− А она, − встрепенулся фельдшер, превращаясь в полный рубин. − Она-то там… Как?
− Да ты не занедужил ли часом, Петра Карлович? Их ведь там две… А одной рукой две титьки не схватишь. Выбирать нады. А уж поздно.
− Как так?!
− Вот так! Та, что постатней да побелее лицом, барину моему, Андрею Сергеевичу, по сердцу пришлась. У-у-у, брат, наш сокол козявок не ловит… Ты пойми, она ему так по-любилась, хоть в петлю! Вынь да положь. Чай, знаешь его. Но токмо об этом ни-ни, чтоб ни одно ухо! Чуешь?
− А та… вторая?.. − Кукушкин судорожно сглотнул − в глазах всплеск надежды.
− Ну-с, та вроде как еще без хозяйского хомута… −серьезно заметил Палыч и, переждав волну, разъяснил: −Но к этим павам, сударь ты мой, подойти следует пеши… С ними с кондачка да с наскоку, пардон-с, дохлый номер. Так уж и знайте. Пряники да деликатности всякие там нужны…
− Да, − искренне согласился Петр Карлович и магически замолчал, озабоченно поджимая губы.
− Вам омолодиться б не мешало, голубь. Заросли как огород чертополохом. А они энтого, сами знаете…
− Да, − опять послушно согласился фельдшер. Провел задумчиво ладонью по колючей щеке. − Действительно, негоже.
У дверцы каюты, за которой ютились фельдшер и батюшка Аристарх, они перевели дух.
Помолчали, слушая скрип рангоута. Палыч шворкнул носом, огладил усы и растер озябшие руки. Кукушкин полез в карман за ключом, когда казак, одернув истрепанный кожан, тревожно посмотрел на него и спросил:
− Больнуши-то как там?
− Ай… − фельдшер потерянно уронил руку. − Дрянь дело. Нынче ночью еще трое преставились… Худая болезнь − липкая к людям… Не знаю, вытяну ли других… Больных, как детей, заботой да лаской мерить надо, пилюли с порошками нужны, а где их тут взять…
− Ужели управы на подлую нету?
− Эх, ежели да кабы, во рту выросли грибы… − Кукушкин хмуро воззрился на вестового, левый глаз которого опух, а на щеке расцветал кровоподтек от недавнего падения.
− Верно говорят: воля без куска в неволю завела. Ес-ли б поворотить время вспять, − ячменные глаза Петра Карловича сверкнули как у попавшего в западню зверя, − вот моя голова − обсыпь золотом − не отправился бы в сей ад. Где ты теперь, родимая сторонушка?..
Он нервно щелкнул ключом, с содроганьем прислушиваясь к буре. Сквозь доски с палубы доносились обрывки команд, молотьба матросских каблуков и рев океана. Но помимо этого им услышалось, что с сотнями голосов воющей бури переплетались чьи-то жуткие стоны. И откуда-то − из небес, иль из пучины, − рвалась богомерзкая какофония хаоса, что набирала силу, готовая поглотить все мольбы о пощаде. Оба подумали о своем, заторопились наложить крест. Вспомнились: и пылающий дом в косматом пламени, и угрюмый склеп на погосте, шептавшийся голосами нелюдей…
Глава 4
Камбуз на ключ хоть и не запирался, однако запахом щей и каши нынче не дразнил. Судовой кок Шилов с привязавшимся к нему Данькой вскрывал консервы, пластал острючим ножом копченую ветчину и, посыпав ее соленым укропом, персонил по медным тарелкам.
Шилову то и дело приходилось резонить мальца и сдерживать его суету в раскладке «того-сего» по мискам. Данька дулся на кока: бешеный галоп ему был больше по вкусу, чем «ровный ход» серьезного Тихона. Но бойчее, особливо по такой погоде, кулинарить было опасно: «Поспешишь лишку… глядишь, а пальца и нет… Так-то, брат-кобылка, помедленней скачи».
А вообще-то, Тихон не мог нарадоваться на юнгу. Сердце бывалого моряка оттаивало при виде этого чертенка с копной волос, не признававших гребень, и цепкими пальцами, созданными Богом, чтобы хвататься за выбленки79 вант и дергать узлы, спуская на волю шумные паруса. Смышленый, востроглазый, привыкший с малолетства к работе, он ко всему прочему еще и слух имел, как у ночной птицы, что не раз выручало туговатого на ухо кока. Случалось, Тихон давал себе слабинку «подавить на массу» под теплым бушлатиком, − сказывались лета, да и поясничная боль, нылая, гнетучая; валила она его на провиантские ящики, − и тогда спасательным кругом был Данька, успевавший и за печкой догляд иметь, и Тихону свистнуть: «Атас! Ботфорты идут!»
− Ну-тка, Вьюн Данилыч, хватит зубы скоблить о сухарь. Снеси-ка чаек их благородиям, ноги у тебя молодые, добежишь. − Шилов подмигнул юнге, подавая горячущий латунный термос. − Токмо за леера клещом держись да не ломись чертом! Чтоб волной не слизало.
Данька в ответ лишь цвиркнул ниткой слюны, щелкнул себя по голенищу сапога и подхватил раскаленную посудину.
− Сырник80 на плечи накинь, угорелый! − полетел вдогонку крик Тихона. Но куда там: ловко держась на ногах, юнга в одном армяке запрыгал козлом − и был таков. Шилов лишь хмыкнул и покачал головой:
− Эх, бесенок, голова − два уха!
