Этой узницей была Клер-Клеманс де Брезе, племянница кардинала Ришелье и, к своему великому несчастью, принцесса де Конде. Правду сказать, отец Тиксье, истинный иезуит, был несколько не в духе в день того первого визита к пленнице: он ожидал увидеть безумную женщину, склонную к истерикам, неряшливую, бредящую наяву. Напротив того, его встретила немного странная, но весьма достойно выглядящая женщина с замкнутым лицом и ледяным взглядом. Благородная дама вела монашескую жизнь среди двух десятков слуг, таких же суровых и холодных, как она сама.
Было видно, что содержат ее во вполне нормальных условиях. В какой-то степени было даже учтено ее высокое положение принцессы. Говорить со священнослужителем она практически отказалась. Только в тот момент, когда иезуит упомянул имя ее безжалостного супруга, она обратила к нему взгляд своих глаз, производивших жутковатое впечатление редкой бесцветностью, и прошептала:
– Принц относится ко мне с величайшим презрением… Впрочем, клянусь Господом, я его презираю не меньше!
И все. Больше ни словечка. С этим отец Тиксье и вернулся в замок Монтрей-Белле, где его ожидала герцогиня. С тех пор между ними не возникало никаких разговоров о принцессе Конде.
И вот сегодня, осенним днем 1686 года, ему пришлось вновь вернуться сюда. Принцесса, на его взгляд, почти не переменилась. Может быть, только чуть-чуть побледнела и чуть-чуть похудела. Впрочем, она приняла его, лежа в постели, но не выказала ни малейшего волнения, когда он сообщил о цели своего нынешнего визита.
– Принц Конде скончался, мадам… Было бы по-христиански помолиться за упокой его души…
Но, как и тогда, десять лет назад, только взглядом дав понять, что известие услышано, принцесса прошептала:
– Ах, значит, он умер?..
– Да, мадам, в Фонтенбло…
Одна из фрейлин принцессы поторопилась спросить, в голосе ее прозвучала ничтожная доля надежды:
– Но, по крайней мере, в тот момент, когда принц готовился предстать перед Богом, он вспомнил о своей супруге?
Отец Тиксье ограничился тем, что, ничего не ответив, опустил голову. Конечно, Конде вспомнил о ней, но ненависть оказалась сильнее страха божьего суда: он заклинал короля держать жену в заключении и дальше!
После ухода иезуита принцесса попросила оставить ее одну в большой комнате с высокими сводами, где уже сгущались сумерки. Она даже отказалась от того, чтобы зажгли светильники. Ей хотелось в полутьме предаться воспоминаниям о своей жизни, о своей мучительной любви. Воспоминания эти были мрачны, как сама ночь. Да, солнце скупо улыбнулось ей один только раз, в тот день, который казался ей таким счастливым, таким прекрасным: 9 февраля 1641 года. В день, когда она венчалась с единственным мужчиной, которого когда-либо в жизни любила.
Тогда ей было всего тринадцать лет, но она была вполне готова любить и быть любимой, вполне созрела для счастья и ощущала его, узнав, что просватана за молодого Людовика де Бурбон-Конде, старшего сына принца Конде, юношу, носившего в то время титул герцога Энгиенского.
Ему было двадцать лет. Его лицо с резкими чертами, огромным орлиным носом и горящими глазами можно было бы назвать уродливым, если бы не огромное природное обаяние герцога. Очень высокий, с густыми, цвета воронова крыла, всегда чуть-чуть растрепанными волосами, герцог Энгиенский всегда казался Клеманс де Брезе совершенно восхитительным.
Особенно хорош он был в день их свадьбы, несмотря на то что ухитрился посадить какое-то грязное пятно на свой великолепный, шитый золотом костюм (будущий Великий Конде отличался редкостной неряшливостью). Клеманс даже старалась не замечать, что будущий супруг не уделял ей, своей невесте, никакого внимания: он даже и не посмотрел в ее сторону!
Церемония бракосочетания, проводившаяся архиепископом Парижским Жаном-Франсуа де Гонди в часовне кардинальского дворца, была необыкновенно пышной. Присутствовали и сам король Людовик ХIII, и королева Анна, и маленький дофин, в белом атласе с головы до пят, и весь двор. Но чаще всего взоры присутствующих обращались на дядю юной Клеманс. Кардинал Ришелье, чья алая мантия и властный взгляд подавляли всех, кто собрался на венчание, был доволен делом рук своих.
Да, это была великолепная церемония! Но тем не менее, по мере того как она продолжалась, маленькая новобрачная в наряде из золотой парчи получала все меньше и меньше удовольствия, потому что ее будущий супруг не удосужился удостоить невесту ни единым взглядом!
То же безразличие проявлялось и в течение всего праздничного дня! Во время бала, венчавшего торжество, Клеманс, сидя в высоком кресле, затянутая в жесткую парчу, наблюдала за тем, как вокруг ее только что обретенного супруга вьются все самые известные придворные красавицы. Они устремлялись к высокому худощавому юноше, словно бабочки на огонь. Он охотно ласкал их по очереди своим огненным взглядом, в котором светилось снисхождение. Но чаще всего останавливался этот взгляд на одной из них: звали девушку Мартой де Вижан. Впрочем, ни для кого не было секретом, что она без памяти влюблена в юного герцога и тот платит ей взаимностью.
