По правде сказать, Риша по-прежнему тосковала по Ройбену. Она вспоминала их игривые разговоры, его начитанность, страх перевоплощения, боязнь оказаться в геенне огненной. Теперь, когда Реб Фалик лежал в могиле, ей некого было обманывать, жалеть, не над кем было издеваться. Обратившись в христианство, она сразу же купила себе место в костеле и несколько месяцев каждое воскресенье ходила к мессе. Риша требовала, чтобы кучер вез ее в церковь мимо синагоги; первое время ей доставляло удовольствие дразнить евреев, но потом надоело и это.
Со временем Риша так обленилась, что вообще перестала ходить на скотобойню. Теперь всеми делами ведал поляк, и Рише было безразлично, обманывает он ее или нет. Поднявшись утром с постели, она наливала себе стакан водки и начинала бродить по комнатам, тяжело переваливаясь и беседуя сама с собой. Остановится перед зеркалом и процедит: «Горе, горе тебе, Риша. Что с тобой стряслось? Если б твоя праведная мать встала из могилы и увидела тебя, она бы легла в могилу снова!» Иногда по утрам она пыталась привести себя в надлежащий вид, однако все платья были ей малы, а волосы невозможно было расчесать. Она часами пела на идише и на польском. Голос у нее был хриплым, надтреснутым, и слова песен она придумывала сама; повторяла бессмысленные фразы, издавала звуки, напоминавшие квохтанье кур, хрюканье свиней, предсмертный хрип быков. Она валилась на кровать, икала, рыгала, смеялась, плакала. По ночам ее мучили кошмары: быки подымали ее на рога, свиньи тыкались своими пятачками ей в лицо и кусали ее, петухи рвали кожу своими петушиными шпорами. Снился ей и Реб Фалик: он был завернут в саван, тело его было изранено, в руке он держал пальмовую ветвь и кричал: «Я не могу спокойно спать в своей могиле. Ты осквернила мой дом».
И Риша (или Мария Павловска, как ее теперь звали) вскакивала с постели в холодном поту. Призрак Реб Фалика исчезал, но она по-прежнему слышала шелест пальмовых листьев, отголосок его криков, Риша крестилась и, одновременно с этим, повторяла еврейскую молитву, которой в детстве научила ее мать. Она спускала с кровати свои отекшие голые ноги и принималась, спотыкаясь, ходить в темноте из одной комнаты в другую. Она выбросила все книги Реб Фалика, сожгла его Тору. В синагоге, где он молился, сушились теперь воловьи шкуры. Между тем в столовой по-прежнему стоял стол, за которым Реб Фалик ужинал на Шабат, а с потолка свисала люстра, где когда-то зажигали в праздник его свечи. Иногда Риша вспоминала и первых двух мужей, которых изводила злобой, жадностью, ругательствами и строптивостью. Она и не думала раскаиваться, но иногда в ней подымалось какое-то тоскливое и горькое чувство. Тогда она открывала окно, смотрела на усыпанное звездами ночное небо и восклицала: «Боже, приди и накажи меня! Прииди, Сатана! Прииди, Асмодей! Покажи свою силу. Отнеси меня в огненную пустыню за темными горами!»
Однажды зимой в Ласкеве завелся какой-то страшный зверь, который по ночам нападал на людей. Одни говорили, что это медведь, другие — что волк, третьи считали, что это демон. Женщине, которая вышла ночью на улицу по нужде, он прокусил шею; в другой раз погнался за мальчиком из йешивы, старику — ночному сторожу исцарапал когтями лицо. Женщины и дети стали бояться с наступлением сумерек выходить на улицу. Ночью все ставни наглухо закрывались. Чего только не рассказывали про этого таинственного зверя: кто-то слышал, как он кричит человеческим голосом; видели, как он поднимается на задние лапы и бежит. В одном дворе он опрокинул бочку с капустой, в другом забрался в курятник, в булочной вывалил тесто, которое подымалось в деревянной квашне. Как-то раз он забрался в кошерный магазин и испражнился на колоду, где рубили мясо.
Наконец ночью мясники Ласкева вооружились топорами и ножами, решив либо убить, либо поймать чудовище. Разбившись на небольшие группы, они стали ждать, напряженно всматриваясь в темноту. Посреди ночи раздался истошный крик, и мясники, побежав на него, увидели зверя, который несся в сторону предместья. Какой-то мужчина пожаловался, что зверь укусил его в плечо. Испугавшись, несколько человек повернули было назад, однако остальные продолжали преследование. Увидев впереди зверя, один из преследователей метнул в него топором. Удар, по-видимому, пришелся в цель, ибо зверь, издав истошный крик, зашатался и рухнул на землю. Улица огласилась жутким воем. Затем зверь начал ругаться на идише и на польском и постанывать, точно женщина, у которой начинаются родовые схватки. Подумав, что они ранили дьяволицу, мясники в страхе разбежались по домам.
Всю ночь зверь стонал и бормотал что-то невнятное. Он даже подполз к ближайшему дому и стал стучать в ставни. Затем стон стих и послышался лай собак. Когда рассвело, те, кто посмелее, выглянули на улицу. Увиденное потрясло их: таинственным зверем оказалась Риша. Она лежала мертвой в окровавленной шубе из скунса. На одной ноге у нее не было валенка. Из спины торчал топор. Собаки уже полакомились ее внутренностями. Рядом валялся нож, которым она ранила одного из своих преследователей. Теперь всем стало ясно: Риша превратилась в оборотня. Поскольку евреи наотрез отказались хоронить ее на своем кладбище, а христиане — на своем, Ришу отнесли на ту самую гору у въезда в поместье, где она дала бой вооруженной толпе, и на этой горе похоронили. Все ее имущество было конфисковано в пользу города.
Несколько лет спустя какой-то поселившийся в ласкевской богадельне странник занемог, вызвал перед смертью раввина и семерых городских старейшин и признался им, что он — тот самый резник Ройбен, с которым согрешила Риша. Много лет ходил он из города в город, не ел мяса, постился по понедельникам и четвергам, носил рубаху из мешковины и каялся в содеянном. Умирать он пришел в Ласкев, ибо здесь были похоронены его родители. Раввин отпустил ему грехи, и Ройбен рассказал о своей прошлой жизни такое, о чем жители Ласкева не могли и помыслить.
Вскоре могилу Риши на горе завалили мусором, что, впрочем, не мешало ласкевским школьникам еще многие годы приходить сюда на тридцать третий день Омера[4] с луком и стрелами, а также с крутыми яйцами на завтрак. Они взбирались на гору, танцевали и пели:
Риша убивала
Куриц да коров,
Стала она ведьмой
Угодила в ров.
Свинью за быка
Подсунула мне.
За это гореть ей
В адском огне.
Прежде чем уйти, дети плевали на могилу и декламировали:
Ты не допустишь, чтоб ведьма жила.
Чтоб ведьма жила, Ты не допустишь.
Жила чтоб ведьма, не допустишь Ты.