* * *
Трапезничали в кают-компании при деревянной, из бука слаженной сетке, коя зацеплялась поверх обеденного стола. В ее гнездах, великих и малых, стоячились разномастные приборы, бутылки в салфетках, солонки, горчичницы и прочая мелочь…
Застуженные офицеры были суровы, слов не роняли, аппетитничали худо, всё боле прислушивались к «дыханию» корабля; кой-кто потягивал сухое вино… Но, впрочем, все ждали индусского чаю, он был всего желанней: горячий, душистый, крепкий.
Здесь же, помимо трех офицеров, в углу на диване, скрытый густой тенью книжного шкапа, отогревался Шульц. Одетый в толстый, грубой вязки жакет, штурман с серьезным видом выколупывал зубочисткой засевших в окаменевшей галетине личинок жука-точильщика и что-то гнусавил под нос. Белые, с черными головками черви падали на колено, и он методично, как плотник, забивающий гвозди, давил их кургузым ногтем указательного пальца или размазывал тяжелым матросским сапогом по палубной доске.
Шульц не числился в рядах тех приверед, которые воротили нос от издержек морской «хаванины». «Червь −насекомое, а все понимат. Дерьмо жрать не будет, − рассуждал он. − И ежели он уважает поросшие мхом плесени сухари, то какого черта я должен брезговать?!»
Усиливающаяся качка и монотонный стон корабля сводили с ума, и мичман Мостовой, вконец убитый каютной молчанкой, не выдержал:
− Ради самого Христа, подайте совет… Очнитесь, господа! Так же нельзя! Может, в шашки на «магнитке» сыграем, иль в «шестьдесят шесть», а хотите, принесу из каюты газеты… Дмитрий Данилыч, а? − он посмотрел на задумчиво жующего солонину старшего офицера и порывисто заверил: −Они хоть и не первой свежести, господа, зато цельная стопка, и, клянусь, полны преинтереснейших сплетен…
− Помилуйте, Гришенька, и так воротит… В Охотске разве не нахлебались вестей?
− Да какие там новости, Дмитрий Данилович, Бог с вами! Холера да утопленники. Миницкий − скряга, всего лишь один бал устроил, а ведь там были модисточки и лоретки, господа. Я прав, Андрей Сергеевич?
Преображенский невпопад мотнул головой. «Где Палыч, двухголовый? Как там мисс Стоун?»
Фрегат застонал под тысячепудовым ударом волны, со стены расстроенно-гулко бренькнула об пол гитара.
− Шквалюга чертов!
Все ухватились кто за что, а безусый вестовой Захарова, входивший в кают-компанию с масленкой и банкой печенья, ухнулся на спину, спасая в вытянутых руках офицерское лакомство. Шульц кинул матросику на выручку свою руку, помог подняться и хлопнул по плечу:
− Эх, трава-зелена, держись шибче, не то, гляди, улетишь за фальшборт81, или смоет в шпигат82 вместе с курами.
Молодой матрос Чугин вспыхнул июльской земляникой, Андрей Сергеевич с Захаровым рассмеялись, а мичман сузил глаза в обиде. Шульц раздражал его положительно всем: и тем, что стоял в качку словно привинченный, и что по вантам «обезьянил» ловчей, и тем, что в статской, а не в военной состоял службе; бесил и видом своим, обтрепанным, но чертовски уверенным, и даже тем, что немец он, а не русский.
И шутка его, казалось мичману, была брошена не матросу Кирюшке Чугину, его одногодку, а лично ему.
Зная особенности характера шкипера, заводившегося с пол-оборота, когда дело касалось прогнозов о шторме, Григорий не удержался:
− Хотите пари, господин Шульц?
Бурое морщинистое лицо немца напряглось, глаза льдисто блеснули вопросом.
− Ставлю двадцатку против целкового, к завтрашнему обеду мы будем тянуть херес, не хватаясь за леера. Ну-с, как?
Немец хмуро повел бровями и хмыкнул:
− Ой ли?
− Господа! − Мостовой был рад приключившемуся разнообразию. − Бьюсь об заклад: наш «барометр» страдает близорукостью в споре.
− А вы болтливостью, мичман. − Преображенский нагрузил трубку «вирджинкой».
Однако Григорий Николаевич будто не слышал упрека.
− Ну-с, так как, господин Нептун, вы принимаете пари?
− Дурак! − тихо вырвалось у штурмана, и громче: −Разбейте нас, господа.
Старик резко поднялся и хотел было уйти, как мичман единым прыжком встал на пути.
− Вы все слышали, господа, что вытвердил сей халдей? Я требую сатисфакции! Здесь же! Немедля!
«Ах ты, пескарь! Шкот тебе в глотку! Дай токмо в драку влезть», − дрогнул скулами немец, но рта не раскрыл, лишь усмехнулся глазами, дескать, пошел ты…
− Да будет вам, Гришенька, хвост павлинить. Не на балу, чай. − Захаров миролюбиво поднялся, придерживаясь за прикрученную к полу скамейку. − Ты, брат, заметно, не имел огорчения от компанейского люда?
− К счастию, не имел-с. Скоты и шлюхи всегда плодятся втройне.
− Ну будет, будет!
− Нет уж, увольте! Задета моя честь! Да он же волк в овечьей шкуре. Правильно матросы говорят: как он шагнул к нам на борт, так всё и понеслось-поехало − болезни, мор…
− Молчать! − Преображенский хватил чубуком о стол. −Вам что, кабак здесь или бордель под красным фонарем?
− Но, господин капитан!.. Позвольте…
− Не позволю! И хватит истерики! У вас и так выразительный вид. Терпение, мичман, оно не ниже благородства будет.