№ 419. Н. В. Ельцина – В. Д. Бонч-Бруевичу
1953 г.
Дорогой Владимир Дмитриевич!
Пять месяцев напряженной борьбы за право работы над проблемой, которой посвящена большая часть всей моей жизни, привели, наконец, к положительному разрешению вопроса и при этом в одном из самых удачных вариантов: я – личный сотрудник академика В. А. Энгельгардта и продолжаю линию своих прежних исследований.
Трудно даже рассказать, сколько часов я провела около самых различных дверей в ожидании того или иного разговора, сколько раз казалось, что стена каменная и ее не пробить. Но в глубине души я всегда верила не только в побеждающий голос разума, но и в некоторые истины, которые для всего передового человечества двадцатого века очевидны и нерушимы.
Однако для целого ряда ладей многое требовало доказательств и подтверждений. Со свойственной Вам большой принципиальностью, несмотря на тяжелую болезнь, Вы, как всегда, откликнулись и пришли на помощь.
Я не могу найти слов, чтобы поблагодарить Вас не только за проявленную человечность, но и за Ваше прямое участие, которое несомненно имело существенное значение для решения всего вопроса.
Хочется снова жить, чтобы отдать все силы великой загадке природы, над которой работают ученые всех стран, – злокачественным опухолям, – и какое счастье, что такие люди, как Вы, существуют.
Дорогой Владимир Дмитриевич, я скоро уезжаю, и мне очень хочется Вас повидать, чтобы увидеть своими собственными глазами, что Вам лучше. Мне очень хочется поговорить с Вами также о работах по истории религиозных движений в России, которые имели такое существенное значение для всей русской истории и которые нелепо, незаслуженно забыты и не имеют своего продолжения.
Я могу приехать в любой день и в любое время.
№ 419. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
10.I.53 г.
Моя родная,
я уже знаю, что Манюша получила поздравление, а получила ли ты мои стихи, не знаю.
Мне нужно, чтобы тебя всегда окружала моя живая любовь. Я напишу коротко, как сложились строки, которые я послал и сейчас повторяю. Я еще в них, не вижу, они хороши или плохи. Может быть, о моем чувстве больше скажет их творческая история, чем они сами.
Писал я мало, но поэзия была воздухом моей жизни. Я серьезно думаю, что этот мой мир создан тобой, я ощущаю его как твою духовную эманацию. Вот образ: сияние чистой любви, проходящее через личность и становящееся стихами. Это мы с тобой. Уже давно я хотел так сказать, т. е. стихами о стихах. Я бы сделал это, если бы не Шекспир, который переступил мне путь:
Ты вновь и вновь найдешь в моих стихах
Все, что во мне тебе принадлежало,
Пускай земле достанется мой прах,
Ты, потеряв меня, утратишь мало,
С тобою будет лучшее во мне,
А смерть возьмет от жизни быстротечной
Осадок, остающийся на дне,
То, что похитить мог бродяга встречный.
В другом сонете (на память не повторю) Шекспир признается, что красоту своих стихов черпает в красоте любимого существа. Вот мотив, который во мне живет! Не очень давно я прочел «Гранатовый браслет» Куприна. Вера Шеина вспоминает последние слова, освещавшие сознание бедного Желткова, и просит свою подругу сыграть ей из Аппассионаты. Она слушает, и в ее чувстве largo нижется музыкальными строфами, каждая из которых заключается словами предсмертной записки Желткова: «Да святится имя твое». Меня осенило тогда: да ведь эти слова и есть то, что я о тебе думаю. Произошла встреча темы и образа. Строка молитвы из записки Желткова ожила во мне не только по смыслу, но и ритмически. Я ее почувствовал как обобщение своего чувства к тебе, как строку, заключенную в возникавшие стихи. И вот что втекло в эту строчку:
В незакатной ночи,
В пустыне.
Где теней скрещены острия.
Не оставь меня, светлое имя.
Чудотворная сила твоя!
Не сули тишины, ни вешних,
Потопляющих сердце снов,
Ни грядущего снов утешных.
Ни надежд. Ниспошли стихов!
Тронь! И строй моих чувств колыша
Гармонической чередой,
В смуте звуков яснее, ближе
Означается голос твой.
Постигаю сквозь дали лик твой.
Полнится бытие!
Не стихи шепчу…
Молитву…
Да святится имя твое.
Саня.
№ 420. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
21/I–53 г.
Родной мой, опять не было возможности написать письмо, т. к. была в разъездах. Приехав, получила твое письмо. Как рада, что посылка и книги дошли и что ты бодр и здоров. Это такое утешение. Тетя Лиза также порадовала меня несколькими хорошими словами. Видела на днях Коиньку, она теперь чаще заходит, т. к. стала свободнее, она сейчас не работает. Выглядит она неплохо. Думает в дальнейшем продолжать работу, но когда и где, еще совершенно неясно.
Саня, я бесконечно устала. Вчера первый раз за целый месяц взяла в руки «Войну и мир» Толстого. За целый месяц не прочла ни одной печатной строчки. Какая замечательная книга, это какие-то основы, почти свое собственное рождение. «Очарованная душа», с ее героиней – это тоже юность, давно пройденная, ароматная и почти безоблачная. Образ Аннет, нарисованный Ролланом, имеет преемственность, мы с тобой об этом когда-то говорили. Но для нового образа краски устарели и как-то бледны <…> отличается от исходного оригинала, как осенние дни ясные, а чаще сумрачные, с ясной зрелостью, отличны от робкого дыхания весны. А ведь облака были и у Аннет.
Никого не вижу, в концертах не бываю. Поэтому почти ничего интересного тебе сообщить не могу.
Родной, желаю тебе неизменной бодрости, здоровья и веры в будущее.
Н.
№ 421. М. Н. Горлина – А. И. Клибанову
21/III 53 г.
Мой родной, я очень давно тебе не писала. Все время была в разъездах. Все здоровы, болеет последние месяцы только Володя – обострение диабета с кожными явлениями и отеком обеих ног – он лежит в больнице. Его не видела, только получила от него письмецо и передала ему несколько теплых слов. О себе писать очень трудно. Я перечитывала как-то старые стихи «…Ни вешних потопляющих сердце слов…»277 Они очень меня порадовали, самое главное, они глубоко созвучны. Это основное и единственное, что есть.
А весна опять приходит, и опять солнце светит, и трава, оживая, растет и зеленеет – какая это чудотворная сила. Если будет возможно, напиши, что послать из вещей, продуктов, книг. Пожалуйста, сделай это без каких-либо стеснений. Три месяца не открывала книгу. Сейчас читаю письма Герцена. Коинька как-то заходила. Она имела небольшую работу и ожидает получить еще. Видела этюды Надиной весны – есть удачные, но материальный уровень их жизни как-то еще хуже прежнего. Диван совсем рассыпался, как всегда нет тарелок, чашек и т. д., – живут в небе. Портрет мужчины с трубкой278 весьма нравится. С нежностью вспоминает стихи.
Родной мой, шлю тебе много приветов сердца, желаю тебе бодрости, здоровья и искорок радости. Всегда с тобой.
М.
№ 422. А. И. Клибанов – М. Н. Горлиной
10.IV.53 г.
Родные!
Давно не имею от вас известий. Пишу только для того, чтобы вы не беспокоились, – слишком хорошо знаю, чего это стоит. Я здоров. Самочувствие хорошее,
Если Вовочка здоров, то, может быть, он похлопочет теперь о Сонином отпуске, если ему это удобно, разумеется.
Надеюсь, что Коинькино положение устроилось к лучшему. Верит ли она в звездочку?
Напишу большое и хорошее письмо, когда получу какое-нибудь ваше письмо и узнаю, что вы здоровы и благополучны. А пока нет сил.
Целую.
Саня.
Читал цикл стихов Минковского «Да святится имя твое». Это его стихи о жене. Как бы хотелось, чтобы их прочла Коинька!
№ 423. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
4.V.53 г.
Родная, после письма от 21.3 известий от тебя не имею, но надеюсь и верю в то, что ты здорова, работаешь и у тебя светлей на душе, деточка моя, займись своим отпуском – после такого тяжелого для тебя года он совершенно необходим. Пусть не получится, как обычно, что в последнюю минуту ты воспользуешься любой оставшейся возможностью и отдых будет неполноценным. Этой зимой я тревожился за твое здоровье и благополучие как никогда. Отчасти этому способствовало то, что от тебя и Маши редко приходили письма. Скоро твой день рождения. Этим летом мне еще, возможно, не удастся взять отпуск, но, если живы будем, встретимся в предстоящем году. Все, что от тебя зависит, делай, чтобы сохранить здоровье. Я написал тебе стихи, может быть, к ним еще прибавлю – тогда пришлю. Они все проникнуты твоим именем. Одно из них прилагаю. Оно не лучшее, но как говорил мудрый Соломон: «радость человеку в ответе уст его, и как хорошо слово вовремя».
Целую, любимая.
Саня
Пусть ты в памяти только,
Пусть ты вдалеке,
Наступает мгновенье,
И вдруг
Ты коснешься
Скольженьем ресниц по щеке,
Лаской локонов,
Трепетом рук.
