После присуждения ученой степени кандидата биологических наук жена начала преподавательскую работу в одном из медицинских институтов Ленинграда. Но призванием была исследовательская деятельность. Еще в лаборатории Бауэра велись оживленные дискуссии вокруг трудов немецкого ученого, нобелевского лауреата Отто Варбурга, предложившего новаторскую теорию механизма клеточного дыхания. Она открывала перспективы для медицинского воздействия на рост злокачественных опухолей. Современный исследователь пишет о Варбурге: «Обаяние его идей было так велико, что они на многие годы определили главное направление исследований энергетики опухолей». Даже независимо от конкретных итогов, к которым пришел Варбург в своих трудах, сам по себе опыт проникновения исследовательской мысли в сокровенные недра живой материи – клетки, был захватывающе увлекателен. Дань увлечения идеями Варбурга отдала и жена еще в свои аспирантские годы, даже заслужила среди сотрудников лаборатории Бауэра дружеское прозвище: «мадам Варбург». Проблема энергетики живой клетки была одной из приоритетных в деятельности Бауэра и его сотрудников. В ходе ее разработки сложились предпосылки для критического переосмысления идей Варбурга. Дело оставалось за дальнейшими экспериментами. В неотправленном письме Бауэра – последнем его письме, о котором упоминалось, – читаем: «Вопрос поддается экспериментальной проверке, и я намерен, как только будет время, к таким экспериментам приступить». Времени не оказалось. В тюрьме ли, или в лагерях Бауэр, как и его жена, погибли.
Эстафету приняли молодые руки. Лаборатория распалась. Предстояла работа в одиночку – предстояло утвердиться в сознании, что и один в поле – воин. И мобилизовать волю для дела. Работа велась целеустремленно и с размахом: кроме основного места занятий в Институте экспериментальной медицины, еще и в Институте физических и химических проблем Академии наук, в Рентгеновском, раковом и радиологическом институте. Так, с 1939 по ноябрь 1941 года, то есть в условиях блокады и сопутствовавшего ей голода, в Институте экспериментальной медицины съели всех подопытных кроликов, которым привиты были злокачественные опухоли. К счастью, никто не пострадал. Вот и все сведения, скупые, которыми я располагаю о жизни и деятельности жены на отрезке времени с 1936 по 1941 годы. А о событиях в ее внутреннем мире – горестях, смятении, надежде, о неизбывной ко мне нежности, о верности до конца – могли бы рассказать ее письма. К сожалению, рукописи все же горят. (Еще раз о посылках. Брат жены в письме ко мне пишет: «Я хорошо помню, с какой самоотдачей она подготавливала посылки для вас. Она не могла их отправить из Ленинграда, их принимали только в почтовых отделениях области». Посылки были восьмикилограммовыми. Из всего окружения жены лишь один, мой школьный товарищ Людвиг Веллер – он погиб во время блокады, – оказывал ей необходимую помощь и безотказно. Балом правил страх. И давал почувствовать горький вкус принадлежности к касте неприкасаемых. Одна из посылок – о чем дальше – спасла мне жизнь.)
После долгого и изнурительного пути, пешего и речного, мы прибыли – наконец-то! – на Воркуту. Нас выстроили, сосчитали, пересчитали и так несколько раз подряд, пока не убедились в соответствии наличного состава заключенных присланным спискам. Потом сформировали несколько колонн. Их развели по разным лагпунктам Воркуты. Я в числе ста или, может быть, ста двадцати человек остался на шахте Капитальная – главная лагерная командировка. Затем малыми группами вызывали в какое-то помещение типа сарая, где представители учетно-распределительной части знакомились с нашими делами. Им надлежало выяснить профессии заключенных. Здесь произошел смешной эпизод. На моем деле значилось: «докторант Академии наук». Это вызвало оторопь у начальника. Он туго соображал, что такое «докторант»? Доктор? Нет, не тянет. Значит, недоучившийся доктор? Вот это похоже. Докторант – значит фельдшер, и на том порешил. Мне здорово повезло: я был направлен на работу в санчасть. Обслуга – врачи, фельдшеры, санитары – все были из заключенных. Я быстро опростоволосился, откровенно признавшись в том, что к медицине никакого отношения не имею. Я был уверен в снисходительном отношении ко мне персонала санчасти. И ошибся. Кто-то из персонала разоблачил меня перед начальством, и я через два-три дня уже работал в качестве шахтера-проходчика.
Здесь все отличалось от виденного мной прежде на разных командировках Ухтинско-Печерских лагерей. Словно кто-то резцом прочертил глубокую борозду. Воркутинский пейзаж, каким он мне запомнился, исполнен в свинце и угле, в строгих контурных линиях. Я застал большую колонию троцкистов. Они жили, бывало, и семьями, в землянках. Именно здесь встретился я с двоюродным братом жены – Виктором Ельциным. Это был еще относительно молодой человек, мужественный, собранный, убежденный в правоте дела, за которое поплатился тюрьмой, а теперь лагерем. Его волновали события гражданской войны в Испании, интернациональные бригады, единство которых, как он полагал, раскалывала авантюристская политика Сталина. Он не тешил себя иллюзиями насчет будущего. Готов был принять любые новые удары судьбы. Трудности, переживаемые страной, объяснял термидорианским перерождением партии, а тезис о построении социализма «в одной стране» называл нацизмом, фашизмом.
