Открытые белые плечи дрогнули − откровение, сказанное самой себе, застряло в душе, как стрела с зазубринами в теле.
То, что она собиралась сделать, мучило леди и казалось чудовищным. Ей предстояло заполучить Румянцевский пакет, который хранился у капитана. Какой ценой? «Какая разница, − прошептала она. − Ужели я должна буду выкрасть его? Пэрисон, будь он жив, пожалуй так бы и сделал… Да, да, без сомнения! Но как я, леди Филлмор… смогу быть… воровкой?!»
Аманда медленно отошла от зеркала. Рукой она придерживалась за багет переборки, так как чувствовала, что не в силах обойтись без поддержки. После гнетущих раздумий ноги ее слушались плохо. Она вдруг вспомнила лондонский пансионат благородных девиц миссис Мидлтон, где обучалась светским премудростям. Вспомнила и будто услышала твердый голос этой железной леди: «В чем дело, дорогая? Что с твоей походкой? Надеюсь, ты не собираешься, детка, убедить меня в том, что дойти до оттоманки необходимо с достоинством гусыни, пытающейся протиснуться в щель клетки?»
Это воспоминание придало Аманде бодрости. Она встряхнула длинными локонами, гордо выгибая шею: «В конце концов, я это делаю для благополучия моей Англии! А если так, то Господь не обойдет меня милостью!» Поддержав себя такой мыслью, она уверенней прошлась по каюте, полуприкрыв от душевного возбуждения глаза. Тишину нарушал только шелест тяжелого шелка и четкий стук ее каблучков.
Взволнованно меряя шагами тесную каюту, она неожиданно уличила себя в том, что в ней, как и во всякой женщине, борется любопытство. Аманде захотелось встречи с капитаном. Шелк перестал шелестеть, каблучки остановили свой ход. Теперь тишина нарушалась лишь мягким тиканьем принайтовленных130 к боковой переборке часов да поскрипыванием рангоута. Ей стало забавно, что ум ее лихорадочно подыскивал тему для разговора, если б встреча их состоялась. Ажурные стрелки показывали пять часов после полудня. И словно подсказывали − еще весьма рано… Что подниматься в такой час леди на палубу для принятия вечернего моциона было бы чрезвычайно невежливо… Но душа упрямо клянчила развлечений. Скука пути отравляла жизнь. Она попыталась урезонить себя, уговорить, что прихоть ее глупа и неосмотрительна; но в глубине души сознавалась: то, что капризничало внутри ее самой, кокетством не являлось.
Аманда припомнила мягкую улыбку капитана, вечную усталость в зеленых глазах, что придавало ему особое очарование и притягательную силу. Тем не менее, рисуя портрет, она отмечала, что ее раздражала его крайняя немногословность и та сдержанность, которая красноречиво подсказывала: заставить его откровенничать будет очень не просто. Отметила для себя и другое: проскальзывающий металл в голосе наводил на мысль − этот человек получал от жизни не только поцелуи счастья. Сдержанная жест-кость и подчеркнутая официальность с момента их первой встречи до сего дня заставили англичанку забыть о своих амбициях и подумать о Преображенском как о человеке, не чуждом мук и страданий.
Кончики пальцев вновь коснулись ласкового меха. Аманда опустила длинные ресницы: «Счастлив ли он? Нет?» Пожалуй, здесь и спрятано зерно истины. Этим возможно было как-то объяснить его категоричность и резкость. Исподволь, будто нехотя, а чуть позже − уж без затей, она призналась себе, что охвачена интересом к этому русскому.
Леди Филлмор провела ладонями по щекам. Они горели, жаром объялась и грудь. Аманда перекрестилась, прикусив нижнюю губку, словно боялась, что судьба подслушает это невольное желание души и исполнит его.
«Отчего же я такая?» − веер приподнялся разгонять сгустившуюся духоту. − «Прочь, прочь думы об этом!»
Пальцы с отполированными ногтями взялись за граненую ножку фужера с красным вином. Взволнованная, она не поняла вкуса напитка. Знакомая, властно влекущая страсть молодого женского тела заполнила ее.
Ален де Совеньи… Этот юный маркиз-риторик с глазами французской смуты, вечно страдающий, что время великих свершений обошло его стороной… Она оставила его где-то там, в далеком Париже, на его любимой площади; там, где раньше возвышалось молчаливое громадье Бастилии. Бедный маркиз, он так сокрушался, что опоздал родиться! Что 6 февраля 1790 года, когда Национальному собранию с пафосом был передан последний камень павшей темницы, не был его днем. И руки, пеленавшие этот камень в знамя свободы, были, увы, не его.
Аманда машинально пригубила из фужера: «А ведь я когда-то была увлечена этим порывистым санкюлотом131. Вздор!» Нет, она не хотела и не могла разделить его восторженные оды в адрес знаменитой упряжки Конвента. Дантон132, Демулен133, Кутон134 и сам Робеспьер…135 − все они кончили плохо. «Смута с рождения глуха, глуха как смерть, даже к своим кумирам… Богоматерь бунта − отточенный нож гильотины! Нет уж, увольте!»