Это – елью рождественской
Вспыхнуло время.
Это – юности
Праздничный зов.
Это – воспоминанье
Утонуло, как гребень,
В пуще былей, преданий и снов.
Это из твоего далека, повторимы,
Всплыли образы, зори, огни…
Я померкшего прошлого
Светлые дни
Расплетаю, как косы любимой
Прости, что так мало сказал тебе ко дню рождения. Момент исключительный и пропадают слова. Всей душой своей я с тобой. В эти стихах мой живой голос, не только перо.
Саня.
№ 424. А. И. Клибанов – М. Н. Горлиной
18.VI.53 г.
Спешу обрадовать вас, родные, что я теперь имею возможность чаще навещать вас весточками. Буду слать вам ежемесячно по письму и вам не будет больше казаться, что вы пишете в пустоту. Судя по Коинькиному письму от 5‐го мая, Коинькины дела все еще не наладились. Это отчасти удивляет меня и очень огорчает. Я понимаю, что это вызывает материальные затруднения и подавляет морально. Прошу вас уменьшить расходы на посылки мне. Я уже писал, что имею теперь заработок и могу обойтись минимальным количеством посылок, да, пожалуй, и вовсе могу от них отказаться. Прошу только прислать лекарства (тиамин в ампулах и пантокрин), а из вещей – портяночный материал, шарф, тюбетейку (по возможности черную и без узоров) и трубку.
Самое большое мое желание сейчас, это чтобы вы организовали свой отпуск, как можете лучше. Напишите, что вы предпринимаете для этого. Хотелось бы получить от вас сведения о вашем здоровье, изложенные медицинским языком. Мне представляется Коинька очень похудевшей. Не можете ли вы прислать мне свои фотографии?
Я не в плохом состоянии. Креплюсь. Самочувствие не эйфорическое, но я полон веры в жизнь. Грустно, что так редки ваши письма. Коинькино имел совсем давно. Очень по настроению пришлось мне неизвестное и только недавно опубликованное в журнале стихотворение Лермонтова, которое я для вас переписал:
Не изменился я. Все та же вера
Живет во мне, по-старому нова…
Передо мной открытый том Флобера,
Я в нем ищу желанные слова.
Разбегом строк торопятся сомнений,
Тревог моих немая череда,
И вот читаю: «чувств от наслаждений
Лишаешься. От горя – никогда».
Но если так, зачем же не как прежде
Со мной ты откровенна и чутка.
Зачем листков приветных реже, реже
Касается любимая рука.
Или, устав от жизненного спора,
Забылась ты, в минувшее уйдя,
И так избыло исподволь себя
Забвением охваченное горе.
Есть какой-то общий закон человеческой психики, по которому жизнестойкость человека повышается соразмерно трудности проходимого им пути. И так же точно ослабевает человек по мере того, как его дорога становится глаже. Мне кажется, что это последнее состояние переживаете вы – так я чувствую по темпу и характеру ваших писем. Необходимо, родные, еще одно волевое усилие. Сделайте его.
Мне совестно пользоваться добротой Вовы, но мне кажется, что его помощь Сонечке может быть действенной. Что касается собственных ее возможностей, то знаю, что они скромны, но ни одной она не оставит втуне.
Я давно уже не читаю, с зимы прошлого года. Сперва это было обусловлено заполнившей всю мою душу тревогой за Коиньку. Потом явились другие заполнители, скорбные и радостные, обнадеживающие и разочаровывающие, не говоря уже о широких кругах мышления, требующих больших душевных сил. Несколько дней назад праздновал Коинькино рождение. Это был мой выходной день, я ждал его, побывал в бане, побрился, надел новую синюю рубаху и полакомился специально к этому дню сохраненным шоколадом. Я следил, переведя часы на московский лад, за временем Коинькиного пробуждения и весь день провел в духовной беседе с ней и представляя себе ее теперешний образ. Вечером я вообразил, как, присев к ней на постель, я благословляю ее сон. Я желал ей в новом году бодрости и ясности духа и осуществления самой большой мечты нашей жизни – поцелуя свидания.
Саня.
№ 425. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
[24.6.53279]
Родной мой, очень трудно собрать свои мысли. За целый год я почти ничего не читала, т. е. трудные дни жизни слишком перекрывали все, что можно почерпнуть в книгах. Все, что случилось со мной, случилось и с целым рядом других товарищей, но от этого не было легче. Было много работ – материальных, но прежде всего рухнуло, вдруг, без оснований, дело жизни, и твои знания, твой опыт были не нужны. Вынужденный перерыв был так мучителен, что я чувствовала каждый час своей жизни, хотя ни на одну минуту не опускала рук. Благодаря очень большой своей воле, настойчивости я преодолела все трудности и вот снова за своим делом.
Еще в начале июня было написано заявление на имя министра Владимиром Дмитриевичем на пересмотр твоего дела с кратким изложением его. Володя также написал ему письмо, в котором он подробно характеризовал тебя как ученого и изложил твои политические взгляды. Но министр, которому все писалось, оказался врагом нашего народа280. Где все написанное на его имя – теперь неясно. По существу, нужно писать заново. Володя думает это снова сделать. Я его через месяц увижу. Если у тебя будет возможность, напиши ему – это очень важно. Ведь ты у него работал – он твой начальник. Он относится к тебе идеально. Ни для кого не секрет, что в министерстве, которым управлял враг народа, было много несправедливого. Напиши так, чтобы он мог приложить твое письмо – т. е. изложи то, что ты говорил при прощании – что тебе не предъявили никаких новых обвинений, и за то, что в 1936 г. ты получил 5 лет и отбыл наказание, ты получил в 1948 г. 10 лет лишения свободы – это голые факты, изложенные тобой, очень существенны, если они будут одновременно сопровождаться его характеристикой.
Бор. Дмитр. уже не работает и больше не директор. У него был инфаркт, и он совершенно отстранился от дела.
Сектор в институте расформирован, но Вл. Дм. там работает. Яша после 2 лет безработицы принят в музей истории религии, а ему Вл. Дм. поручил продолжение твоих исследований. Яша говорил, что он целиком отталкивается от них, но не знает, как на них ссылаться.
Тебе огромный привет от Агнессы Ивановны.
Я очень радуюсь, что уже отправила тебе девять продуктовых посылок с шпиком, колбасой, консервами, сахаром, шоколадом и табаком. Послала две пачки Золотого Руна. В общем, несмотря на все трудности материальные, я справилась и с этой задачей, и ты будешь обеспечен эту зиму относительно. В этих хлопотах прошли летние месяцы.
Родной мой, когда думаю о тебе, о твоей жизни, то все слова бесцветны, у меня все сжимается и нет слов.
Я знаю, что тебе очень много дано душевно, интеллектуально, что есть у тебя звездочка, и это единственное твое и мое спасение. Конечно, я живу надеждой и верю, и жду. Чувствую каждый час нашей разлуки, какое это испытание. Приходится промерять жизнь какой-то особой меркой, может быть поэтому так трудно иногда находиться среди людей, которые живут без душевных катастроф. Но эта напряженность вовсе не обессиливает и душевно я по-прежнему молода и еще способна на многое.
Ты должен знать, что я всегда с тобой. Каждый день незримо я прохожу с тобой твою жизнь – ибо твоя судьба, она и моя. Обнимаю тебя, мой близкий, горячо целую, очень, очень люблю и жду. Н.
Я очень много раз читала твое письмо о Достоевском – оно удивительно по тонкому анализу. Самый нежный тебе привет от Нади – она говорит о тебе со слезами на глазах и ждет. Она написала неплохой портрет Коиньки.
№ 426. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
29/VI 53 г.
Родной мой, получила твое долгожданное письмо и узнала немного о тебе, о твоем здоровье и о том, что послать тебе в этом году.
Как всегда, я надеюсь послать тебе 10 посылок <фрагмент нрзб> Кстати, у Нади портрет маслом <нрзб>. Она в светлом шелковом пальто и вся вещь в голубовато-серой гамме красок. Хочется ее купить, чтобы в дальнейшем подарить Соне.
Я пишу все время как-то редко, трудно сказать, как необычайно трудно сложился последний год, и я все еще не могу найти душевный мир. Нагрузка – не для всякого мужчины. Мне даже не хочется отдыхать – не знаю, что делать во время отпуска, куда ехать и т. д.
Яша наконец начал работать – тему ему дали твою – «Русские вольнодумцы. 17–18 века…». И исходит он из добытого тобою. Я без волнения <нрзб> говорить обо всем этом. <Фрагмент утрачен> Его вещи поступают в этом году в Университет.
Я прочла воспоминания Айседоры Дункан. Они очень дамские и камерные, хотя это была увлеченная душа, но все ее искусство была одна только интуиция. Поднять до обобщения, до становления сознания она не могла. Вся жизнь – это калейдоскоп человеческих встреч и астрономическая перемена мест – она объездила весь земной мир. Это ее слова – «Жизнь, как маятник. Чем ниже погружаешься в скорбь, тем выше вздымаешься в радость…» В общем, это вероятно так.
