Линда жалась к упряжке, не смея разглядывать пугающие своей молчаливостью порубанные тела русских. Рядом с каретой чернела убитой лохматой собакой казачья папаха, и лошади храпели, утаптывали снег, напряженно косясь на нее, точно она была живая и скалила зубы…
Пальцы Аманды покраснели от холода, но она продолжала гладить дорогое лицо, безутешно всматриваясь в безжизненные черты, хватая ртом воздух:
− Как же так… были вместе, и вот… Алеша, Алеша…
Рыдая и комкая снег, она целовала одеревеневшие губы, целовала крепко, так, что чувствовались зубы; целовала нежно, полураскрытым ртом, пытаясь вдохнуть тепло и разделить горе…
Барон лишь плюнул с досады, слезы Филлмор его занимали мало; вернее, они раздражали и приводили в бешенство. Он продолжал, как заведенный, бегать от трупа к трупу и при свете смоляного факела судорожно ощупывать и потрошить одежду убиенных. «Пакет! Пакет!» − набатом гремело в голове. Ради него он тысячу раз унижался, таская шкуру дворецкого во дворце Нессельроде, ради него был убит генерал Друбич. Ради него он едва не отдал Богу душу, пересекая чертову прорву снегов России… терпел дикие лишения, голодал, рвал руки в кровистых мозолях, и вот… финал…
Румянцевского пакета не было, и не было языка, который хоть под огнем, хоть под пулей, мог бы сказать, где искать его след…
Воткнув факел в сугроб, Пэрисон растер руки и уши снегом. Мятежный свет скакал по распухшим без перчаток рукам. Они мелко дрожали; дрожал и голос:
− Не верю… не верю… Не ве-рю!
Пугая своим безумным видом, он остервенело, дюйм за дюймом, вновь принялся вспарывать ножом тулупы казаков, срывать кафтаны и кромсать голенища сапог. Пустое! И тогда, весь в мыле, с красным, обветренным лицом, похожим на кусок мороженой говядины, он, проклиная небо и ад, бросился к трупу Осоргина.
− Не-е-ет! − Аманда закрыла собой тело любимого. Обморочная слабость звенела по-комариному в ушах. Помутневший взгляд схватил сине-мглистый горизонт, тяжелое, хмурое небо и сажевый силуэт барона. Она задыхалась от горя и снежной крупы, закрывая окровавленное лицо князя. Метель несла льдистый песок, секла кожу оледеневшей сорванной хвоей, и было в этой круговерти какое-то злобное упорство и яростная настойчивость смертельного врага. Снег забивался в рот и глаза, в рукава и за ворот, сбивая с ног, заметая окоченевшие трупы.
− В сторону, стерва! − буран сорвал свирепые слова с обмороженных губ шотландца и зашвырнул за сопку.
Барон что-то еще кричал зло и хрипло молчаливой женщине, а потом пнул в живот и набросился на Осоргина.
Мездра шубы трещала под ножом, шерсть клочьями летела по ветру, а он всё поднимал и поднимал нож…
Глава 19
Охотск их принял оттепелью и весенней капелью. После случившегося Аманда стала покорной и ко всему безразличной. Ее не радовало ни тепло очага, ни горячие ванны, ни шум голосов, ни дыхание Тихого океана. Вырубленная топором в мерзлой земле канава − могила князя − перечеркнула всё.
Охотск был совсем не похож на Санкт-Петербург. Нилл Пэрисон не без оснований считал, что столица России − самый нетребовательный город в мире. Что говорить: если Северная Пальмира проливала слезы восторга над тем, от чего самая глухая провинция в Англии с возмущением отвернула бы нос… С недоумением на многие столичные «штуки» поглядывал и Охотск, но только не на появление очаровательных женщин. Восточное пограничье теряло голову по таким драным «портовым кошкам» с вульгарными повадками, что появление красавицы иностранки, да к тому же еще и настоящей леди, превратило мисс Стоун в миф.
В крепости при застолье секретничали: дескать, американка иль англичанка бойко глаголет на языках и, верно, умеет занять гостя conversation123 и, по всему, уж не пустым. Спорили и о том, какой длины у нее ноги, и соглашались дружно, что длинные, полные и красивых форм.
− Спать изволют до обеду, пьют токмо чай с чоколадом, а кофием строго брезгуют.
− А урядник Щукин сказывал, дескать, третьего дня видел собственными глазами, как сия девица верхом на английской кобыле перелетела через ямину-с, что у Кармановской корчмы… И содеяла это, братцы, прямехонько аки орлица. Его благородие-с когда увидал сию оказию, так аж потом изошел. «Поверь мне, голубчик, − говорит, −я за все свои лета шиш когда видел, чтоб баба в седле летала, что ведьма на метле. Ровно срослась со своей лошадью».
− А мне известно, господа, что при ней служит девица с волосами, будто чистая медь… Вышколена, что заводная с механизмом кукла, с рассвету примерно затянута в корсет и не в пример своей барыне молчит. Скажу более, у дверей ейного номера бдит строгого виду страж − не то лакей, не то кучер. Морда краснющая, а гонор и взгляд на зависть нашему командиру порта.
