− Я волновался… Вас кто-то посмел напугать, обидеть?
− Прошу, ничего не говорите, − прошептала она, не противясь крепким рукам, державшим ее маленькие ладони. − Просто побудьте со мной… Мне страшно…
Андрей притянул ее к себе, чувствуя дрожь стройного тела… и чуть не растрогался, лишь теперь он по-настоящему осознал, насколько дорожит этой жизнью.
− Бог мой! Да вы чистая ледышка! Позвольте предложить вам… − Преображенский торопливо скинул кафтан.
Большой и теплый, пахнущий табаком, он напомнил отца, в сильных объятиях которого Аманда не ведала страха.
− Спасибо…
Офицер продолжал сидеть на краю кровати и наблюдать. На лице его блуждала странная улыбка − игривый излом в уголках губ. Леди поспешно отвернулась, казня себя за выказанную слабость, неловкость и расстроенный вид. Затем спохватилась и отодвинулась, поджав ноги.
− Переборка − жесткая штука, мисс. Позвольте, я подложу вам под спину подушку, − капитан потянулся было за нею, но Джессика плотно придавила ее локтем.
− Однако, мадемуазель! − он рассмеялся и легко поднялся с кровати.
Аманда продолжала сидеть на подушке, как на пороховой бочке. Крест князя и пистолет барона, спрятанные под нею, наверняка потянут за собой цепь вопросов… Она дрожала от одной мысли возможного разоблачения. С другой стороны, в ней вскипело женское негодование. «Да он откровенно смеется надо мной, точно я − ключница иль кухарка! Увы, до князя Осоргина ему далеко. У того были густые черные брови, ресницы… да и княжеская порода чувствовалась за милю… А этот? Прическа − какую носил еще мой отец. Нос далек от совершенства. Слишком велик, что, правда, мужчину не портит, но всё же…» У князя, да хоть бы и у Гергалова, глаза сверкающие, с природной слезой, которую иные щеголи выдавливали из глаз надушенной французскими духами губкой… А у него? Хотя Аманда не могла не согласиться, что они − зеленые и вечно уставшие, с болезненной краснотой век − обладали какой-то гипнотической силой. Они выражали спокойную уверенность, возможно, только внешнюю… Но в них было то, чего не было ни у Осоргина, ни у Гергалова.
Аманда не без досады ёрзнула на подушке: он не красавец, но и не урод. Хоть и старомодно одет, но выглядит славно. Всё к лицу и в тон, довольно изящен в движениях, но более ловок, чем элегантен, а главное, − в нем чувствовалось сильное мужское начало, и американка даже смутилась, колко ощутив себя слабой и беззащитной, совсем не такой, как обычно.
Мужественность читалась во всем: от туго зачесанных и схваченных бантом волос до начищенных в зеркальный глянец ботфорт.
− Вы всегда такой, сэр? − она смерила его взглядом.
− Это воспринимать как комплимент, мисс?
− Нет, как порог моего терпения. Вы слишком вольно ведете себя, капитан.
− Даже так? − он откинулся на спинку стула.
− Да, так. Разве я для вас ровным счетом ничего не значу, сэр?
− Напротив, − ответил он и некоторое время пристально взирал на нее из-под сдвинутых бровей, точно собираясь с духом. − И должен заметить, − наконец продолжил он, − похоже, одну головную боль. Послушайте, мадемуазель, и постарайтесь более не разочаровывать меня. Я не потерплю у себя на корабле глупых женских капризов. Вы здесь потому, что я снизошел до вашего горя… И ежели вам стало скучно, подышите свежим воздухом или ложитесь, черт побери, спать.
Андрей поднялся, раздраженно брякнув стулом.
− Служанка сейчас принесет вина. Крайним образом рекомендую, мисс. Уверен, вам будет весело.
− Ну что ж, если вы решили бросить даму, извольте, капитан. Только когда будете уходить, постарайтесь не хлопать дверью. И не смотрите на меня так, точно я в неглиже. Вот, заберите свой мешок. − Она сдернула зеленый кафтан и отшвырнула его.
Преображенский резко повернулся к ней и с подчеркнутой невозмутимостью поднял платье:
− Похоже, вы боитесь мира больше, чем войны, мисс? А жаль… − Аманда сидела, выпрямив спину и сдвинув колени. Уже у порога Андрей Сергеевич услыхал вкрадчивое: «Простите, сэр». Он мельком взглянул на нее и усмехнулся.
− У вас приятный голос, мисс Стоун. Хотя бы это уже отрадно.
− Так вы не изволите выслушать меня? − Аманда пропустила мимо ушей его иронию.
Вместо ответа зеленые глаза вновь заискрились смехом.
− Да в чем дело? − она нервно осмотрела себя.
− Простите, мадемуазель, − он не скрывал веселья, −у вас разошлось.
− К-как?..
− Приподнимите левую руку… Вот, вот, видите? Осторожнее, мисс, оно трещит дальше.
Леди Филлмор залилась краской: тесное, на китовом усе платье, не выдержав резких движений, лопнуло по боковому шву и расползлось от груди до талии. На мгновенье ей показалось, что она сгорит от стыда и…
Линда, распахнувшая дверь, в изумлении пялила глаза на смеющихся госпожу и капитана.
Глава 14
Этим вечером в кают-компании романсов не пели. Забытая гитара грустила на стене, а Сашенька Гергалов, сияющий пуговицами и пряжками, надраенными вестовым, потемневшим взглядом смотрел на спорящих «за жизнь» офицеров.