Родной, я знаю, как ждешь ты каждого слова и у меня всегда на душе тяжесть, что я редко тебя балую. Я ужасно закручена и не могу писать именно тебе в таком состоянии.
Я бесконечно благодарна тебе за присланные стихи, всегда думаю о тебе и люблю.
Н.
Яичный порошок и молочный порошок – сейчас совершенно отсутствуют в магазинах.
№ 427. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
18.VII.53 г.
Милая, любимая моя деточка!
Очень, очень давно не получаю от тебя писем. Тревога подсказывает одно объяснение за другим и тут же я отказываюсь от них всех. Из Манюшиного письма я знаю, что, наконец, как-то наладилась твоя работа. Наконец-то! Но в этом успокаивающем известии есть для меня тревожный толчок: твое молчание вызвано не внешними, а внутренними причинами. Душевное утомление? Я давно узнавал его в твоих письмах. Теперь нет и этих писем. Это не просто усталость, твое молчание, это нечто большее, не знаю, что и подумать. У меня ощущение, что как-то вдруг я остался один с нашей белой ветвью. Не помысли плохо – это не упрек, не жалоба. Много ли, мало ли остается мне пройти, я не расстанусь с нашей белой ветвью. Как и была, останется она во мне стихами, которые никогда я не смогу вполне высказать, моей сущностью, превосходящей меня. Какие-то частицы себя самой Вечность вверяет нам на срок нашей жизни.
Письма, которые я тебе писал и мне нужны были всегда, как и тебе, разве это не мой разговор с моим чувством?
Что бы ни произошло, я не могу остановить его, мой разговор, я буду продолжать их в себе, мои письмами пусть за тобой остается свободный выбор, не знать их или получить их все… вместе со мной, если судьба когда-нибудь сделает это возможным.
Саня.
№ 428. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
Родной мой, какая радость, что ты сможешь писать регулярно – раз в месяц. А то просто руки опускались – писать в пространство. Я надеюсь, что ты получил мои два письма, которые были написаны – в июне и в июле. Коинька после мучительно трудных месяцев, снова начинает входить в свою прежнюю колею. Нужно сказать, что воля и целеустремленность была удивительная, а трудностей было безгранично много. Сейчас это все сказалось. Но не так, как ты это представляешь. Дорога, по которой приходится идти – не стала глаже – наоборот – за последнее время – это были одни рытвины и какие еще! И здесь имеет место не ослабление сил, а непосредственная усталость после тяжелой болезни интеллектуальная и душевная – ибо слишком велико было напряжение. Я тебе писала, что Вовочка хлопотал об Сонином отпуске т. к. ей пора отдохнуть, но начальник сейчас новый, и как он решит, еще неясно. Здоровье Вовино лучше. А то зимой были минуты, когда я с трепетом звонила.
Сейчас я занята организацией для тебя посылок, на днях делаю седьмую – с обычным ассортиментом – колбаса, шпик, консервы, сахар, табак. Уже послала две пачки «Золотого Руна». Очень боялись, что не успею все это сделать – т. к. материальные дела были не блестящи, но все будет сделано, как обычно, и это дает мне большое удовлетворение и успокоение.
С отпуском – абсолютно неясно. До сих пор не было свободной секунды даже подумать, но еще никогда так я не нуждалась в нем. Однако путевок решительно нет никаких и придется что-то соображать в индивидуальном порядке. Солнце я абсолютно не переношу – отекают руки и ноги.
Вообще же я не похудела, но годы чувствую физически, не душевно. Внутренних сил – много безгранично и их хватит на десятилетия – об этом тревожиться не надо. Я тоже в этом году читала мало, хотя времени было больше обычного. А к роялю не подходила уже около года. Даже не представляю, когда это будет возможно.
Сейчас два часа ночи. Ночь прохладная, с дождем. Завтра воскресенье. Буду много работать – есть литературная работа.
Чудесный стих Лермонтова ты послал. Я тебе на днях пошлю стихотворение Б. Пастернака – оно у меня застряло в голове, оно очень лирическое и полно живого чувства. Пульс так и бьется.
В этом году я имела два раза огромную радость – слушала «Ромео и Джульетту» Прокофьева и смотрела Уланову. Музыка полна огромного драматизма и захватывает. Уланова – волнует так, что это делается каким-то личным переживанием. Оба раза видела ее в Москве. Я тебе писала, что Надя281 написала неплохой портрет Коиньки. Любик282 на даче, ждет приезда племянницы и ее мужа, я тоже жду. Обнимаю тебя горячо и жду поцелуя свидания.
Н.
25/VII 53 г.
№ 429. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.
Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.
Деревья и ограды
Уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу.
Течет вода с косынки
По рукаву в обшлаг,
И каплями росинки
Сверкают в волосах.
И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка, и фигура,
И это пальтецо.
Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.
Родной, целую и обнимаю. Жду твоих писем.
Н.
1/VIII/53 г.
№ 430284. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
15.VIII.53 г.
Родной мой, я что-то давно не имела от тебя письма, которое всегда так жду. Получили на днях письмо – сухое, деловое и абстрактное, а мне так нужно несколько горячих слов. Я очень устала и решила взять отпуск за свой счет и вот сегодня уезжаю. Поеду попутешествовать. Маршрут еще неясен. Напишу с дороги. Путевки достать не могла <…>.
Я тебе писала, что мы и Володя уже писали, но, возможно, в связи с заменой руководителя учреждения, где работает Соня, придется делать еще раз. Володя думает снова сделать. Хорошо было бы иметь заявление Соничкино или письмо, которое можно было бы приложить. <…>.
Теперь о тебе. Я очень радуюсь, но <…> послала уже тебе девять посылок продуктовых – как обычно – колбасы, шпик, сахар, консервы, мыло туалетное, табак хороший. Будет еще одна. В ней есть маленький тебе подарок – хорошая обкуренная трубка – такая, как у тебя была. Я ее достала с большим трудом, т. к. в комиссионных их нет. Родной – это подарочек тебе ко дню рождения. Посылаю тебе одно из посланных стихов Бориса285, хотя по чувству – оно молодое и очень взволнованное. – «Свидание».
Я всегда думаю о тебе, всегда жду.
Обнимаю тебя горячо и крепко, крепко целую.
Н.
№ 431. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
2.IX.53 г.
Дорогой мой, это мое второе письмо с Волги. Я пишу второе, хотя мысленно я пишу их множество. Так редко выпадают минуты, когда нет забот каждого дня, нет той напряженности, которая всегда сопутствует не только в каждодневной работе, но и вообще в жизни. Я взяла отпуск за свой счет и вот перед глазами – просторы Волги, весь день я слышу шум воды о борт парохода. У меня отдельная каюта первого класса и сейчас, когда я пишу тебе, – через открытое окно проплывают поля и леса; виден желтый песок волжских берегов. Первые дни я много спала и смотрела, смотрела…
Я тебе писала уже о замечательных памятниках 17‐го века в Ярославле – церквах с великолепными фресками. В волжских городах – Горьком, Саратове, Астрахани – я смотрела художественные галереи. Во всех них – нашлись вещи наших любимых художников, которых видеть не приходилось. Я видела чудесные вещи Нестерова, Коровина, Сурикова. В Горьковском музее мне удалось видеть некоторые вещи, находящиеся в фондах – целая сюита – «Памир» – Рериха, которые подарил М. Горький музею. Эти вещи он купил у Рериха в 1926 г., когда тот приезжал в последний раз. Если бы ты знал, как это хорошо. В Саратовском музее я видела Гойю (даже в Эрмитаже у нас его нет) – портрет испанского мальчика – очень интересная вещь.
Вечера на Волге очень красивы и вообще все путешествие успокаивающе действует на душу. Родной, если бы мы вместе его совершали! Как часто я думаю о тебе и как хочется видеть тебя рядом. Ты знаешь, я верю в нашу встречу не только потому, что все имеет конец, но просто потому, что мы ее выстрадали, потому что редко встречаются чувства, которые проносят через всю жизнь и мужественно проносят; потому что все такое живое, что никогда не было «былым»; потому что существует судьба, и день, начавшийся на могиле, имеет свое непременное продолжение.
Мне так хочется услышать твой голос. И спросить тебя: как ты меня любишь?
Я буду довольно скоро у Володи. Все написанное им – не знаю, насколько удачно, он хочет снова все писать. Его здоровье лучше, а то зимой были минуты, когда было очень плохо.
Племянница тети Любы была у нас несколько дней. Сейчас она уехала в санаторий, потом еще куда-то, а потом домой. Я ей сделала маленький подарочек в письменном виде. Я тебе писала, что послала английскую обкуренную трубку – если бы она тебя порадовала.
Сейчас проплывали мимо деревни с церковью и опять потянулись поля.
Милый мой, родной, как я тебя люблю, как нежно и горячо целую. Как жду.
Спасибо тебе за стихи. Каждое твое слово – это всегда радость, и сколько при этом боли.
Еще раз обнимаю и целую.
Твоя Н.
