Увидит ли свет наша переписка? Или останется достоянием государственного архива, куда я уже передал множество материалов, передам и наши письма? Во всех случаях необходимо дать пояснение, помочь разобраться в написанном. Это необходимо, даже в том случае, если исследователи, придя в архив, поинтересуются этой перепиской. Когда-то Эренбург сказал, что от нашего времени останется очень мало дневников. Так оно и есть. Между тем, переписка наша – тоже дневник, отразивший и наши взаимоотношения, наши встречи и знакомства, отклики на текущие события, нашу научную деятельность, интересы. А ведь все описанное – это совсем не только о нас, это о времени, в нас преломившемся. Но сколько вопросов возникает у меня, осмелившегося оценить наши письма как толику духовного наследия моего – уже на исходе времени, познавательно значимую, в чем-то поучительную…
Среди автобиографических записок Натальи Владимировны Ельциной, в 1934 году ставшей моей женой, имеются листки, озаглавленные «Из воспоминаний 1929 года»: «Когда я кончила в Ленинграде бывшую Тенишевскую гимназию, у нас была организована экскурсия в Москву для ознакомления с ее памятниками и музеями. Кроме осмотра памятников и музеев должна была еще зайти к родственникам отца – Борису Михайловичу Ельцину, который с сестрой Надеждой Михайловной и сыном Виктором, что был значительно старше меня, жили в гостинице „Националь“. Застала у них племянника – Мишу. О чем мы тогда говорили, не помню. Знала от мамы, что Борис Михайлович – оппозиционер, но что это такое, ясно не представляла, была еще сама совсем ребенком (в июне 1929 года Наташе исполнилось 16 лет. – А. К.). Они, Борис Михайлович и Виктор, скоро ушли в другие комнаты, я осталась с Мишей и Надеждой Михайловной. Надежда Михайловна сказала Мише: «Напиши Наташе на память какое-нибудь стихотворение». Миша взял листок бумаги, подумал и очень скоро написал:
Может быть, не буду в Ленинграде,
Не увижу серых улиц строй,
Жизнь катится стальной громадой,
Видишь раз – пусть сердце будет радо,
Не увидишь, может быть, в другой.
Стихи оказались пророческими. Весь семейный куст был вырван с корнем. Все погибли в тюрьмах и лагерях. Во второй половине 80‐х годов все посмертно реабилитированы. Трудно было, однако, вообразить, что та же самая участь грозила [Наташиной] матери – Розалии Семеновне Ельциной. Нашему родному с Наташей Ленинграду выпала доля едва ли не первенца, обреченного на заклание, жертвы, наиболее угодной самозванному Богу. Ужас входил в каждый дом. Каждая семья жила в страхе, в ожидании катастрофы, могущей произойти с каждым. Появились симптомы, заставившие насторожится Розалию Семеновну.
В предвидении возможного несчастья, для того чтобы либо его предотвратить, либо смягчить, либо как-нибудь от него заслониться, Розалия Семеновна обратилась в музей Революции за справкой о политической деятельности ее покойного мужа – Владимира Михайловича Ельцина, скончавшегося в 1916 году. 5 марта 1930 года ей была выдана такая справка. Она гласила: «Дана сия в том, что Владимир Михайлович Ельцин привлекался по обвинению в социал-демократической организации в Одессе в 1898–1899 годах, в Петербурге по делу Казанской демонстрации в 1901 году, Екатеринославле в 1902 году и в 1903 году в Петербурге по делу Петроградского комитета РСДРП (большевиков); кроме того принимал активное участие в революции 1905 года. Настоящая справка выдана жене покойного В. М. Ельцина по ее личной просьбе». Далее следовали соответствующие подписи и печать.
Сама Розалия Семеновна никаким политическим деятелем не являлась. Она, естественно, делила с мужем его полную испытаний и тревог, полную репрессий со стороны царского правительства жизнь. Сама же она являлась деятельным сотрудником ряда прогрессивных журналов того времени. Таковы были журналы «Трудовой путь», «Бодрое слово». Эти журналы подвергались жестокой цензуре. Им, этим журналам, предшествовало весьма популярное в свое время издание, именно «Ежемесячный журнал», основанный и ведомый Виктором Сергеевичем Миролюбовым.
Когда Миролюбов под угрозой судебного преследования вынужден был весной 1908 года уехать за границу, эстафету «Ежемесячного журнала» и приняли названные выше «Трудовой путь» и «Бодрое слово». Авторское участие в этих журналах принимали видные публицисты, писатели и поэты. И самый из них замечательный – Александр Александрович Блок.
В нашем домашнем архиве сохранилось письмо, адресованное Александром Александровичем Блоком Розалии Семеновне Ельциной, связанное с сотрудничеством поэта в журнале «Бодрое слово». Это письмо я и Наталия Владимировна опубликовали в издании «Александр Блок. Новые материалы и исследования»305. Книга 2-я. Москва, 1981 г., стр. 229–231.