Вся эта красивая и нарядная молодежь смеялась, развлекалась, танцевала… Одной только Клеманс было очень тоскливо. Она бы тоже очень хотела потанцевать, несмотря на то, что ее заставили надеть такие ужасные туфли на высоченных каблуках, чтобы она казалась хоть немножко повыше ростом. В конце концов девочку стало клонить ко сну. День казался ей долгим-долгим, чуть ли не бесконечным…
Однако дремы как не бывало, едва она увидела, что Людовик наконец приближается к ней и приглашает на танец – на куранту. К ней мгновенно вернулись все жизненные силы, вся ее жизнерадостность. Она вскочила на ноги, напрочь позабыв о неудобной обуви. Увы! Из-за проклятых каблуков она нелепо подвернула ногу и, не сумев сдержать болезненного стона, растянулась на полу у ног мужа, полузатопленная волной золотой парчи своего подвенечного платья.
Увидев столь неожиданное зрелище, толпа гостей разразилась хохотом. Клеманс почувствовала, как лицо ее багровеет от стыда и смущения. Молодой герцог засмеялся чуть ли не громче всех, даже и не подумав наклониться, чтобы помочь супруге подняться. Бедная девочка внезапно ощутила, как больно колет ее насмешка, скрывавшаяся за этим всеобщим весельем. Эти люди были очень довольны, что могут поиздеваться над ней, – только из-за того, что она племянница Ришелье! Она почувствовала, что вот-вот расплачется, но мужественно проглотила слезы. Клеманс де Брезе не доставит им еще большего удовольствия. Конечно, они так рады были бы посмотреть, как она будет плакать! Ее служанки заторопились к ней, помогли встать на ноги. Юная герцогиня обежала взглядом все эти окружавшие ее веселые лица, остановилась на смеющемся супруге. Несмотря на жгучую боль в ноге, она постаралась пониже присесть в реверансе и чистым голоском произнесла:
– Если позволите, монсеньор, я отправлюсь к себе. Собственно говоря, мне совершенно нечего здесь делать!
Заметил ли он упрек, прозвучавший в этой фразе? Во всяком случае, смеяться он перестал. Но ему даже и в голову не пришло, что надо проводить молодую жену в ее покои. Она пошла туда сама, одна, высоко подняв голову и пытаясь ввести всех в заблуждение, чтобы никто не понял, как она на самом деле страдает. Клеманс вошла в спальню. После свадьбы, одна, в слезах…
Однако кое-кого вовсе не развеселило ее падение. Разгневанный взгляд кардинала тяжело обрушился на новобрачного. Несмотря на всю свою гордыню, молодой герцог Энгиенский страшно покраснел. Но ни за какие сокровища мира он не признался бы, что готов повиноваться безмолвному приказанию министра. Стараясь выглядеть как можно спокойнее, он отправился приглашать на танец Марту де Вижан.
Они протанцевали всю ночь, и равнодушный супруг, разумеется, воздержался от появления в спальне новобрачной. Та немножко поплакала, но, поскольку была еще совсем ребенком, скоро утешилась, разглядывая изумительный кукольный домик, подаренный ей дядей. А потом – заснула. Зато Ришелье не смог и глаз сомкнуть. Кардинал провел всю ночь в невеселых размышлениях и пришел к заключению, что юный Людовик очень нуждается в строгом руководстве и присмотре. Ну что ж, он, Ришелье, непременно этим займется.
Когда наступило утро, виновник всего случившегося почувствовал, что совесть у него нечиста, и предпочел сказаться больным. Слишком хорошо он знал кардинала, чтобы не понимать: ему отомстят, и отомстят сурово. Стремясь хотя бы отсрочить наказание, молодой Конде улегся в постель и заявил, что подхватил жестокую лихорадку.
В конце концов, он вовсе не желал этой свадьбы. Он согласился жениться лишь для того, чтобы угодить отцу, которому очень хотелось сосватать его именно с этой девушкой. А единственной, кого он любил (по крайней мере, в этот момент своей жизни!), была Марта. Герцог решил, что его брак с малюткой Клеманс должен остаться фиктивным, пока… пока не отправится на тот свет страшный кардинал. А когда он отдаст наконец богу душу, ничего не будет проще, чем аннулировать брак, не приведший к интимным отношениям супругов. Тогда-то он и предложит прелестной Марте руку, сердце и корону будущей принцессы Конде!
Приняв такие замечательные решения, герцог Энгиенский прописал себе устами верных ему лекарей свежий деревенский воздух и отправился в Шантильи, и не подумав взять с собой жену. Он провел в имении два прекрасных месяца в мечтах о своей красавице, стараясь забыть о том, что женат, и женат не на ком-нибудь, а на племяннице кардинала. Надо заметить, что Ришелье не предпринимал ничего, и это вскружило голову Людовику де Конде. Если герцог Энгиенский и думал, что о нем позабыли в кардинальском дворце, то это можно объяснить лишь тем, что он находился в плену опаснейших для себя иллюзий.
Решив, что он достаточно отсутствовал, чтобы о нем подзабыли, герцог с легким сердцем отправился на север, чтобы присоединиться там к своему полку. Он чувствовал себя счастливым, свободным как ветер и полагал, что навязал кардиналу свой способ смотреть на мир. Конечно, всесильный министр понял: с Конде не обращаются, как с каким-нибудь малозначащим дворянчиком!