№ 432. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
5.IX.53 г.
Родная! Каждый раз хочется отметить, что-то прибавить к нашему дню 27 сентября, но прибавляешь только новую боль к старой.
Правда, есть и другое чувство, которое я остро-радостно переживаю в этот день. Источник его – твоя девятнадцатилетняя неомраченная верность.
В этом не только прошлое, но и будущее.
Из последнего полученного от тебя письма (от 24 июня) я узнал, что Надюша написала с тебя портрет. Мне кажется, что в нем есть от настроения снимка, который ты мне показывала когда-то: аллея (летнего сада, петергофская ли?) и среди осенней тишины деревьев – ты в черном пальто. Где-то я видел подобного рода картину, работы Бакшеева286, если не ошибаюсь.
Мне приснилась на днях другая картина: текущая в берегах широкая водная гладь, строгая и сомкнутая (так течет металл), в тяжелых серых тонах. Берег отлогий, песчаный, без растительности, местами красновато-коричневый. Изредка валуны. На самом дальнем плане (параллельно берегу) темная полоса леса. Берегом (ближе к воде, но не параллельно, а как бы отвращаясь и уходя от нее) подымается (по началу диагонали к углу, где в одно пятно сливаются вода, лес и небо) женщина в широком и легком дымчато-голубом и серебристо-сером пальто и на плечах пелерина такого же цвета. Голова непокрыта. Волосы цвета осенних листьев. Лицо немного опущено…
Деточка моя, не пришлешь ли мне снимок с нового твоего портрета? И еще: Лебедев, я думаю, не откажет тебе в позволении сделать снимки с твоих портретов, которые я никогда не видал.
Какой праздник, какая радость будет для меня!
Еще позапрошлым летом за чтением Чернышевского (об эстетическом отношении искусства к действительности) и тома плехановских статей об искусстве, я много размышлял над вопросами эстетики.
Мистика текучести у Г. В. не лучше метафизики застоя у Н. Г.
Вот это важно и просто: прекрасное и красота не синонимы.
Между тем и другим стоит художник, ибо прекрасное рождает природа, а художник красоту. Он черпает из прекрасного красоту и через нее допускает в прекрасное нехудожника.
Но что же есть прекрасное?
В единстве жизни слиты ее душа и плоть, внутренние законы и внешние выражения, рентгенируемые науками пунктирные линии развития и проявляемые искусствами оболочки, т. е. пропорции, ритмы, звучания, краски.
Воплощения жизни это и есть прекрасное. Поэтому прекрасное вездесуще и неисчерпаемо. Красота же конечна.
Но каждая пунктирная линия развития имеет свою звуковую, ритмическую, цветовую формулу. Произведение искусства есть всегда открытие. Талант художника есть прежде всего способность открыть наиболее интимное для каждой данной оболочки созвучие, соцветие, пластику и в процессе творчества бесконечное прекрасное как бы сгустить в конечную, но зато зримую или слышимую красоту.
В душе человека исторически сложились и отложились на дне ее ритмы, звучания, краски жизни, вся неясная поэзия развития мира. Она сопровождала весь путь человека, как явления природы и общества. Красота, как обобщенное воспроизведение гармоний прошлой, настоящей и будущей действительности, вызывает в субъекте ответный трепет, пробуждает гармонические реминисценции в его душе. Происходит совпадение колебаний внешнего и внутреннего.
В этом совпадении человек переживает свое духовное воссоединение с миром, свое родство с природой и историей.
В процесс эстетического действия вовлекаются не только дремлющие в духе человека гармонии.
Красота проникает весь состав человека;
Своим ритмами, своими гармониями красота наполняет человека, как его жизненный пульс. Будто в глубокой зеркальной перспективе человек узнает в красоте забытые черты себя самого и отдается красоте весь…
Сейчас 11 часов. Поздний вечер. Сегодня впервые после минувшей зимы – северное сияние. Голубым по черному оно набегает, свивается и вновь расстилается, где-то пониже звезд.
Твои неуловимые касания окружают меня… Мир прекрасного!
И все мучительнее я рвусь к твоей живой красоте.
Саня.
№ 433. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
11/IX 53 г.
Родной мой, мое путешествие по Волге сегодня заканчивается. Через 5 часов я снова в Ярославле. Оттуда по железной дороге домой. Рано утром сегодня была в Костроме – это старинный провинциальный городишко. К сожалению, стояли там только 1 час. Я успела сбегать посмотреть церковь Воскресения на Дебре, чудесный памятник 17‐го века. После ярославских памятников – я с легкостью определяю памятники этой эпохи. Там было богослуженье, и я имела возможность ознакомиться с фресками – именно они доставляют мне наслажденье. Ипатьевский монастырь видела только с Волги – какие спокойные пропорции и какая все это история. Берега уже мало интересны и воздух холодный. Последние два-три дня больше сижу в каюте. Из интересного можно отметить еще мою экскурсию по Горькому. Видела там домик Каширина – деда Горького – вся обстановка сохранилась. Была в литературном музее Горького – там видела интересные фотокарточки на протяжении всей жизни Горького, некоторые его письма и письма к нему. В одном месте прочла его слова: «есть только две формы жизни: гниение и горение. Трусливые и жадные изберут первую; мужественные и щедрые вторую»….
На книге – «Бетховен» – Р. Роллан написал А. М. Горькому:
«М. Горькому с глубокой признательностью. Р. Роллан.
Мы заблуждаемся все, но каждый заблуждается по-своему.
Написано умирающим Бетховеном».
Недавно на одной из площадей города поставлен огромный памятник А. М. Горькому – работы Мухиной. Я не видела лучшего его памятника. Посылаю тебе его фотографию. Очень хорошо лицо – строгое и волевое. К сожалению, на фотографии – не получилось. Вообще вещь сделана одним дыханием.
С набережной – открывается огромная перспектива – на Волгу и окружающую город пламенность. Такой широты горизонта нет ни в одном волжском городе.
В Ульяновске была в квартире родителей В. И. Ленина – там прошли гимназические годы В. И. Впечатление было особенное – ощущение большой духовной чистоты. Видела книги, которые читала вся семья. У матери в комнате – по-французски – Доде, Гюго, Шиллер, Гёте. У Вл. Ил. – книги по истории, у его брата Ал. Ил., расстрелянного в 21 год – книги по естествознанию и истории. Роскоши никакой, но каждый член семьи имел свою отдельную комнату и свою жизнь.
В общем, я отдохнула. Встреч человеческих, интересных не было. Но видела много исторических городов, памятников, картин; почувствовала прелесть этой огромной реки. Видела красивые закаты по вечерам, дышала чистым воздухом, слышала на всем протяжении непрерывный, монотонный плеск волн и старалась не вспоминать все тяжести зимы. Думала о тебе, мой родной – больше, чем всегда. Может быть, мы вместе плыли? Надеюсь, скоро буду уже у Володи и снова буду с ним думать. Горячо обнимаю, целую, люблю и жду.
Н.
№ 434. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
16. IX. 53 г.
Родная! Вчера получил твое письмо от 15 августа. Предыдущее было от 29 июня.
«Ты меришь воздух мне так бережно и скудно…». Мое письмо ты нашла сухим, деловым и абстрактным. Может быть. Но ты думаешь только о мудрости сердца. Не отказывай в праве на мудрость руке.
Мне жаль, что все еще не сбылось мое давнишнее желание и у тебя не было возможности прочитать последний цикл стихов Минковского и найти «горячие слова», по которым тоскуешь. Я еще надеюсь, что это тебе удастся. Где и как ты проводила свой отпуск? Я догадываюсь, что ты не поехала в Одессу. Живы ли дядя и его жена? Почему за все прошедшее время ты ни слова не написала о Капе? Как наша племянница? Кончает десятилетку? Мне бы хотелось ей почитать Пушкина.
Жива ли здорова Наталья Васильевна?
От письма к письму я повторяюсь в одних и тех же вопросах.
Спасибо за присланное стихотворение Бориса Леонидовича «Свидание». Оно очень мне понравилось по теплому грустному чувству, нежному тонкому рисунку, по трагическому раздумью последней строфы. Но почему это вечернее стихотворение ты называешь молодым? У Б. Л. вообще осложненная молодость. Чувство молодости было и било в стихах Б. Л. о разрыве, ходуном ходило в созвучиях и образах стихов периода «Сестра моя жизнь», «Поверх барьеров» и мн. мн. других. Но знал ли Б. Л. молодость чувств – это другой вопрос. Молодость чувств – это прежде всего непосредственное восприятие жизни и непосредственная на нее реакция: угол падения равен углу отражения. В творчестве Б. Л. всегда приходится считаться с кривизной отражения.
Есть поэты предчувствий. Время выкристаллизует чувства и образы, томящие этих поэтов. Но и метущийся дух, имущий дух, даже когда он находит не самоопределение, а форму, утоляющую муку его исканий, – поэтичен. Чрезвычайно интересно говорит о типах творчества Тютчев в стихотворении, посвященном музыкантше и певице Юлии Федоровне Абазе:
Так – гармонических орудий
Власть беспредельна над душой,
И любят все живые люди
Язык их темный, но родной.