Следует добавить, что из‐за «политической неблагонадежности» Розалия Семеновна не могла получить высшее образование в России. Она вынуждена была уехать из России и поступила в университет Монпелье, на естественный факультет. Это было еще до того, как она, возвратившись на родину, обратилась к литературно-писательской деятельности. После Октябрьской революции Розалия Семеновна стала рядовой служащей в одном из советских учреждений, за что получала весьма скромное денежное вознаграждение. Перспектив на улучшение материального положения семьи не было. А приходилось воспитывать двух детей – Наташу и ее брата Юрия. Семья жила в очень большой нужде. Однако Розалии Семеновне ценою неимоверных усилий и лишений – лишений для себя самой, в первую очередь, – удалось и воспитать детей, и дать им высшее образование.
В конце 1930 года семью постигла беда. Розалию Семеновну арестовали306, и она провела в тюрьме 9 месяцев. Никакие справки Музея Революции о революционной деятельности ее покойного мужа, как видим, никакой защиты не принесли. Затевался очередной показательный процесс над неким мифическим «Союзным бюро меньшевиков». Розалии Семеновне, согласно сценарию, отведена была роль его секретаря. Что конкретно ей инкриминировалось, я не знаю. Хорошо известно, что следственное разбирательство, если таковое можно назвать разбирательством, было жестким, более того, бесчеловечным. На подследственных опробовались все средства психологического и физического насилия. И из страшного самое страшное: дети Розалии Семеновны в руках следствия выступали в качестве заложников. Дело кончилось тем, что Розалия Семеновна прошла через все испытания, пронесла сквозь них непреклонную волю. Ее освободили из заключения, однако, приговорив к выселению из Ленинграда и лишению права проживать в крупнейших городах страны. Эту кару удалось предотвратить благодаря заступничеству партийных и государственных деятелей того времени – Савельева и Керженцева, знавших Розалию Семеновну еще с дореволюционных лет.
Я бывал в ее доме – две небольшие комнаты в густонаселенной коммунальной квартире. Никаких следов только что пережитого ею нельзя было обнаружить. Она была приветлива и общительна. Во всем сказывался глубокий и острый ум. Весь ее облик пронизан был чувством достоинства, благородства, правдивости. Она была интереснейшим собеседником, отличавшимся широтой культурного кругозора, плодотворным и интереснейшим жизненным опытом. Она уделяла мне большое внимание не только как товарищу своей дочери, но и как представителю «племени молодого и незнакомого». Я не чувствовал себя стесненным в этом доме, духовная атмосфера которого определялась пристрастием его обитателей к Блоку и Ахматовой, Ромену Роллану и Стефану Цвейгу. Я вносил с собою дух революцинной романтики, то, что Николай Тихонов называл в одном из своих стихотворений «марсианской жаждою творить». Я упоенно читал стихи Маяковского и Багрицкого. И это не вызывало никаких отрицательных чувств ни у Розалии Семеновны, ни у ее дочери. Это было для них приемлемо, их интересовало, находило отклик. Сказывалось ли в этом чувство породненности с общественной жизнью, укорененности в ней, открытости «всем впечатлениям бытия»? Полагаю, что так. В пользу утвердительного ответа говорит вся предшествующая биография Розалии Семеновны. Было в этом и нечто другое, другая жизненная правда, а именно: сознание того, что полоска неба, видимая из-под козырька темной камеры, – это еще не все небо. И это истина. Непреложная, как бы и насколько бы в судьбах людей ни сворачивалось небо «в овчинку».
Арест Розалии Семеновны совпал по времени с поступлением ее дочери в Ленинградский государственный университет на биологический факультет. Я в ту пору учился тоже в университете на историческом факультете, и наши встречи стали почти каждодневными. Встречались мы и в моем родительском доме. Впрочем, частые наши встречи бывали и мимолетными. Много времени я уделял тогда общественной работе и первым пробам исследовательской деятельности. И очень ярким впечатлением остались наши встречи в Петергофе, где на биологической станции подруга моя проходила производственную практику. Я приезжал к ней в Петергоф, конечно, отрывал от занятий, и мы, взявшись за руки, отправлялись в Петергофский парк, все дальше, дальше, пробиваясь сквозь густые заросли и оглашая тишину стихами. Она ликующе:
О, весна, без конца и без краю,
Без конца и без краю мечта.
Узнаю тебя, жизнь, принимаю
И приветствую звоном щита!
И я весну Багрицкого во всю мощь голоса:
А там, над травой, над речными узлами,
Весна развернула зеленое знамя.
И вот из коряг, из камней, из расселин
Пошла в наступленье свирепая зелень,
На голом прутке над водой невеселой
Гортань продувают ветвей новоселы.
Первым дроздом закликают леса,
И звезды над первобытною тишью
Распороты первой летучею мышью…
Она подарила свою фотографическую карточку. На обороте слова Ромена Роллана: «Какая радость найти друга. Его глазами видеть обновленный мир, его объятиями обнимать прекрасное, его сердцем радоваться красоте жизни». И дата: 30 апреля 1932 года, Ленинград.