ипнотизера. Впрочем, вскоре он понял, что его природная сила намного превосходит возможности его учителя.
17
Тогда я не предполагал, что скоро в третий раз окажусь у постели больного царевича.
Уже в половине двенадцатого дня 5 декабря мне позвонили из Царского Села. Я без труда узнал голос доктора Деревенко.
– Приезжайте немедленно, – сказал он, – охрана предупреждена, вас без задержки проведут ко мне.
Больше он ничего не добавил. Но любое дальнейшее слово было бы излишним.
Деревенко, которого я не видел больше трех лет, поздоровался с некоторым смущением. Однако исключительный характер произошедшего позволил ему быстро преодолеть смущение. Он сказал:
– На этот раз болезнь поразила царевича в особенно чувствительную точку. Кровь идет носом… Нужно попытаться наложить новые, усиленные тампоны снаружи и из полости рта…
– Как это произошло? – спросил я.
Деревенко ответил
– 24 ноября император после длительной паузы снова привез царевича в Могилев. 3 декабря он намеревался совершить поездку на южный фронт. Царевича он взял с собой. Во время отправления поезда мальчик стоял в проходе вагона и смотрел через закрытое окно. Когда поезд тронулся, он ударился лицом о стекло окна, и сразу после этого из носа потекла кровь. Я был в поезде и поставил легкий тампон. Император не прервал поездку. Но около полудня кровотечение усилилось. Поднялась высокая температура, и я настоятельно советовал вернуться в Могилев. Вечером мы снова были в ставке. За ночь кровотечение не прекратилось, и наутро царевич настолько ослабел, что я рекомендовал возвратиться в Царское Село. В прошлую ночь состояние Алексея Николаевича стало критическим. Он несколько раз терял сознание. Мы приехали примерно полчаса назад. Я велел чрезвычайно осторожно отнести царевича в его комнату.
У кровати больного сидела полная женщина. Когда она взглянула на меня, я узнал Вырубову. Она снисходительно кивнула мне и тотчас удалилась.
Царевич, которому в то время уже исполнилось одиннадцать лет, лежал на высоко взбитых подушках. Лицо его казалось маленьким и бледным как воск. Из ноздрей торчали ватные тампоны, промокшие от крови. Ребенок бросил на меня неприязненный взгляд.
Я, насколько мог осторожно, удалил тампоны. Через полость рта тампоны были вставлены очень неумело. Но ведь доктор Деревенко не хирург. Ребенок не издавал ни звука, хотя я причинял ему боль.
После этого мы ждали в комнате Деревенко. Я сказал:
– Несколько дней назад в одном английском медицинском журнале я прочитал о попытке лечения случаев гемофилии. Больным дают экстракт телячьей селезенки…
Сегодня мы знаем, что те эксперименты, как и бесчисленное множество других, представляли собой не что иное, как поиски вслепую.
– Вы верите в успех этого метода? – спросил Деревенко.
– В тяжелых ситуациях мы, конечно, вправе решиться на любую попытку…
– Конечно, – сказал Деревенко. – Но если тампоны не принесут успеха, то действовать все равно поручат Распутину. Я уверен, что его уже давно известили.
Мне вспомнились слова профессора фон Бредена.
– Фон Бреден говорил мне, – сказал я, – что перед каждой поездкой царевича на фронт Распутина спрашивают, может ли что-нибудь случиться с Алексеем Николаевичем…
Деревенко посмотрел на меня со странным выражением.
– Вы полагаете, – сказал он с ноткой сарказма, – что в данном случае Распутин ошибся? Знаете ли, это как раз и удивительно… Именно от этой поездки в Могилев Распутин предостерегал царевича. Поэтому Александра Федоровна тоже воспротивилась тому, чтобы отец взял ребенка с собой. Между императором и императрицей даже возникла напряженность, что бывает очень редко… Думаю, больше не нужно ничего говорить…
Я молчал. Через полчаса мы отправились в комнату царевича и проверили тампоны. Ватные шарики над губами ребенка, который терпеливо дышал через рот, снова покраснели. Мы опять установили новые тампоны, насколько могли плотнее, и снова ждали. На этот раз наши усилия задержали кровотечение чуть дольше. Но вскоре снова показались первые розовые нити.
– Теперь слово за Распутиным! – сказал Деревенко. – Он в Петербурге, его можно вызвать в любое время, если он сейчас не пьян в стельку.
Я покинул дворец, чтобы отправиться в больницу и вернуться позднее. Около восьми часов вечера я закончил работу и собирался ехать в Царское Село, когда меня позвали к телефону.
– Доктор Деревенко, – прошептал санитар, который дежурил у аппарата.
– Думаю, – сказал Деревенко, – что сегодня вечером не стоит вас больше беспокоить. Но я буду рад, если мы сможем увидеться завтра утром в девять часов…
Он знал, что тайная полиция прослушивает все телефонные разговоры, которые ведутся из Царского Села. Поэтому больше он ничего не сказал. Но чтобы понять, что произошло за прошедшее время, много слов и не требовалось.