В них что-то стонет, что-то бьется.
Как в узах заключенный дух,
На волю просится и рвется,
И хочет высказаться вслух…
Не то совсем при вашем пенье.
Не то мы чувствуем в себе:
Тут полнота освобожденья,
Конец и плену и борьбе…
Из тяжкой вырвавшись юдоли
И все оковы разреша
На всей своей ликует воле
Освобожденная душа…
По всемогущему призыву
Свет отделяется от тьмы
И мы не звуки – душу живу,
В них вашу душу слышим мы.
Что-то стонет, бьется, просится на волю в стихах Б. Л. В них всегда что-то сковано и недосказано в чувстве. Поэт ищет. Он прорывает ходы в глубокие толщи русского языка. Он доводит до чуда пластику языка. И… остается косноязычным,
В истории языка словам предшествуют знаки – кинетическая речь. Я бы назвал стихи Б. Л. кинетической поэзией. Это явление, начала которого можно проследить еще у Блока и которое лежит за пределами истории русской литературы. В этой именно связи вспоминается И. Е. Ерошин; говоривший нам, что творчество Б. Л. лишено почвы. Ощущение не обманывало И. Е. Но в ощущении всегда больше ретроспективы, чем перспективы. Кроме поэзии, опирающейся на твердь земную, есть вечно зыблемый океан поэзии, где сближаются разноплеменные корабли и подымают на мачты сигнальные флаги, чтобы податься на этом условном языке, в котором посторонние найдут не больше смысла, чем в косноязычии Б. Л.
Пушкин писал:
«Есть два рода бессмыслицы: одна происходит от недостатка чувств и мыслей, заменяемого словами; другая от полноты чувств и мыслей и недостатка слов для их выражения». Отсюда можно бы было начать, но этим можно и кончить.
Вот как я расписался, родная, кажется не «сухо» и уж во всяком случае не по-деловому.
Что сказать тебе о себе?
Мне радостен каждый день моей жизни.
Не порвалась, а стала теснее сеть ума и души и все более захватывает и оставляет она в себе дорогие крупицы чувства и опыта и хочется жить и принести тебе полные сети!
Саня.
№ 435. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
3-го – 10 октября 53 г.
Родная деточка!
После письма от 15 августа разом получил письма от 2 и 11 сентября. Знала бы ты, в каких муках ожидания пришло это счастье!
Твои письма принесли широкое дыхание Волги. За долгое время впервые слышу твой неотуманенный голос и переживаю, как свидание, твои письма. Ты мне послала слова Бетховена, которые Роллан так значительно привел в надписи на подаренной Горькому книге.
Мне вспоминается другая мысль Бетховена, которую я знаю со слов И. Е. Ерошина: пойди в природу и исцели свой дух. Как твои письма подтверждают эти бетховенские слова.
Обе мысли Бетховена связаны. В долгих и трудных его годах быстро пронеслось время, и что же осталось в мудрых полузакрытых глазах: мелькание исчезающих следов! В этом смысле я читаю присланную тобой бетховенскую строчку: мы все заблуждаемся, каждый заблуждается по-своему. И что неизменно, верно, истинно – Божий мир. Поэтому природа целительна для бесприютного духа. И как это по-человечески страшно, что певцу «бессмертной возлюбленной» нельзя было сказать о любви неизменной, верной, истинной, как природа. Будемте мы, счастливые, пить из обоих вечных источников. Как тихо, как хорошо мне с тобой, любимая, каким волнением отдаются твои слова: «Как ты меня любишь?» Как тебя люблю? Не знаю. Люблю – это живу. Радость после ночи, когда ты мне снишься, мука, когда со мной нет твоих строк, поиски тебя среди образов любимых книжек, моя тишина, моя тревога, мое одухотворение, мои томящиеся по тебе губы – все это любовь.
Ты вспомнила о дне на могиле. Я много думал о нем и не смел писать.
Этому дню теперь двадцать лет и мне мучительно сознавать свою неоправданную ответственность за тебя перед памятью Розалии Семеновны. Я думаю, что горькое признание умирающего Бетховена – каждый заблуждается, по-своему очень легко. Надо пройти свой путь c незапятнанной совестью, чтобы такими словами довольно было проститься с жизнью.
Я только что перечел «Униженные и оскорбленные». Читал со слезами на глазах и с комом в горле. Какая искренность! Нет, ежели это все неправда или неправда все, что не это! Как ни сильно желание поделиться с тобой передуманным за этой книгой, чувство оттесняет мысль и сделаю это в следующем письме.
Я получил фотографию с памятника Горького, которого ты мне послала, а вчера услышал по радио о смерти его создателя – Мухиной. Ты права, этот памятник выполнен одним дыханием. Я не говорю об отношении его идеи и черт к оригиналу. Микеланджело, ваявшего Лоренцо, интересовал в нем Мыслитель и об отношении своей скульптуры к натуре он сказал так: через двести лет он будет похож. Глядя, как фигура Горького попирает постамент, как куски необработанного заостренного кверху гранита тянутся мертвые пламенем к фигуре, кажется, что так стояли на своих аутодафе Гус, Аввакум, все, повторяя Горького, «щедрые и мужественные» и видишь в работе Мухиной памятник человеку-победоносцу. Хотелось бы, чтобы этическое не брало верх над психологическим, а именно такое впечатление производит фотография памятника. Неуместно-факсимиле.
Пора мне кончать свое разбросанное письмо. Твои волжские листки вызвали во мне прилив веры и мужества.
Саня.
№ 436. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
4.X.53 г.
Родной, с большим интересом прочла заметку о поэзии Бор. Леонид. Все мысли показались мне точными и правильными. Действительно, в его творчестве приходится считаться с «кривизной отраженья». Особенно интересными мне показались мысли о поэзии, опирающиеся не только на твердь земную, но существующую как вечно зыблемый океан, где сближаются разные корабли. Разве это очень <нрзб>. Мне пришлось читать еще целый ряд стихов кроме «Свидания», они очень тусклы, чувствуешь признаки старения автора. В этом смысле «Свидание» мне показалось молодым, т. е. оно созвучно с его ранними произведениями.
Получил ли ты мои три письма, которые я писала тебе во время моего летнего путешествия? Кажется, я была в них менее скованна, человечнее.
За все время путешествия я не имела приятных и интересных собеседников, но видела интересные памятники 17‐го века, которые заполнили мою голову и дали возможность отключиться от тяжелых дней прошлой зимы. Теперь это уже все позади. Я включилась в работу – она идет туго. У меня всегда это не получается легко. Всегда трудный и сложный вопрос и нет ни звезды, ни тропинки. Не могу заниматься чем-то простым и доступным. И всю жизнь поэтому мучусь. По приезде я получила цикл стихов «Да святится имя твое» и еще ряд написанных вещей. Все это очень взволновало и именно поэтому я не могу об этом писать сейчас. Теперь жду письма от Клавы, т. к. я и Сонечка ей писали.
Володя летом чувствовал себя плохо и даже начал работать, но все же возраст такой, что всегда может быть ухудшение. Он уже писал. При мне это был первый опус – в июне. Потом он думал еще раз. Теперь надеюсь третий раз он возьмется за сочинение.
Люся после летнего отдыха скоро уже будет дома.
Теперь, после моего отдыха я отчетливо поняла и почувствовала, что что-то безвозвратно от меня ушло. До отдыха я просто плохо чувствовала себя, была предельно переутомлена. После отдыха я даже поправилась в весовом отношении, но лицо стало совсем другое… молодость ушла и все стало совсем неодушевленное и чужое. Это горько. Господи, когда же мы увидимся и что ты найдешь от меня.
Все, что случилось – так-то от меня не зависело. Я всегда сохраняла и сохраняю волю к жизни, но женская душевная организация – это хрупкая материя.
Я была два раза на индийской выставке современного изобразительного искусства. Там представлены были все современные течения. Очень интересно. Я поняла, что Гоген был больше рабом природы, чем своим собственным. Краски природы – там в Индии – совсем другие и потому ощущения совершенно «не европейские».
Наталью Васильевну я давно не видела. Она слишком камерная и избалованная женщина, чтобы вести разговор глубоко душевный. Она может понять, но не прочувствовать, т. к. слишком всегда скользила только по поверхности.
Обнимаю тебя крепко, крепко и целую.
Н.
№ 437. М. Н. Горлина – А. И. Клибанову
1953(?)
Родной мой, на праздники послала тебе авиа – книжку – стихи, ты их когда-то просил. Как хотелось бы, чтобы они долетели до тебя. За всю осень я нигде не была – ни в филармонии, ни на худ. выставках (кроме Кустодиевской). Я даже не помню, когда я подходила к пианино – нет душевного покоя. Работаю много и при этом, что бесконечно грустно, – почти не с кем говорить. Мой шеф, которого я глубоко уважаю, теперь работает в Москве. Единственная возможность общения – чтение, т. е. литературная работа. Все это крайне огорчительно, т. к. ты знаешь, как труден каждый шаг. Все остальные дела, о которых я писала, – пока также без разрешения.
