В политику Мишель старался не вмешиваться. Он был из богатой христианской семьи, имевшей большие земельные владения в Южном Ливане и жившей доходами, получаемыми от арендаторов-издольщиков, большинство которых были мусульманами-шиитами, темными бедняками. Из поколения в поколение род Абду округлял свои владения, а чтобы не дробить их между многочисленными членами семейства, завел твердое правило: один из членов семьи управляет всей землей, а доходы делятся между всеми по договоренности.
Вот и сейчас старший брат Мишеля жил на юге, занимаясь землей, еще двое жили за границей — в США и Канаде, а Мишель, самый младший, получал доходную профессию в Американском университете и мечтал отправиться с докторским дипломом в Саудовскую Аравию, где можно за короткий срок заработать бешеные деньги — богатые шейхи от скуки любили лечиться. Но одинокому ливанцу, да еще христианину в стране ислама пришлось бы нелегко, и поэтому Мишелю необходимо было жениться.
Ему было уже двадцать шесть лет, и он любил Саусан, самую прекрасную девушку в мире, студентку того же Американского университета, последний год изучавшую искусство и мечтавшую стать актрисой. Мишель влюбился в нее, когда она выступала в «Братьях Карамазовых» — спектакле, поставленном студентами ее факультета на университетской сцене. Саусан играла Грушеньку, и Мишель был потрясен-то ли ее игрою, то ли образом, созданным гением Достоевского, а скорее всего — и тем, и другим сразу.
С тех пор Мишель стал исподволь разузнавать об этой высокой и стройной студентке с большущими, черными, как самая глухая ночь, глазами, с длинными, спадающими на плечи, тщательно ухоженными каштановыми волосами, волнующе хрипловатым грудным голосом и, судя по тому, как она командовала своими подругами, решительным и гордым характером. Сам Мишель бы мягок и добр. Его всегда тянуло к сильным натурам — может быть, это было неосознанное стремление укрепиться с их помощью самому, а может быть, и инстинкт самосохранения слабого существа, надеющегося укрыться от жизненных бурь за спиной сильного. Мишель не отдавал себе отчета в том, что тянуло его к Саусан, но тяга эта становилась все сильнее с каждым днем, и тогда, наконец, он признался самому себе, что влюбился, что жить без Саусан он не может.
В университетской библиотеке, в столовой, в аллеях университетского парка, на теннисном корте, в бассейне Саусан отныне видела грустные голубые глаза полноватого блондина. Он попадался ей везде и всюду и поспешно отступал, освобождая дорогу, когда они сталкивались. Объяснений такому поведению не требовалось, его быстро заметили и подруги Саусан, а затем и другие студенты. В конце концов отыскались и доброжелатели, которые помогли Мишелю заговорить с красавицей.
Сначала Мишель заикался, голос его дрожал, он не знал, куда деть свои большие руки, краснел под ее пристальным, чуть насмешливым взглядом. Вскоре Саусан начал забавлять этот робкий парень, так не похожий на других студентов: напористых, шумных, вспыльчивых. Она уже знала от подруг, кто он, и единственно, что мешало ей, — его вера, он был христианин.
Сама Саусан была из друзов[10], горного народа, живущего на склонах и вершинах хребта Ливан, гордого, независимого и воинственного. Друзы откололись от ислама много веков назад, но считали себя мусульманами, несмотря на то что ислам их таковыми не считал. Между друзами и христианами шла давняя и кровная вражда. Христиане упорно стремились в друзские районы, их тянула туда плодородная земля. Друзским феодалам выгодно было сдавать землю в аренду крестьянам-христианам, покорным, трудолюбивым, готовым от зари до зари отвоевывать у скал полоски карнизов, чтобы создавать пригодные для посевов и садов террасы.
Но с годами проникновение в горы чужаков становилось все более раздражающим — друзская община привыкла жить по своим скрытым законам и тайным обычаям. Простодушные и прямые горцы не могли конкурировать с христианами, возглавляемыми хитроумными маронитскими попами[11], за которыми стоял Ватикан с отцами-иезуитами. Христианские монастыри, один за другим возникавшие на проданных феодалами землях, становились сильнее и влиятельнее, чем друзские феодалы и эмиры. И, наконец, маронитские попы начали обращать в христианство горных жителей!
Недовольство переросло в ненависть. И достаточно было малейшей искры, пустякового столкновения, чтобы начаться резне. Пылали христианские и друзские деревни, взлетали на воздух стены монастырей и горные гнезда феодалов! Это началось в шестидесятых годах прошлого века, но и потом кровавые счеты много раз сталкивали христиан и друзов.
Саусан выросла в культурной семье. Ее отец был сначала учителем, потом стал инженером-строителем. Два брата учились за границей, а старшая сестра работала в Бейруте — в большой и влиятельной газете, склонявшейся влево. В университетском компаунде религиозные столкновения всячески предотвращались: иностранные профессора и преподаватели проповедовали веротерпимость, студенты-христиане, мусульмане и друзы — мирно соседствовали на лекциях, в библиотеке, на спортивных площадках, вместе учились, сдавали экзамены, получали дипломы, мечтали о тех днях, когда в паспортах ливанцев будет упразднена графа — «религиозная принадлежность», а ливанское государство будет строиться не на конфессиональной[12] основе.