Она вновь перекрестилась со словами молитвы, ярко представив обезглавленные тела королевской четы, глумление бунтарей над святынями. Летоисчисление от Рождества Христова было для них химерой, введение своего «истинного» революционного численника − вот панацея поруганной правды.
«Впрочем, зачем об этом?» Безумный француз был заштрихован временем.
А затем был горячий граф Луиджи ди Арансади − славный потомок старинного рыцарского рода с породистым профилем и сверкающими глазами, напоминавшими черные градины. Он не был придворным петиметром136, не был и шаркуном, ищущим покровительства в тени всесильных. Во всяком случае, таким казался. Имя его повторялось мужчинами с завистью, дамами − с восхищением. Она любила его за силу, решимость, смелость… «Любила?» −Аманда отрицательно покачала головой. Граф просто нравился ей. Его словесам о любви она доверяла не больше, чем велеречивости православной службы. Итальянец был не женат, хотя был богат сединой и деньгами: когда она с миссией оказалась в Риме, тот, еще не ведая о ней, не пытался скрывать, что падок до красивых женщин-путан137, сицилийского вина и охоты.
«Странно, − подумала она, − самые важные события моей жизни, ведущие к взлету либо к падению, сотканы с сердечными делами…» Допивая вино, она в который раз рассудила, что романы, имевшие место в ее карьере, не являлись распутством по расчету, как у доброй половины смазливых прелестниц при каждом дворе… Не являлись они и порывом похоти: тешить свою плоть грубой чувственностью… Отзвуки Южной Англии, страны скрытых женских вздохов и слез, луговых цветов и чистых родников несли они с собой, да и вообще она не была солдатом в юбке, каким, пожалуй, хотел бы ее лицезреть лорд Уолпол. Что ж, блеску в ее жизни хватало порой без конца… Но вот любви, любви настоящей, без золотушной влюбленности было меньше, чем мало…
Но вот приветливая улыбка обласкала губы и постепенно осветила лик англичанки.
«Осоргин, − она не смогла сдержать волнения, − милый князь!» Леди смахнула горькую росу слез. Этот не брался за что попало, лишь бы не пропасть, и не высиживал в приемных и кулуарах, чтобы поймать фортуну за хвост. Всё вершил своей головой да службой. «Милый князь, − шепотом повторила она. − Ты единственный, кому отдано было сердце… но тебя уже нет».
Сверху послышался дребезжащий зов склянок. Их звук давно пел в ушах, словно морская раковина. После приключившейся слабости от воспоминаний, когда ее переполнила жалость к себе, она боле не утирала слезы, и сейчас удивлялась равновесию, посетившему душу. Каюта давила сырой затхлостью, и мысль о свежести наверху − стоит ей только подняться − подтолкнула Аманду дернуть коричневый шнур сонетки. «Может быть, Линда где-то по-близости, и, заслышав колоколец, не замедлит прийти?» Как у всех добросовестных слуг, у Линды в высшей степени было развито чувство приличия и долга.
Леди прислушалась, прикрывая нос пышной собольей муфтой, но кроме изредка долетавших команд вахтенного ничего не услышала. «Может, прилечь отдохнуть? Нет, не хочу». − Она посмотрела в иллюминатор: залетная двойка альбатросов скорбным криком приветствовала фрегат; над головой, через потолочную переборку послышалась обычная возня и треск крыльев чем-то потревоженной птицы. «Наверное, крысы», − подумала она и вновь нетерпеливо бросила взгляд на толстое стекло, наблюдая, как сине-фиолетовый горизонт постепенно окрашивается в зеленовато-розовые краски заката. Пристально всматриваясь в зыбкую зелень пространства, не имеющего порога, Аманда продолжала думать о запавшем в душу капитане.
При всей его независимости, ей было приятно, что он не относился к породе тех чванливых и самонадеянных хамов, которые считали своих пассажиров в юбках чуть ли не законной добычей для альковных дел. «Этого мне еще не хватало!» Однако опытный глаз отметил: обручального кольца на пальце капитана нет. «Значит, не женат». Свое золото англичанка сняла за ненадобностью еще две недели назад. Для подстраховки леди Филлмор, пускаясь в щепетильные авантюры, имела обыкновение рассвечивать свой пальчик златой безделицей. «Береженого Бог бережет», − рассуждала она, хотя давно сделала вывод: защищал ее этот аргумент от посягательств не лучше банальной заколки. От той была хоть какая-то польза, а обручальное кольцо… Хм, для многих светских волокит оно оказывалось тем искушением, тем волнующим кровь барьером, каковой они, вылезая из шкур, пытались во что бы то ни стало преодолеть.
Вспоминая черно-русые брови и ресницы Преображенского, она вдруг подумала: «Ему наверняка приходится бриться пару раз в день… Да, волосами Господь его не обделил», хотя она больше предпочитала мужчин с матовой, гладкой кожей.
От неожиданности леди Филлмор вздрогнула и с нескрываемой досадой посмотрела на потолок. В курятнике до хрипоты драл глотку петух. Наблюдая горластого соседа ежедневно, Аманда до ярких мелочей представила несчастную птицу, заключенную в клетку. Сотрясая арбузно-кровянистым гребнем, непоседа просовывал вертлявую голову меж деревянными прутьями и истошно провозглашал наступление нового дня, либо подводил черту дню уходящему.