Я всегда ложусь спать с книгой – это мои любимые минуты, когда я разрешаю себе не работать. Почти единственная пища для души. Сейчас читаю дневник А. Г. Достоевской – ее мемуары. Это не книга о жизни духовной и интеллектуальной Фед. Мих. К сожалению – это не под силу автору, приходится довольствоваться только очень внешними и очень поверхностными наблюдениями и воспоминаниями. За период второго брака Ф. М., – писались самые глубокие вещи – но об этом замечания крайне беглые и ничего не дающие. Они много путешествовали, четыре года жили в крупных городах Европы, вместе осматривали памятники культуры и искусства, – но нет ни одной записи – из которой можно было бы даже приближенно понять, что волновало, радовало и огорчало. Проходит канва их личной жизни. Как важно быть любящим – вместе. Насколько легче можно противостоять тогда безжалостным ударам судьбы. Какое огромное значение имела для Ф. М. семья – жена и дети. Если бы не последнее, невозможно было бы даже представить жизнь Достоевского и все его творчество – не хватило бы сил.
На днях встретила на улице твоего сотрудника по кафедре – представь, что забыла полностью его имя и отчество, помню, что мы шутя называли его «Сом» – т. к. он похож на рыбу.
Он удивительно неудачливый человек. Три года он жил в Калинине – заведуя каким-то метод. кабинетом и читая в области лекции. Жена и ребенок здесь. Сейчас он переехал к ним, но имеет лишь полставки в Учит. Институте – это среднеучебное заведение и ему очень туго материально.
РОДНОЙ, как хотелось бы знать, дошли ли до тебя книги – материалы по Ивану Грозному, Роллан, Гёте? Как хотелось бы знать, что содержимое пищевое посылок было удачно, что табак доставил тебе маленькую радость. Будем кидать к новому году твое письмо.
Понимаешь, я даже Пушкина давно не открывала, такой душевный застой. Если бы хоть светлый лучик, если бы немного солнца, голубой краешек неба.
Обнимаю тебя, родной, горячо, горячо.
Шлю тебе бесчисленный привет. Желаю тебе здоровья и душевной бодрости.
Всегда с тобой. М.
№ 438. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
7/XI/53 г.
Родной, я так рада, что мои письма с Волги дошли и что они тебя порадовали. Так редко удается побыть наедине с природой и уйти от бесчисленных забот, волнений, поисков в работе, разочарований, неверия в свои силы, опять надежд, одиночества, что нет сил и слов, чтобы тебе писать. Ты когда-то сказал моей сестре, что тебе кажется, что я занимаюсь проблемами, которые вообще еще невозможно решать. Вероятно, это в известной степени правильно, но упасть с воздуха на землю я уже не могу. Я вижу огромное небо и землю – и оно захватывает своей глубиной. После этого трудно идти к частным вопросам, я привыкла ощущать пространство. Но идя и спотыкаясь, хочешь слышать человеческое слово, чувствовать близкую душу, видеть ласку. В этом всегда нуждались даже те, которые обладали огромными внутренними творческими силами, самые мужественные, самые щедрые… А я одна. И мне трудно. Я уже не говорю о том, что не удается просто отдохнуть, переключиться на что-либо. В этом смысле летнее путешествие было настоящим отдыхом, но это такой фрагмент. Я очень, очень часто возвращаюсь к Достоевскому, глубоко ценю его и интересуюсь решительно всем, что его касается. С огромным интересом прочла воспоминания Анны Григорьевны Достоевской, его переписку с Сусловой. Гроссман заключение своей книги так писал: «Но может быть глубочайшая мудрость не в окончательных истинах, а в возбуждении новых искательских тревог. И в этом, несомненно, моральное значение Достоевского. Его мрачная, сухая и горячая душа любила опьяняться самыми великими замыслами человечества, неизменно сообщая им в своем восприятии новую глубину, остроту и встревоженность. Это один из величайших возбудителей и зажигателей душ и, кажется, нет писателя, который бы с равной силой прикасался к нашей совести…»
Я очень бы хотела знать, о чем ты думал, читая «Униженные и оскорбленные».
Сегодня праздник. На улице лежит снег, тает – грязь и слякоть. Я почти весь день дома. Занималась, убирала, читала.
Скоро день твоего рождения. Так бесконечно грустно, что приходится отсчитывать эти дни на расстоянии. Я надеюсь, что ты получил английскую обкуренную трубку – это мой маленький подарочек к этому дню. Все остальное неизменно.
Я по-прежнему мысленно всегда с тобой, жду твоих строчек и черпаю из них источники для жизни.
Обнимаю тебя горячо.
Н.
Пиши мне о прочитанных книгах, я с величайшим интересом поглощаю каждое слово.
Смерть Б. Д. Грекова я тоже восприняла как отрезанный кусок нашей жизни. В последний раз, когда я видела его, он взял меня за обе руки и сказал, что желает всего, всего лучшего…
№ 439. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
14.XI.53 г.
Любимая!
Со мной твои предотпускные ленинградские строчки, которые вместе с Люсей ты мне послала. Я их читаю, я даже вслушиваюсь в них – они так свежи по чувству.
Есть понятие детренирования (я затрудняюсь подобрать соответствующее русское слово). В медицине, например, говорят о детренированном сердце.
Самое страшное, что может быть в нашем с тобой положении, это именно детренирование наших сердец, в смысле помертвения чувств, конечно. Но этого нет, и не только сочувствием – мы проникнуты друг к другу живым интересом и притом всегда новым. Минувшая зима была для тебя невыносимо тяжелой. Я это знал по твоим письмам и без твоих писем. Как слепой, открывающий в себе новые сверхчувствительные рецепторы, я, не видя тебя и твоего окружения, узнаю недоброе, когда оно еще на полпути от тебя. Так произошло в октябре прошлого года – ты вспоминаешь, вероятно, мое тревожное письмо к тебе.
Да, ты проходишь мою жизнь со мной, ежечасно я ощущаю это, но и я прохожу с тобой твою. Насколько это так, ты могла убедиться, прочитав стихи ноября-февраля, которые ты, надеюсь имеешь. В те мучительные для тебя месяцы ты, может быть, и не представляла себе, что я так близок. Признаться, зная тебя всесторонне, я все-таки тоже не представлял себе, что ты проявишь такие твердость и мужество, как я убедился в этом теперь. Ты очень хорошо пишешь, что испытанное тобой напряжение душевных сил не обессилело тебя. Этот интеграл один характеризует в человеке личность. Мы обладаем им, и пока это так, наша взаимность не символ, а реальность.
Давно собирался написать тебе о перечитанном романе Достоевского «Униженные и оскорбленные». Сначала свежесть впечатления помешала моему намерению. Теперь же никак не могу собрать своих мыслей. Один из моих друзей (это было пятнадцать лет назад) говорил мне, что каждая книга имеет свое средоточие, то есть среди всего составляющего ее словесного материала есть какая-то одна фраза, иногда слово, где высказалась вся идея произведения. Только найдя это слово можно сказать себе, что книга прочтена. Я не нашел формулы для «Униженных и оскорбленных». Видимо, слишком горячо я читал эту книгу. Конечно, я заметил, что образы повести «Белые ночи» повторены и поглощены романом «Униженные и оскорбленные», как, в свою очередь, образы «Униженных и оскорбленных» повторены и поглощены в романе «Преступление и наказание». Нетрудно узнать в образе князя из «Униженных и оскорбленных» и предшественника Свидригайлова, в Маслобоеве поиски образа Порфирия Петровича, в таком же взаимоотношении образы Нелли и Сонечки Мармеладовой, матери Нелли и матери Сонечки, есть в образе Наташи некоторые черты, сближающие ее с Авдотьей Раскольниковой. Мне мало приходилось читать исследований о творчестве Достоевского, там, несомненно, сказано об этом. Совсем другое в романе заставило меня призадуматься. Меня поразило в лицах, действующих в романе, их отношение к слову, их проникновенная, оговорок не знающая, вера в слово. В их общении друг с другом слово выступает полнотелым, то есть во всей весомости выражаемого словом смысла. Отсюда исключительная действенность слова – оно проникает на всю глубину души и из всей глубины души идет на него ответ, для лиц романа – самоотреченно любящего Наташу писателя, для Наташи, ее родителей, Катеньки, для ее безвольного (и беспутного) жениха, значение того, что называл Павлов второй сигнальной системой, равноценно значению первой. Они как бы сливаются.
Сказанное, разумеется, относится и к другим произведениям Достоевского, и к Толстому, Тургеневу, Гончарову.