И Саусан не имела ничего против христиан, а тем более против мягкого и робкого Мишеля, к тому же похожего, как ей казалось, на безвременно погибшего знаменитого французского певца Клода Франсуа. Но… Если говорить о серьезных намерениях, то как отнесутся к Мишелю там, в горах, ведь ее семья — часть клана самого шейха, старейшины которого отнюдь не столь веротерпимы?
Она часто бывала теперь с Мишелем, несколько раз они даже поцеловались, но… Никто и никогда не видел их вместе в городе, ведь это могло бы привести к самым серьезным последствиям, ибо честь девушки должна быть чиста — пятна с нее смываются только кровью.
Мишель нравился Саусан все больше и больше. Она не понимала, почему ее тянет к нему, но ее тянуло — и все сильнее. В его присутствии ее обычная насмешливость обращалась в застенчивость. Мишель же наоборот — становился все увереннее, он даже начал уже заговаривать о будущем. Казалось, что различие в религиях его не волнует, и Саусан и радовалась этому, и пугалась — разве можно думать о чем-нибудь серьезном, отмахнувшись от религии?
Сегодня Мишель ждал ее под старым эвкалиптом, и Саусан знала, что должен произойти серьезный разговор.
Время шло, Мишель то и дело смотрел на часы и терпеливо ждал. Здесь, в Ливане, не привыкли подчиняться часовым стрелкам и связывать себя такой обузой, как точность. «Букра», «баден» — «завтра», «потом» — слова ничего в Ливане не значащие, и от них всегда можно отмахнуться, произнеся магическое слово «малеш» — «ничего», «неважно», «ерунда», «наплевать»!
— Разрешите?
Задумавшийся было Мишель вскинул голову. Перед ним стоял невысокий, плотный человек с наголо обритой круглой головой, крепко сидящей на короткой массивной шее. На желтоватом полном лице его густо кустились сросшиеся на переносице черные с проседью брови, из-под которых весело и дружелюбно улыбались карие глаза. К вывороченным, по-негритянски сизым губам спускался мясистый нос, подбородок был тяжелый, квадратный. Да, красавцем этого человека не назовешь, но в лице его было что-то вызывающее симпатию. Мишелю показалось, что он его где-то видел, видел много раз — и уже тогда он был ему симпатичен.
— Вспоминаете, где вы меня видели? — словно прочел его мысли незнакомец и добродушно рассмеялся. — Я — Кожак. Помните телевизионную серию об американском детективе? Так это я.
Мишель ахнул: точно, незнакомец был вылитый Кожак, некрасивый, но обаятельный американский киногерой, упорный и непобедимый борец против преступности. Но как он вдруг очутился здесь, в компаунде университета, в Бейруте?
И опять незнакомец прочел мысли Мишеля.
— Не ломайте голову, мой друг, — широко улыбнулся он. — Я — не Кожак. Просто я очень похож на актера, играющего его, так похож, что меня принимают за него все, кто смотрел эту бесконечную и — увы! — так далекую от того, что на самом деле творится в жизни, серию. А я — Джеремия Смит, и мои далекие предки были рабами-африканцами, привезенными с Черного континента на хлопковые плантации нашего Юга.
«Нашего Юга, — отметил про себя Мишель, — значит, он — американец».
— Да, я американец, — повторил его мысль Джеремия Смит, и Мишель испугался: а вдруг этот человек действительно умеет читать мысли, ведь есть же такие люди. Мишель много слышал о таких феноменах, хотя, как медик, не очень в них верил.
Джеремия Смит тем временем извлек из внутреннего кармана коричневого твидового пиджака дорогой бумажник — крокодиловая кожа! — а из бумажника вынул визитную карточку, отпечатанную на голубоватом картоне, и протянул ее Мишелю:
— Будем знакомы, мистер… мистер…
Он не заканчивал фразу, ожидая, когда Мишель представится, и Мишель поспешил это сделать:
— Мишель Абду…
— …мистер Абду, — весело повторил американец. — Очень рад, очень рад, мистер Абду. Я — пресс-атташе американского посольства, вернее, исполняю его обязанности, пока мой коллега уехал в Штаты… — Смит подмигнул и понизил голос до доверительного шепота: — …и судя по всему не спешит сюда возвращаться.
Мишель взглянул на визитную карточку. «Джеремия Смит-Младший, первый секретарь посольства США в Ливане». Далее шли номера телефонов — два служебных и два домашних, адрес же был только служебный.
— Адрес и служебный и домашний одновременно, — поспешил объяснить американец (Мишель уже смирился с тем, что Смит читает его мысли!), — я живу в здании посольства, которое вы, конечно, хорошо знаете.
Мишель кивнул: кто же в Бейруте не знал американского посольства — огромного многоэтажного здания, стоящего на набережной почти напротив маяка и совсем неподалеку от университета?