На следующее утро в девять часов я прибыл в Царское Село. По лицу Деревенко стало ясно, что произошло.
– Вчера вечером в десять минут седьмого Распутин был у постели царевича, – сказал он. – Присутствовали император и императрица. Он наклонился над кроватью, благословил ребенка и сказал, что кровотечение незначительное и скоро прекратится.
– А потом? – спросил я.
– Вскоре после этого я заменил тампоны, чтобы проверить это утверждение. В восемь часов, незадолго перед тем, как я вам позвонил, не было ни единого следа кровотечения. Только в десять часов появился очень незначительный след. За ночь ничего не изменилось…
– А сегодня утром?
– Сегодня утром я заменил тампоны, – сказал Деревенко. – Кровотечения нет – я вам покажу…
18
Мой визит к царевичу утром 6 декабря 1915 года оказался для меня последним посещением Царского Села. Я стал свидетелем «третьего чуда», совершенного Распутиным над царевичем. Оно объясняется тем, что маленькие кровеносные сосуды, сужение которых регулируется нервами, а не волей человека и которые после травмы блокируются лишь на некоторое время, благодаря внушению Распутина сузились надолго. В результате кровь царевича, которой для свертывания необходимо долгое время, успела свернуться.
В середине 1916 года я уехал из Петербурга и стал начальником больницы на Кавказе. Оказавшись там, позднее я смог скрыться от вихрей революции и бежать сначала в Белград, а затем в Париж. Со мной остались воспоминания о тех трех решающих моментах в жизни царевича, которые превратили Распутина, крестьянина из села Покровское, в того, кем он был во время моего отъезда из Петербурга и кем оставался до смерти в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года: другом царя и царицы, которым они восхищались и которому безгранично верили, их наставником в человеческих и духовных делах и, наконец, их советником в политических вопросах, что и сыграло роковую роль. Я был свидетелем того, как болезнь царевича привела к этому невероятному взлету необразованного человека.
Какую роль Распутин действительно сыграл в судьбе России, насколько он виновен в крушении империи – этого мне узнать не довелось. Но немало очевидцев изложили свои – противоречащие друг другу – мнения в сотнях книг об этой эпохе.
По-настоящему меня всегда интересовала не политика, а медицина, и я могу объяснить феномен Распутина только с медицинской точки зрения. Но в конечном счете именно этот интерес заставил меня после последней встречи с больным царевичем следить за дальнейшей судьбой несчастного ребенка.
Сначала я узнавал о нем из писем профессора фон Бредена, позднее – из разговоров с очевидцами, которым, как и мне, удалось бежать из России, и, наконец, из документов, опубликованных революционерами и противниками революции. После тех декабрьских дней 1915 года я никогда не мог забыть маленькое лицо покорившегося судьбе ребенка, у которого из носа текла и текла кровь.
Когда 17 декабря 1916 года я узнал об убийстве Распутина, то первым делом подумал о мальчике в Царском Селе, чья судьба так часто переплеталась с судьбой Распутина, что гибель одного рано или поздно могла привести и к гибели другого. Из писем фон Бредена я узнал, что в течение 1916 года легкие приступы болезни шесть раз заставляли царевича лежать в постели с давящими повязками. Каково ему приходилось в первые недели после смерти Распутина, я так никогда и не узнал.
Как бы то ни было, 13 марта 1917 года, в день, когда революция в Петербурге в первый раз угрожала стенам царскосельского дворца, царевич лежал больной в постели. Он споткнулся, и произошло кровоизлияние в стопу. Оно не угрожало жизни двенадцатилетнего мальчика, но не позволяло ему двигаться и тем самым сделало невозможным отъезд из Петербурга.
В этот день император еще находился в ставке в Могилеве. Весь Петербург оказался в руках повстанцев. Сформировалось революционное правительство под председательством бывшего председателя Государственной думы Родзянко. Император направил войска, чтобы очистить Петербург от революционеров, но безуспешно. В тот день, 13 марта, в Царское Село пришло последнее прямое сообщение от него – телеграмма, призывавшая императрицу выехать с семьей навстречу к нему в Гатчину. Между тем доктор Деревенко заявил, что транспортировка царевича невозможна.
Так провалился единственный и последний план бегства из Петербурга. Но его едва ли удалось бы выполнить даже в случае, если бы царевич не был болен, так как уже после полудня вся сеть железных дорог оказалась в руках революционеров. Войска, отправленные на Петербург, в конце концов перешли на сторону восставших.
Гвардейский полк под командованием генерала Россина занял дворцовую площадь и окружил ограду дворцового парка, выставив усиленный караул. К вечеру подошли революционные формирования. Россин заявил, что будет защищать Царское Село, но превосходящей силе уступит и попытается уйти с остатками своего полка. Он был готов взять с собой семью императора. Однако императрице было ясно, что для царевича это означало бы верную смерть. Она просила Россина пойти на переговоры с восставшими. Поначалу удалось избежать столкновений. Стороны договорились о создании безопасной зоны.