Эти вести дотрубили и до Михаила Ивановича. Холостой старик кряхтел в своем кабинете, потирал сухие ладошки, теша душу несбыточными прожектами: «Вот бы дерзнуть к этой осе отыскать ключик. Заслать визитера с приглашением?.. А что? По такому разу и бал не грех закатить… Найдутся свечи, да фейерверки… А буде не поможет… Найдутся другие приманки! Что? Последствия? Слухи? − сам с собой спорил адмирал. − Вздор! Я в этом деле старый укладчик… У меня чтобы какой камешек вкось… На, выкуси! Здесь не только, голубчик, концы в воду, но и крючки и петельки…»
И наголодавшийся отсутствием добропорядочного женского общества Миницкий ошеломлял себя заманчивой радугой старческих иллюзий. Вдруг, да и удастся ему столковаться до тонкого роману с иностранкой: «Чай, не совсем старик, да и в Охотске-городе, почитай, наипервейшее лицо! Небось не ради лести да подобострастия любит при случае втиснуть Щукин: “Ежели за дело берется Господь или ваше высокопревосходительство Михаил Иванович, то все возможно-с!” Черт! Еще раз черт! И еще два раза черт!»
Все искусные силки и приманки старика толку не имели: леди Филлмор, сказавшись возвращающейся на родину американкой, ограничилась лишь официальным визитом, от которого на душе адмирала воцарилась полная зима. А мнение иностранки по поводу бала, на который, в ущерб городской казне, таки расщедрился командир порта, вконец огорошило его высокопревосходительство.
− Голубушка, разве не превосходно, когда забытый Господом медвежий угол расцветает огнями, чтобы доставить удовольствие посетившей его прелестнице?
− Только не тогда, сударь, когда город жертвует по-следним ради одной улыбки заезжей дамы.
Пока Миницкий растягивал очередную паузу, Аманда вспомнила до мелочей недавний бал…
На просторной площадке второго этажа командирского дома, огороженного резными перилами, толпился народ. Здесь, перед большим зеркалом, освещенным свечами, задерживался на минуту-другую местный бомонд. «Нет такой женщины на земле, которая прошла бы мимо зеркала, не остановившись», − улыбнулась своим мыслям Аманда и тоже на секунду задержалась поправить волосы.
Было около восьми, за окнами уж темнело, когда начали съезжаться. Аманде было занятно смотреть на гримасы провинциального света. По широкой лестнице поднимались и жеманились у зеркала жены служебной компаней-ской мелкоты, чиновницы в старомодных чепцах и неуклюжих, хотя и дорогих, платьях. Мелькали тут и румяные дочки купцов, становившиеся спутницами жизни компанейских инженеров, шкиперов, лекарей, учителей, заведующих арсеналами и складами, в платьях поскромнее, из тафтицы и китайской канфы. Но какая купеческая кровь устоит перед соблазном не навесить на себя яркие, пестрючие ленты? И они обматывались, что рождественские елки, аршинами лент, как их прабабки обвешивались аршинами стекляруса и цуклей124.
«Где же повторение пышности и роскоши петербург-ских балов? − думала, усмехаясь Аманда. − Это более похоже на петровские ассамблеи или бивачные кромвелевские утехи. Тут и штурман, и мастер, и торгаш, и вельможа. Впрочем, вельмож пересчитать хватило бы и одной руки…» А гости всё прибывали и прибывали. Нарастал гул оживленных голосов, журчал женский смех, в зеркалах сверкали возбужденные глаза; за ажуром решетки балкона доносились звуки настраиваемых скрипок… Точно позолоченные осенним солнцем листья, замелькали эполеты морских офицеров. Аманда попробовала припомнить, был ли среди них Преображенский… «Нет, похоже, нет…»
В мрачноватой торжественности зала грянул оркестр. В Охотске, как и в Петербурге, в моде была мазурка. Но здешние музыканты сделали из сего чопорно-игривого танца что-то залихватско-цыганское. Особенно отличались скрипки и бубен, захлебывающиеся от усердия.
− Какая дикарская музыка, голубушка. Вы не находите? − засмеялся кто-то сзади Аманды знакомым голосом. −Увы, мисс Стоун, не пригодны моржовые жилы на скрипичную квинту. Что прикажете делать, сударыня, край света…
Аманда оглянулась. Сзади стоял адмирал во фраке с пестрой орденской розеткой в петлице. Встретившись глазами с леди, командир порта склонился в изящном свет-ском поклоне. Она была польщена вниманием, но одновременно ее насторожила сия элегантная атака. Старик был галантен, но нагл, рука его ни на минуту не отпускала руки заезжей красавицы.
Уж брезжил рассвет, лакеи гасили жирондоли и масляные лампы, когда на сокровенное адмиральское: «оставайтесь, ангел, у меня…» Аманда ответила милым, но категоричным отказом.
Чувство крепчайшей досады охватило самолюбие старика, и ему пришлось наступить себе на горло, чтобы не забыть − он командир порта, и ему не пристало выражать эмоций.
И теперь, при вторичной встрече у себя в кабинете, Михаил Иванович медленно, как бы подбирая каждое слово, уже по-казенному поинтересовался:
− Долго ль изволите задержаться у нас? − пальцы его замерли на титуле приходно-расходного талмуда, где было жирно выведено: «Г. Б.» − «Господи, благослови».
Аманда медлила с ответом, разглядывая чрез оконное стекло зеленый аптечный фонарь напротив.
− Думаю, это будет зависеть от вас, − неожиданно обронила она. Отошла от окна и замерла у пожелтевшей ландкарты, по четырем углам которой толстопятые амуры щеголяли кудрями и раздували щеки, символизируя ветры различных румбов.