Он лежал в тридцати футах от нее, точно распятый. Запястья и щиколотки были накрепко перетянуты тростниковыми веревками, привязанными к вбитым под углом клиньям. Солнце жгло обнаженное тело: с него содрали всю одежду, не оставив и нитки. Но самым ужасным был сыромятный шнурок, бесстрастно, минута за минутой душивший андалузца, вгрызаясь в горло. Индейцы пропитали его своей мочой, и теперь, подвяливаясь на солнце, он неумолимо затягивался, постепенно скрываясь в складке кожи.
Дикие сидели на корточках рядом и с любопытством рассматривали захваченные вещи. Шпага, пистолеты, содержимое сумок, сапоги, ружье − вызывали нескрываемый восторг их блестящих глаз.
Тот, что был выше, с широкой повязкой на голове, легко поднялся и с самым серьезным видом нахлобучил на голову фетровую шляпу.
Второй, с жесткими щелками глаз, взялся примерять камзол. Похоже, золоченые пуговицы сводили его с ума, он постоянно ощупывал их и улыбался, возможно, предвкушая, какой восторг и зависть они вызовут у его соплеменников в лагере.
Тереза попыталась ослабить веревку на руках, но подавилась кашлем. Петля, зачаленная на индейский манер через шею к рукам, скрученным за спиной, не замедлила напомнить о себе.
Краснокожий в шляпе майора резко обернулся. Он подошел к мексиканке проверить узлы веревок и, как видно, остался доволен. Затем властно схватил подбородок Терезы и задрал его выше, так, чтобы видеть ее глаза.
Несмотря на туман в голове, она все же сумела бегло рассмотреть его.
Индеец был выше и много шире майора в груди. Резко очерченный нос, большие глаза под черной, почти сросшейся волной бровей, и длинные волосы, синеватым дож-дем сбегающие за высокие медные плечи.
− Я ненавижу тебя! − она плюнула в него, ожидая скорейшей смерти, но, к удивлению девушки, индеец продолжал спокойно стоять, а затем ответил на чудовищном испанском:
− Он белый − враг. Мы нашли его след. И поэтому он умрет. Меня зовут Вечер. Я − апач из страны лошадей, что на севере.
Он улыбнулся, стер с груди плевок и размазал его по грязной щеке Терезы.
− Я наблюдал за тобой два дня и понял: ты достойна меня… Будешь третьей женой вождя, − он ткнул себя пальцем в грудь. − Мой отец − апач, мать − женщина тара-умара, жена будет мексиканкой… Это хорошо… Разная кровь − крепкие дети.
Он звонко хлопнул ее по бедру и потрогал выпиравшие из-под драной рубахи груди. Потом удовлетворенно кивнул и повторил:
− Крепкие дети.
Тереза не успела и глазом моргнуть, как апач внезапно выхватил из ноговицы высокого мокасина нож и в мгновение ока рассек петлю. Голова пленницы качнулась вперед, и в этот же миг грянул выстрел, другой, третий.
Первая пуля попала в вождя, когда он собирался перерезать оставшиеся путы на руках девушки. Свинец опрокинул его на рыжий песок, второй разворотил скулу.
Когда Тереза осмелилась оторвать голову от земли, всё было кончено.
Второй краснокожий в камзоле на голое тело лежал возле копыт фыркающих лошадей. Из-под его живота ползло маслянисто-черное пятно.
Девушка оглянулась: возле майора хлопотал человек в бежевом сюртуке, из шляпы которого торчал обрубок петушиного пера. Тереза узнала его: это был слуга сеньора Мигель.
Удавка была снята, но на шее оставался глубокий бордовый след, местами взявшийся синевой. Тереза бережно держала в ладонях голову любимого, а Мигель осторожно, точно ребенка, поил хозяина из фляжки.
Диего пил жадно, лихорадочно давясь крупными глотками, как тот безусый солдат, что брел в колонне на Керетаро.
Кожа его, красно-вишневая, сожженная солнцем, была искусана слепнями; волосы слиплись на затылке от крови. Глаза были закрыты, солнечные лучи и без того пронизывали тонкое веко и багряной лавой вливались в измученный мозг.
Мигель продолжал возиться с хозяином: увлажнял кожу жиром, накладывал холодный компресс, а Тереза безмолвно сидела, уложив на свои колени голову Диего, измученная, с горькими устами и глазами, в которых уже не было слез.
Глава 8
От Пачуки до Эройка-Ситакуаро места пустынные, глухие. Зато хватает зверья и мрачных легенд… Именно там, неподалеку от Южного тракта, и жил Гарсиа − сорокапятилетний бирюк, богатством которого были конь, ружье да реата.
Это был крепкий мужик мексиканских кровей с хорошо продубленной кожей и силой быка. По натуре своей он был угрюмым, замкнутым, и оттого жил совсем один в доме, который сам же и смастерил из обожженных глиняных кирпичей да привезенного из лесу дерева.
В Эройка-Ситакуаро шептали, что, заслышав голоса зверей и птиц, Гарсиа частенько отвечал им, мог подозвать к себе пуму, оленя, сурка… Быть может, и тех, кто водился в дымящих безднах каньонов, и тех, кого не мог зреть человеческий глаз…
Сам Гарсиа об этом упрямо молчал, точно набрав в рот воды. На кормежку и жизнь он зарабатывал охотой и собирательством, сдавая торговцам мясо, шкуры, коренья и мед. Но сегодня с утра пораньше он не оседлал коня и не набил седельную сумку вяленым мясом.