Пользование словами в их, так сказать, природной свежести может быть методом изучения литературных произведений. Например, образ шекспировского Гамлета, мне кажется, раскрывается одним словом Горацио, произнесенным в момент гибели Гамлета: «разбилось сердце редкостное». В моем представлении Горацио сам Шекспир, это от лица Горацио Шекспир излагает свою трагедию. Можно принимать слова Горацио за риторическую фигуру. Для меня она формула. Если бы я писал исследование о Гамлете, я бы озаглавил его «Сердце Гамлета». Гамлет сам себя характеризует, обращаясь к Горацио: «Слушай-ка. С тех пор как для меня законом стало сердце…» Сердце есть сердце и закон есть закон. Дело в том, что все, что ни есть в трагедии Шекспира, ведет нас как раз к сердцу Гамлета. Что это значит? Это значит, что Гамлет первый гуманист в истории художественной литературы. В этом, а не в проблеме раздвоения воли и, пожалуй, даже не в проблеме «распалась цепь времен, зачем же я связать ее рожден?» – «тайна» Гамлета.
Это еще не все, что можно сказать об отношении к слову. В ходе развития утоньшаются, почти обрываются связи многих словесных обозначении (слов) с их значениями. Так, срезаемая беглыми пальцами с плодов, повисает бессильно кожура. Но и полые слова продолжают существовать и слать сигналы, но они только травмируют душевный строй.
Жду и жду твоих писем и, как у Достоевского, словами цветущими все и цветением жизни говорю тебе: оставайся сильной и светлой, любимая, и наша гордость придет к нам!
Саня.
Только что получил твое письмо от 4/10. Радуюсь, что стихи мои с тобой, но мне невыразимо больно от того, что ты о себе пишешь. Сейчас же сяду за ответ. Сообщи мне, пожалуйста, получила ли ты мое письмо к нашему праздничному дню 27 сентября, а также Сонечкину телеграмму к этому дню.
Сколько во мне любви и ласки для тебя, родная!
№ 440. А. И. Клибанов – М. Н. Горлиной
20‐е числа XI – 53 г.
Мои родные!
Пишу коротко, потому что живое слово скажет всегда лучше и больше написанного.
Я здоров. Миновавшие годы, разумеется, не бесследны. Когда я говорю, что здоров, я имею в виду исполнившиеся мне полторы недели назад 43 года. И все же я хорошо пронес себя сквозь пережитое. Тело мое на десять лет моложе, чем оно могло быть после всего испытанного.
Основное, и это всегда при мне: горячая любовь и твердая воля к жизни.
Я не льщу себя надеждами, которые не без оснований были у меня этой весной. Смотрите и вы в глаза правде. Но есть нечто, хотя и не лучше надежды, но зато более прочное – знание.
Так вот, я знаю, что наша общая радость неминуема и близка. Берегите здоровье и бодрость духа. Берегите их! Ничего важнее этого для нас быть не может. Остающийся между нами путь короче пройденного.
Я никогда не забываю вас. Сколько бы морщин нам ни прибавила жизнь, я люблю вас, никто не может быть вас мне ближе и до своего конца я останусь верен этому чувству. Все это должно быть само по себе очевидным, но любовь хочет всегда слышать о любви.
Целую горячо.
Саня.
Поздравляю тебя, сестра, с днем рождения!
Коинька найдет ответы на свои сомнения в этих моих строчках.
С Новым годом!
Саня.
Павлик славный человек и ко мне всегда хорошо относился. Буду рад, если сможете быть ему в чем-нибудь полезны.
№ 441. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
22/11/53 г.
Любимая!
У меня не выходят из головы твои последние слова об ушедшей молодости. Трудно ответить тебе. Я это сделаю позже. Но пока я не сделал этого, пусть будет тебе ответом сказка жившего в прошлом веке немецкого романтика Фридриха фон Гарденберга (Новалиса). Я тебе перескажу эту сказку, прими ее философию за мою.
Гиацинт и Розалия.
Принц Гиацинт был нежно влюблен в принцессу Розалию. Они целыми днями любовались друг другом на залитой солнцем зеленой лужайке, где цвели красивейшие цветы. Светло-зеленые деревья берегли их покой и по-отечески шептали своей листвой что-то непонятное. Мягко поеживался журчащими струйками ручеек и стелился заботливо им под ноги. Птицы, видя их, очарованных, затейливей щебетали и весело гонялись одна за другой в густых кустах шиповника и жасмина. А уж старый знаток сердечных дел – соловей приберегал для Розалии сладчайшие свои рулады.
Изумрудно-зеленые ящерицы перешучивались и судачили о том, что супруга соловья, занятая теперь по горло своими сине-серыми яичками в мягком гнезде, ревнует соловья к Розалии. И вдруг все изменилось. Розалия и не спохватилась, как это произошло. А всему виной гадкая колдунья, старая черная кошка. Это она намурлыкивала Гиацинту, что в далеком Саисе, в Египте, стоит храм богини Исиды, а в нем статуя богини, завешанная покрывалом снизу доверху.
И кто – прибавила – сорвет покрывало, тому откроется наивысшая мудрость мира.
И Гиацинт омрачился. Чего бы, казалось, ему горевать, чего ему не хватало? А бедная Розалия чувствовала, что другим стал ее милый, и все ласки, все нежности ее больше его не трогали.
«Розалия, – сказал он вдруг, – я хочу познать мудрость мира. Я пойду в Саис. Я еще вернусь к тебе. Я тебя никогда не забуду, но хочу посмотреть чужие края и набраться знаний».
Бедная Розалия лишилась чувств. И потускнела природа. Перестали, как прежде, цвети цветы, ящерицы уже не перешучивались с Розалией – только глядели на нее удивленными черными глазками. А супруга соловья, рассорившись с ним, сказала, что уже довольно ему выводить серенады Розалии, а пора бы браться за ловлю мошек для маленьких птенчиков.
Розалия потихоньку плакала. А Гиацинт тем временем странствовал. Скоро он узнал, что на свете есть угрюмые скалы с острыми камнями, что раздирают ноги, а на вершинах скал холодные льды и снега. Встречались ему и топкие болота с гнилостными испарениями. Пресмыкаясь и шипя, кидались на него гадины. А в дремучих лесах рычали кровожадные тигры. Но все что ни встретил, превозмог Гиацинт, так хотелось ему познать мудрость мира.
И вот он у цели. Оборванный и истощенный достиг он одинокого храма и вошел под суровые, потемневшие от времени своды. Шелковое покрывало блеснуло перед ним в полутьме. Гиацинт ступил несколько шагов, рванул покрывало… – и Розалия упала в его объятия.
№ 442. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
Декабрь 1953 г.
Родная! Сегодня выдался тихий день, свободный, по крайней мере, от обычной сутолоки, и вся моя жизнь потянулась к тебе – еще одна счастливая, редкая «наша минутка». Каждую же в отдельности, я храню их все, минуты нашей тишины – в нетопленной, сырой и темной комнате в Красноярске, в чужих квартирах в Москве; в нашем милом родном уголке в Ленинграде, в поездах, увозивших нас в незнакомые города, те минуты, когда мы слушали Скрябина в Валентиновке, и ту, осеннюю, в Загорянке у дуба, осыпавшегося целыми ветками.
Не мы одни знаем счастье подобных минут. Достоевский заключает «Белые ночи»: «Боже мой! Целая минута блаженства! разве этого мало хотя бы на всю жизнь человеческую?» Ни мало, ни много! Блаженство одной минуты охватывает целую жизнь, потому что и целую жизнь оно превращает в минуту… Только что кончил читать «Приваловские миллионы» Мамина-Сибиряка. Живо, цельно, монументально. Как уже писал, недавно перечитал «Униженные я оскорбленные», а на дальнем плане еще не остывшие впечатления от «Преступления и наказания», «Белых ночей» и др. С болью вспомнил моего отца. Это все его любимые книги. Ты немного помнишь отца. Не мне судить его, как человека. Был он неладным, неуживчивым, но был впечатлительным и одаренным. Невзрачная медицина, которой он занимался, не была его призванием. Он писал стихи. Помню вечер в его комнате, которая служила ему спальней, кабинетом и приемной. Окна занавешены. В углу, ближе к двери, темно-зеленый плюшевый потертый диван.
В противоположном углу на письменном столике лампа под непроницаемым абажуром. Я сижу на диване, а отец ходит по комнате и наизусть читает свой новогодний рассказ, напечатанный в самарской газете, где-то в 1900‐х гг. У меня в памяти остался только ритм, плавный, уводивший в состояние торжественной задумчивости, свойственной новогоднему празднику. Мне и больно и приятно попомнить отца среди образов Достоевского и Мамина-Сибиряка. Грустная жизнь и трагический конец!..
Я опять не имею от тебя писем, родная. Неужели время перетирает нить, которая казалась вечной? Не хочу этому верить, но как же закрыть глаза на то, что мы общаемся не так, как прежде. В последнем письме, очень тяжелом, ты пишешь, что изменилась, что прошла твоя молодость, что ты не знаешь, какой я встречу тебя. Будь верна своему чувству, и я найду все прекрасное, что люблю в тебе. Мне очень не по себе оттого, что живые и теплые мои стихи не ободрили, не отогрели тебя. Мне хочется поддержать твой интерес к жизни и ко мне. По мере возможности я делюсь с тобой в письмах тем что думаю, хочу быть собеседником, с которым тебе было бы интересно. Это моя душевная потребность, самая глубокая, я это делаю не только во имя себя и нас, но потому, что люблю тебя, ради того, что ты есть. Будь верна себе, родная. В этом твоя и моя жизнь.