Ни на ужин, ни много позже леди Филлмор не явилась. Александр Васильевич был в отчаянье: «Господи, Боже ты мой, ну какого черта?!. А как был бы сердечно тронут… Вот зараза! Ой, чую, не вынести мне всех этих пыток…»
Он посмотрел на приготовленное им шампанское, на испеченный Шиловым ванильный пирог из сушеной земляники, на слезящиеся серебром притихшие гитарные струны и стиснул зубы.
Оперевшись подбородком на ладонь, Гергалов страдал. Перебирая в памяти преогромный ворох былых увлечений, он приходил к печальному выводу: настоящего и большого, пронзительного и светлого в его тайниках не залежалось. Всё было праздным, мелким и легкомысленным. А всегда мечталось о чем-то несравненно большем, окутанном туманами непроходящей страсти и совершенства. О том, что могло затмить невзгоды и расцветить черно-белое одиночество.
И вот он встретил ее, ту, что заставила бунтующе кипеть кровь в его жилах, гнать сон и мечтать, мечтать, мечтать… Александр прикрыл глаза, ослепленный сверкнувшей в памяти бело-молочной трепетной грудью. «Бог ты мой!..» − он с тоской взглянул на товарищей, прислушиваясь к их скучному «бу-бу-бу».
Отец Аристарх, взопревший от седьмого стакашку чая, рассупонился: стянул с головы камилавку, иссырил платок потом, но от осьмого не отказался; дул на кипяток, крестил зевоту и щелкал щипцами куски сахару.
− Батюшка, а отчего вы вином брезгуете? Шилов славный глинтвейн изобразил… и аромат корицы, и вкуснота… не хуже штутгартского… − Каширин перемигнулся с мичманом; колоритный поп забавлял их пыхтящим степенством и упрямой борьбой с острым желанием отведать заморского напитку. Тучный и красный, он озабоченно вздыхал и волновался, поглядывая на вино.
− А те, сыне, никак мало моего благословения на чревоугодие?
− Никак нет, отец, но напиток-то!.. Ой сладок, что Божий леденец! − подкалывал с другой стороны Гришенька и не по простоте душевной, а с умыслом осушил демонстративно дымящийся кубок и тут же наполнил его вновь.
− О Господи Вседержитель! Бесовское варево − искушенье одно! − отец Аристарх набычился на ведерко. Приоткрытый рот его в зарослях бороды и усов напоминал полуприсыпанную нору крота.
И хотя вид у служителя Божьего был разбитый и огорченный, но по особенному сиянию его физиономии, по хитрым огонькам в припухших от морской лихоманки очах, по тем слабеющим отказам на заманчивое предложение офицеры поняли, что виктория их не за горами.
− Благословите нас, батюшка, − Каширин учтиво придвинулся ближе к попу.
− Экое вы ерное водяное племя. Под носом-то у вас взошло, а в голове-то не посеяно. Назюзились в срам. Вот благословлю вас, ершей, посохом. Идите проспитесь.
− Не погуби, отче, благослови! − Мостовой даже слезу обронил.
− Да вы бесноватые, сыне. С чего приспичило?
− Рюмочку вам поднести.
И прежде чем батюшка вразумел, ответ его утонул в сладком вине, под победное «ура» и смех шутников.
Вяло улыбнувшись забаве товарищей, которой в иное время был бы бесконечно рад, Александр Васильевич вновь сник.
Друзья решительно не узнавали всегда бодрого, задорного весельчака Гергалова. Александрит выбился из колеи и настолько пристрастился к Бахусу, что в таком отчаянном состоянии его еще решительно никогда не видели. Сашенька и прежде влюблялся без памяти, терял голову, пушил свои и женушкины деньги, однако на этот раз композиция была куда как сложнее, − влюбленность пустила крепкие корни. Обычно довольно было двух, а то и одной ночи, чтобы исцелиться от «амурного порыва». Нынче же конца-краю видно не было, как пожимали плечами господа офицеры. Дмитрий Данилович даже выразил опасение капитану: как бы Сашенька «в омуте терзаний» не удумал чего худого…
Его теперь видели в кают-компании лишь на обедах и редкое дело − за ужином. Орфей «Северного Орла» боле не покорял своим голосом. На все слезные просьбы друзей он отвечал рассеянным взглядом; раньше, когда хотел отвязаться, шутил: «Бесплатно лишь соловей поет», а нынче молчал и печалился.
Александр Васильевич вздохнул как ребенок. Он был уверен: в мире не было человека несчастнее его. В кои-то веки он любит, и ему, возможно, могла бы ответить взаимностью прекраснейшая из дам, которых он видел…
Но Фатум был суров: он не может перешагнуть порог морского офицерского братства. Гергалов посмотрел сквозь стекло слез на оживленный профиль Преображенского и сыграл желваками. «Мне не суждено перейти Рубикон безнадежного платонического чувства. Вот и сегодня… Вы не пришли, ясновельможная… Что ж, ваша правда, голубушка. Вы столь же восхитительны, сколь и нравственны. Я понимаю… понимаю Вас, несравненная… не казнитесь. Вы, как и я, − жертва, пленница, связанная узами благодарности с капитаном… Вы достойно храните верность нелюбимому, сжигая истинные порывы и страсть… Боже мой! Мы оба узники на этом плавучем острове грез! Возможно ли представить людей более несчастными, чем мы? Нет, моя милая, нет!»