Когда дичь уходила из этих мест, Гарсиа пил, и пил круто. Но нынче рука его поднимала флягу не из-за отсутствия на равнинах оленя. В прошлую лунную ночь он вернулся без добычи, и первым делом после того, как была запалена свеча, он приложился к чиче.
Гарсиа не знал, сколько залил в себя крепкого зелья, пугало другое: сколько ни пил он, хмель даже не коснулся его.
Он заговорил сам с собой шепотом, как помешанный…
− Это ОН… ОН пришел к моему дому…
Гарсиа прилег на потемневшие от дождей и солнца доски крыльца и пустым взглядом уставился в ветхий карниз. Последние три часа его изводила головная боль, она накатывала неспешным прибоем и своими волнами смывала долгожданный сон.
Наконец веки его закрылись. Бродяга прислушивался к доносящимся звукам: тихому дыханию ветра, жужжанию насекомых, перекличке лесных птиц и к глухому сердцебиению в своей груди. Что подарит ему нынешний день? Страшно было узнать это, но не менее страшно было оставаться в неведеньи.
Гарсиа вновь перекрестился, мучительно вспоминая забытые слова молитвы. Его не покидало ощущение, что жуть, с которой он столкнулся на равнинах, безмолвной тенью скользит где-то рядом.
− Это был ОН… На огненном жеребце с пламенем в руках вместо меча. В ночь, когда дрожала земля, − повторил он, и опять чича ручьем потекла в его глотку.
Внезапно Гарсиа насторожился. Над лысым холмом, что пузатился перед домом, закурилось белое облачко, в лощине надрывно затявкала лисица.
Он громыхнул в хижину за ружьем. Когда появился вновь, топот уже сотрясал землю. И вскоре перед ним раздували разгоряченные ноздри лошади эскадрона Луиса де Аргуэлло. С десяток драгун во главе с капитаном верхами перескочили кривые балки загона, подъехали к нему и тут же охватили серпом.
− Эй ты! − Луис сорвал с головы сияющую хвостатую каску. Волосы его были мокры от испарины. − Когда здесь проходили солдаты полковника Бертрана де Саеса?
− Дней пять… а может, и семь… − пальцы Гарсиа продолжали крепко сжимать ружье, глаза странно блестели.
− Опусти свою пушку, дурак! − Луис нетерпеливо сплюнул и, не спуская глаз с бродяги, двинул на него своего огромного гнедого паломино43.
− Ты не видел кареты среди солдат?
− Не приглядывался, − прохрипел Гарсиа, левое веко его дергалось, губы кривились.
− Тебе лучше не умничать, пес! − плеть де Аргуэлло жгуче обняла плечо охотника. − Ты врешь! Отвечай, была карета или нет?
− Катитесь к черту! − ружье прямо смотрело в грудь капитана. − Твоя шкура, офицер, дырявится точно так же, как у зверя.
Луис натянул поводья, облизнул губы:
− Ты в своем уме? Знаешь, кто перед тобой?!
Тут лица драгун вытянулись и посерели. Тело Гарсиа корежила судорога, на губах пузырилась пена. Он внезапно упал, дико выворачивая белки глаз, и, стуча коленями по земле, путаясь в словах, начал орать не своим голосом, тыча пальцем в капитана.
− Это ОН! ОН! ОН!
И всех охватила вдруг такая паника, словно не сам кричал Гарсиа, а неведомое существо, что крутило его плотью и изрыгало проклятия.
Драгуны молчали, потрясенно переглядываясь, покуда не грянул выстрел.
− Да он безумный! Чего уставились! − Луис развернулся к эскадрону. − Пока мы разеваем здесь рты, враги короны и церкви уходят все дальше!
Отряд сорвался с места, оставив столбы пыли и человека, лежащего с простреленным горлом.
* * *
Труп обнаружила через четыре дня семья погорельцев-крестьян из Атлиско, остановившаяся у одинокой хижины запастись едой.
Грифы и канюки тяжело поднялись в небо, когда люди зашли за ограду. Перед крыльцом лежал голый по пояс хозяин. Птицы до кости исклевали его лицо и живот.
Истинные католики, они предали тело земле, прочитали молитву и установили на могиле грубо сколоченный из досок крест, однако воду брать из этих мест не решились.
Крик коршуна провожал уходящих на восток погорельцев, уносивших с собой суеверный страх и неразгаданную тайну обезображенных останков Гарсиа.
Глава 9
Свежее, без облаков утро сияло над широкой, как противень, альмандой. И всё, по чему ни скользил взгляд, хранило спокойствие и благодать.
Отдохнувшие лошади стояли под седлом, готовые к дороге. Заминкой всему был Антонио. Гонсалесы курили и ждали, когда Початок соизволит набрать необходимый запас воды.
− О, Вселенская Церковь! И занесло же меня! − мексиканец чесал затылок, стоя у мутного родника. − Что это, я спрашиваю? Источник для утомленного жаждой путника или нужник, черт возьми!
− А ты хлебни, и поймешь, − Фернандо начинало раздражать обычное утреннее нытье Муньоса.
Наконец, фляги были полны и копыта лошадей продолжили свой перестук.
По расчетам братьев, через лигу-другую должен был показаться Южный тракт, где, отыскав укрывное место, они станут дожидаться своего господина.
Через полчаса тропа вывела их к лесу − притихшему, странно молчаливому. Исчезли куда-то неугомонные стайки птиц, зато слух теперь отчетливо низал шум ветра в вольном гривье трав и в ветвях далеких деревьев.