не пожалей! Найдём чего, выпорем. — Куринов для порядка съездил шинкаря по морде и помахал перед его окровавленным носом плёткой.
Но искать бандиты поленились. Они отправились грабить кооперативный магазин и нэпманские лавки. Почту они уже захватили.