Поцелуи одурманили своей страстью, но шепот заученных признаний не убаюкал разум. Трепет и дрожь, разлившиеся сладкой патокой по ее телу, − всё это было западней, из которой стоило выбраться любой ценой. На своем опыте она знала: ночь не вечна, и завтра наступит новый день, а за ним потянется бесконечная череда амурных приходов, клятв, заверений, проклятий, домогательств и шантажа, словом, река головной боли, которой она и без этого сыта до тошноты. Невыносимо было и оттого, что она всеми фибрами чувствовала его желание. Эти мысли словно окатили студеной водой.
Она дернулась вправо, влево, напрягая все силы, чтобы освободить руки.
Но это лишь раззадорило Александра, и он припал к ее оголившейся груди, а затем к белоснежной шее, где стучал до одури загнанный пульс.
− Я люблю тебя! Ты моя!.. − Шелк затрещал под его сильными пальцами, обнажая дивные ноги.
− Ненавижу! − сверхъестественным усилием воли Аманда выкрутилась из-под него и, разбив колено об острую царгу кровати, прихрамывая, отбежала в противоположный угол каюты.
− Прочь! Прочь отсюда! − сквозь слезы рыданий закричала она. Джессика бешено дергала сонетку, другой рукой стыдливо прикрывая грудь. − Убирайтесь, или я позову капитана!
− Что-о? Опять он?! Костью ему подавиться!
− Вон! Я сказала! И чтоб никогда сюда не заходили! Вы противны мне, слышите, про-тив-ны!!!
− Дура! Закрой рот! − Гергалов с оторванным эполетом, болтающимся на одной серебряной нитке, бросился к двери. − Ты еще пожалеешь! − Шпага неистово, точно живая, скакала на его бедре, гремела ножнами, ударяясь о стол и стулья. На прощанье Александрит так гвозданул дверью, что леди Филлмор зажмурила глаза, а над потолочной переборкой, где размещался птичий клетник, случился переполох.
Глава 12
− А ну, раздайся! Не столбеней! Пшли! Пшли, болваны! − Гергалов оглаживал кулаками попавшихся ему в трюмном проходе матросов.
Соболев шарахнулся в сторону, теряя в потемках драгоценные очки. Кто-то охал у фонаря с расквашенным носом, а каблуки помощника капитана уж грохотали по трапу.
− Ну и задал он нам таску да выволочку! Федька, живой? − Ляксандрыч шарил под ногами и строжился на своих: − Стойте, вы, кони, «очи» мои подавите. Ну-тка, Кирюшка, способь отыскать окуляры… слепым же оставил, ополоумевший бес.
− Вота, нате, кажись, целы, − Чугин, улыбаясь, протянул поблескивающие стекляшки. − И чо случилось с его благородием? «Крепыша» небось опились, али еще чем обсолились?.. Лешачим ведь голосом орал, бытто блажной.
− Тебе-то до сего что? Знай свое матросское дело да помалкивай.
− Дак ведь Федьке-огурцу, поди ж, нос к затылку прилепили. Это ж не аллилуйю трегубить.
− До бережку заживет. А ты знай, боись боцманских да господских кулаков. Рыло-то не подставляй. А трегубить али двугубить аллилуйю, копытцем креститься аль щепотью, то дело поповское. Айда, братцы, до лекаря! Он давеча грозился Шилову, дескать, табачком богат.
− Дело говоришь, Ляксандрыч, айда. Без табачку ночная вахта вдвойне каторга.
* * *
«20 мая. Скоро уж ровно два месяца, как мы в пути… Пресная вода на исходе, а посему обычная норма урезана вдвое. Горох, мука, сухари и прочие запасы тоже подъеты крайне. Весьма естественно, что сие обстоятельство поначалу распространило по экипажу смятение и ропот, которые, однако, присутствием духа и благоразумием капитана и офицеров были тотчас прекращены и команда поставлена в прежнее повиновение.
Меж тем, американской земле показаться след. Ветры сопутствуют славные, идем при полных парусах. Чаек встречаем чаще − добрая примета. Фрегат подлежит ежедневному осмотру и находится в добром здравии.
Благодарим Господа, что совместными усилиями нам удалось-таки искоренить заразу на «Северном Орле». Больных боле нет, однако общим решением всем без исключения приказано раз в два дня глотать предохранительные английские составы противу цинготной болезни, столь гибельной экипажу. Четыре матроса по донесению подшкипера были уличены в пакостном нежелании принимать дорогие лекарства, отчего были публично пороты на баке по пятнадцати раз кошками».
Андрей Сергеевич, пребывая в хмурости, посадил пером в конце записи точку. Она вышла жадная, круглая, чуть не горошина.
«А матросиков-то лишнего Кучменев задрал. Распаренным тертым хреном мужичков отхаживали, да компрессами с мочой. У боцмана вместо обычной кошки в голенище завсегда дремала «двухвостка», то есть нагайка с двумя языками, пробитыми свинцом. Сек Кучменев с оттяжкой. Так, что на пятом ударе и здоровый мужик падал на ко-лени».