Я возвращусь снова к последнему письму, которое от тебя имею. В тех, что ты посылала с Волги, как ты сама пишешь, ты «была менее скованна, чем обычно». Я не удивлюсь тому, что по приезде ты себя почувствовала «скованней».
Существует закон обратной зависимости между душевным напряжением и самочувствием. Ощущение усталости соответствует не высшей точке напряжения сил человека. Оно возникает, когда эта точка пройдена и напряжение вернулось к исходному, то есть обычному для себя потенциалу. Спасительный для момента, когда необходимость требует от человека максимума его сил, этот закон вслед за тем может действовать вероломно, подстерегая человека у порога его победы. Все дело в том, что пущенные по необходимости в ход резервные мощности организма нельзя отключать сразу.
Я надеюсь, что ко времени, когда ты получишь мое письмо, острое чувство душевной усталости уже пройдет у тебя, а свежесть, которую ты испытала на Волге, вернется и останется.
Может быть это мое письмо последнее в текущем году. Не буду писать новогодних пожеланий. Я благодарен тебе за то, что с твоим существованием есть у меня любовь и вера.
Саня.
№ 443. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
23/12/53г.
Деточка моя родная!
В начале декабря писал тебе и снова пишу. Вот и пятьдесят третий год подходит к концу, много переживаний и впечатлений связано с ним, а я все еще не могу отделаться от бремени последних месяцев пятьдесят второго, когда вся моя душа занята была тревогой о тебе. Это было время стихов «В незакатной ночи» и др. Только теперь я перевел дыхание. С облегчением и все еще с трепетом оглядываюсь на пережитое.
После обращенного к тебе маленького адажио на тему Флобера («Чувств лишаешься от наслаждения и никогда – от горя») ничего не писал. А сейчас ощущаю какое-то брожение чувств и мне хочется отдать его переводу стихов Саломеи Нерис. У меня есть двухтомный литовский оригинал, один из моих друзей давно уже сделал русский подстрочник – теперь нужен досуг. Жду ночной смены, в ночи затейливей блуждают нервы, не в этом ли смысле принять медицинское: «Ночь – есть царство вагуса».
Из предыдущего письма ты знаешь, что я прочел «Приваловские миллионы» Мамина-Сибиряка. Читал с интересом и сочувствием к одаренному, тонкому Сергею Привалову. Чем ближе я подходил к концу книги, тем больше я волновался за судьбу Привалова и был благодарен Мамину-Сибиряку за его заключительный мажорный аккорд.
Так, мне кажется, и надо писать. Она не так уж проста проблема о книге «со счастливым концом». Есть суровая правда жизни, с ней совершенно согласны события и развязка такого, например, романа, как «Анна Каренина» и другие, меньшего художественного масштаба трагедии. Писатель имеет право причинить читателю боль, но, вызвав ее, имеет ли он право ее оставить? Имеет ли он право пройти мимо ясной и точной мысли Шекспира: «Так жизнь исправит все, что изувечит»? Не всегда, не во всякие времена. Правда прежде всего в том, что раздувает в человеке неугасаемый, вечный огонь веры и жизни. Мне припоминается древняя индусская легенда о королевиче, бросившем свое царство, чтобы выведать, какова же есть собой правда. Он долго и трудно странствовал и вот добрался до серебряного дворца, и красивая, пышно одетая женщина вышла ему навстречу. – Ты ли это, правда? – спросил королевич. – Нет, я сказка! – отвечала она, а моя сестра правда живет далеко от меня. – Королевич пустился в путь и достиг дворца, блиставшего золотом, и женщина прекраснее и наряднее первой встретила его. – Ты ли это правда? – обратился к ней королевич. – Нет, я – вера, – отвечала красавица, – а моя сестра правда еще далеко от меня.
Пошел королевич, тяжек был его путь, и вот перед ним дворец весь в сиянии изумрудов, сапфиров, бриллиантов. Королевич приблизился. Простоволосая, в рубище одетая старуха вышла к нему:
– Вот и я, правда, которую ты искал.
Королевич растерялся:
– Боже мой! – воскликнул он. – Как же я расскажу своему народу, какова есть правда! Мне же никто не поверит…
– А ты им солги, – сказала ему правда.
Легенда вся. Так как королевич не был романистом, то совету правды, вероятно, последовал.
Не знаю, когда появилась эта легенда. В ней непреходящая правда. Ее знал девять веков назад Омар Хайям: «Хочешь быть мудрей, не делай больно мудростью своей». Ее знал Пушкин: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман».
То, что я здесь высказал, может тебе пригодиться в твоем пути. Не причиняй себе напрасной боли. Будь верна единственной правде – правде возвышающей и в ней – правде нашего чувства.
Саня.
№ 444. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
Родная, любимая моя деточка!
Посылаю твой новогодний подарок: музыку для скрипки и фортепьяно, написанную на тему стихов «Да святится имя твое». Композитор разрешил ее в светлых, прозрачных, струящихся, как вечный ключ поэзии звуках. Это первый вариант. Задуман следующий: скрипка, фортепьяно и голос, поющий текст «Да святится имя твое…». Пришлю, когда выпадет случай. В таком духе, как этот второй вариант, писал Бах.
Прижимаю тебя к сердцу.
Саня.
№ 445. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
30/12/53г.
Родной, я опять увязла в каких-то каждодневных заботах и делах, даже не замечаю, как летят дни. В работе все движется и не так, как хотелось бы. Постоянное чувство неудовлетворенности и постоянное ожидание совершенно заставили меня от всего отключиться. Я никого не вижу. Нигде не бываю. За последние 4 месяца была раз в филармонии на 5‐й симфонии Шостаковича (автор был тепло встречен публикой). Дело не в том, что мне хочется нечто получить, но просто очень нужно за этот последний отрезок времени после начала работы иметь что-нибудь реально сделанное. Я не знаю, когда это совершится. Если бы это пришло. Какой трудный год. Я просто уже разучилась радоваться. Единственное, что у меня было за последнее время, это хорошие слова и интересные мысли от Сонечки. Это какой-то оазис в пустыне. Мои единственные радости и самое светлое, что я имею.
Я уже два раза за последнее время была у Володи. Он все сделал. Но все еще нет ничего.
Коинька помимо своей обычной работы еще работает литературно, как переводчик, что материально дает очень немного, но дел добавляется много и всегда экстренных, т. к. связано с редакцией. Недавно перечитывала дневник А. Блока, там интересные мысли о Ал. Николаевиче287 – хотя выражено все резко: «Хороший замысел, хороший язык, традиции – все испорчено хулиганством, незрелым отношением к жизни, отсутствием художественной лиры… Много в нем и крови, и жиру, и похоти, и дворянства, и таланта. Но пока он будет думать, что жизнь и искусство состоят из „трюков“, будет он бесплодной смоковницей. Все можно, кроме одного, художника; к сожалению, часто бывает так, что нарушение всего, само по себе позволительного, влечет за собой и нарушение одного, той заповеди, без исполнения которой жизнь и творчество распыляются»288.
И это легкое отношение к жизни и, вероятно, к искусству у его сына. Уже брошена вторая семья, везде дети и все это легко. Он очень облегченный. Но творчество и облегченность несовместимы.
Волжские просторы я уже не вспоминаю, все это позади. Хочется жить будущим. Новый год буду встречать с моей старой и неизменной приятельницей – ты помнишь ее игру на пианино. Если бы в этом году пришло долгожданное счастье. Где оно? Будем с ней пить за это счастье. И, как всегда, я буду знать, что ты рядом и что мы все-таки вместе. Я очень жду твои письма. Все, что ты писал о Достоевском – очень правильно. Я сейчас тоже перечитала «Униженных и оскорбленных».
Нужно сказать, что в Москве я была у жены покойного художника Соколова, у которого ты был. Я видела ее талантливые иллюстрации к «Белым ночам» и «Униженным и оскорбленным». Они просто превосходны. Творчество ее мужа тоже интересно. Своеобразный талант, хотя не хватает свежего воздуха. Слишком оторван от солнца, а когда оно светит, все имеет другую окраску.
Обнимаю тебя горячо, горячо. Желаю тебе бодрости, здоровья и неугасаемой веры в будущее. Все друзья и близкие шлют тебе приветы.
Еще раз крепко целую. Помнишь финал 9-ой симфонии и оду Шиллера. Если бы спустилась радость!
Заканчиваю письмо уже в Москве. Только что была у Володи. Клава мне обещала – недели через 3–4 снова позвонить. Володя меня хорошо принял, расцеловал. Просил переслать тебе книгу – сборник статей, которую сегодня же высылаю бандеролью. Он, конечно, очень тебя ждет. Решается на днях вопрос о создании специального сектора – в Академии. Наверное, дома есть от тебя письма, как трудно ждать. Ведь я только дней через 10 буду дома. Завтра уезжаю к старикам. Родной мой, как хочется, чтобы скорее ты был с нами. Обнимаю и целую.
Н.