Тонкая складка залегла меж бровей капитана: «Ну, боцман, лешачий сын, выведешь ты меня…» Преображенский захлопнул журнал и бросил перо в стаканец из моржовой кости, где густились очиненные под письмо перья; затем потянулся, закинул руки за голову: «Эх, кабы сейчас на землю ступить, стосковались душа да ноженьки по тверди, по домашнему свиристу усатых сверчков, по молочку да свежей телятине в черной сливовой подливе». Он опустил локти на черкасовский стол, добротный, играющий ясеневой прожилкой. «Тоже ведь сидел за ним тезка… перо трудил над страницами «судовика» и, поди ж, вздору выписывалось немало… Характер-то у него еще тот, не из мятных…»
Андрей засмотрелся на витые свечи. Те мирно потрескивали, роняя желтый воск на медные закопченные временем подсвечники. «Надо бы Палычу наказать, чтоб на-драил, отбился от рук, двухголовый», − подумал капитан и вдруг занемог узреть милого старика, на которого мог по-ложиться, мог прижаться в сокровенную минуту к теплой груди, излить свои горести, жуткие сны и другую томящую смурь. − «Палыч завсегда поможет. Он умеет хоть неказисто, но выудить самое требное словцо, что как родительское излечивает, облегчает».
От дверей тянуло ехидным сыристым холодком, и Преображенский, зная свою слабость к простуде, прикрыл ее плотнее, набросил на плечи кафтан: «Не хватало еще вторично занемочь, так и до горячки шаг». Мимо каюты в два хриплых горла, споря друг с другом, прошли матросы из вёсельников. Препирались из-за погоды: «быть дождю али нет», да «сколь крепкий ветродуй будет на завтра полоскаться в парусах».
«Доживем − сведаем», − подумал Андрей и, тяжело вздохнув, принялся готовиться ко сну.
* * *
Опять на душе было не слава Богу: минувшие два дня прошли на пределе, в том дьявольском затишье, после которого жди бури. Дело все крылось в Сашенькином выверте. «Тут и без его “пропозиции” голова крэгом, так нет, пожалуйте, скушайте торт с гранатом!» А я-то наивно возмечтал, что крылья «Орла» унесут меня от бед и хлопот, ан выкуси».
И сейчас, отдыхая в своей постели, Андрей чувствовал: внутреннее напряжение рассасывалось с неохотой − на шее, где-то там, за глазами, в челюстях. Только в груди под сердцем не таял комок неуверенности. Раздражало и то, что утро не будет бодрым, не будет и «просветленным». При таком душевном климате жди дурных снов. В них он бежал от кого-то, беспомощно, глупо, нелепо… Продирался сквозь разбухшую кашу какой-то гадости. «К черту, к черту… Я, может, просто хвор и оттого непомерно вередлив».
Андрей проверил пистолет: при свинце ли? Оружие, как и дитя, уходу и заботы требует. Взвел тугой, в граненой насечке курок, чтоб не случилось издавать этот «щелчок» позд-нее, когда любой звук будет иметь роковое значение. При этом Андрей скептически улыбнулся: в озадаченности приготовления подобного рода он особенно не верил. Пустое. Всегда, ежли что и приключалось, меры эти удачи не несли. Тяжелый морской пистолет глухо грохотнул дулом о спинку кровати, подушка прижала его уютным теплом.
Да, «котильон» с Сашенькой вытанцовывался в пошлейшую композицию.
После конфликта с Гергаловым у Преображенского пропал аппетит. Ел он чуть-чуть, по выражению Палыча, «мамзельничал с тарелкой». Впрочем, настроение подавленно-сти сказывалось и на других, кроме, пожалуй, Шульца, у коего, как полагал капитан, вообще отсутствовал нерв, теребящий душу. Андрей высматривал у каждого офицера признаки хоть какой-то реакции на случившийся казус, и, хотя волнение выявлялось в изобилии, естественные тяготы плавания и возбуждение от скорой встречи с землей не давали возможности толково разобраться в причинах нервозности и гнетущей молчаливости.
Утреннее гадкое настроение Андрея Сергеевича дозрело до отметины холодной официальности. Захаров с Кашириным предпочитали не ломать свой традиционный футляр замкнутости, хотя и многозначительно переглядывались, вдвое больше переводили табаку и жестче вели себя с матросом. Гришенька Мостовой, накрепко зарубив в память случай в кают-компании с письмами, нынче держал нейтралитет, хотя оскорбленное самолюбие толкало его в таком деле брать сторону помощника капитана.
Зубарев Матвей тоже знал о происшествии, но более серьезно относился к возложенным на него обязанностям штурмана и не мог уделять внимания мелочам этикета. «Да и его ли мужицкой душе, лишенной от рождения способно-сти переживать “лимонные тонкости”, нырять в господские страсти?!» − рассуждал Преображенский.
«И сегодня за обедом, − ворошил память Андрей, − несмотря на бутылку муската, принесенную по моей просьбе вестовым, весь стол был прямо-таки заряжен ядрами пауз, которых никто якобы не замечал, пока их груз не стал чертовски ощутимым для всех. Тогда господа офицеры принялись облегчать его набившими оскомину кургановскими анекдотами, светской, даже не остроумной беседой, постепенно скатывающейся до пустых словесных завивов».
Сам же виновник − Александр Васильевич − с обычным припозданием размашисто вошел в кают-компанию, легкомысленно щелкнул каблуками, приветствуя всех хором и, отказавшись от предложенного, кроме мускату, плюхнулся на диван, нарочито пытаясь создать впечатление, что всё славно, всё замечательно, и, право, нельзя желать лучшего.
Обед итожило басовитое нытье отца Аристарха да чай с галетами, которые Андрею показались, мягко говоря, неважными для желудка.
На ужин капитан не пришел, сославшись на отсутствие аппетита, что, впрочем, было недалеко от истины. Хотя, по правде сказать, его теперь бесил чайный бархат гергаловских глаз, Богом данный голос, словом, всё, что было связано с этим неувядающим, жизнерадостным хамом, бабником и повесой.