Познакомился я с семьей Дингельштедтов – отец, мать, сын. Они жили в отдельной землянке. Старший Гинбельштедт, имя-отчество позабыл, был мне симпатичен своей душевной мягкостью, спокойствием, разнообразием интересов, цельностью натуры. Когда вспоминаю Карякина, опять-таки забыл имя и отчество, приходят на ум строки из стихов Леонида Мартынова:
Чтоб никогда не позабыли,
Каким огнем горели дни
Когда мы жили
Грядущим днем.
Карякин жил пафосом первых лет революции. Яростно и страстно клеймил режим Сталина. Еще запомнился художник, некогда состоявший в Ассоциации художников революции. Стерлась в памяти и его фамилия. Он рассуждал: «Дело наше обречено, а с ним и наши личные судьбы. Говорят, что победителей не судят. Судят, конечно. И осудят в свой час. Но совсем разные положения, когда сдаются без боя или же терпят поражение, сражаясь. Что бы ни произошло, но в историю, реальную, жизненную, вписана страница нашей борьбы, борьбы ленинской оппозиции против бонапартизма».
Круг людей, о которых пишу, вызывал уважение. Для этого не требовалось разделять их идеи, тем более, видеть в них носителей перспективной исторической альтернативы. Верно и то, что их критика сталинского режима была убедительной, а протест против него оправданным. Сила притягательности этих людей состояла в неуклонном следовании их зову ума и сердца. В отличие от своих торжествующих противников они не кривили душой, не лицемерили, не подличали, не искали личных выгод. Вместе с тем настораживали их некая сектантская замкнутость, жесткость суждений, всегда пограничная догматизму, пожалуй, и фанатичность. Так или иначе, они были личностями, и это вызывало уважение. В их мыслях и действиях было много наивного. Так, хорошо изучившие Маркса, они напрочь забыли его слова:
«Слово становится материальной силой, когда оно овладевает массами». А опоры в массах они не имели.
Я прибыл на Воркуту как раз в то время, когда троцкисты готовили массовую акцию протеста. Они требовали статуса политических заключенных, то есть непривлечения их к физическому труду, свободы переписки, права получения периодической печати, улучшения условий быта и продовольственного снабжения.
Администрация наотрез отказалась выполнить эти требования. Тогда прибегнули к крайней форме протеста – голодовке. Первый период голодовки продолжался 42 дня. Потом наступил перерыв в несколько дней по причинам, мне неизвестным. Снова возобновилась голодовка, общая и «смертельная», когда голодавшие отказались от принятия не только пищи, но и воды. Здесь имели место случаи и насильственного кормления. Ряды голодавших несколько поредели, но оставались и такие, и их было немало, которые держали голодовку в течение 90 дней. Загадка для меня до сих пор, как они выжили. Непонятно, на что рассчитывали голодавшие. Может быть, обращались к дореволюционному опыту, когда голодовки бывали эффективными и власти шли на уступки? Это было еще одним примером наивности. Они лучше думали о своих тюремщиках, нежели те были на самом деле. Тем самым лучше думали и о режиме, их репрессировавшем.
Администрация готова была предоставить их своей судьбе. Сами обрекли себя на смерть, ну и пусть, туда им и дорога. Но принять окончательное решение администрация не посмела, обратилась с запросом к московским властям. А там рассуждали иначе: для врагов народа и самоубийство – привилегия. Таким положено не самоубийство, а убийство их. Законное возмездие от рук властей предержащих – расстрел. А пока спущено было указание пойти голодающим на уступки. Организация расстрела требовала времени.
Голодовка троцкистов взволновала едва ли не всех заключенных. Лагерь лихорадило. Сочувствие голодающим смешивалось с предчувствием чего-то неотвратимого и неумолимого, приближения общей беды…
Скоро ближайшим этапом на «Капитальную» прибыл Ефим Григорьевич Басензсон. Мы встретились и братски расцеловались, нам удалось поселиться в бараке рядом друг с другом. Ефим Григорьевич был крупным специалистом-экономистом, и его взяли на работу в планово-экономическую часть. Возвращаясь после рабочего дня в барак, мы подолгу беседовали, словно и не было перед тем многочасовой маяты. Глобальная тенденция исторического развития, проблемы внутренней и внешней политики, лагерные треволнения, судьбы остававшихся на воле родных и близких – таковы были темы наших собеседований. Он открывал передо мной мир. Одно суждение, почти пугающее масштабом мысли, ее полетом, прицельной точностью приведу дословно: «Все мы в значительной степени воспринимаем события сквозь чувства, а их линии проходят сейчас далеко за пределами больших циклов и всех наших дефиниций. Старик Гегель, если бы он дожил до наших дней и был свидетелем судьбы, с его Абсолютной идеей, вероятно, нашел бы, что завершается и сменяется основной ее (идеи) этап – двухтысячелетняя эра, и катаклизмы, потрясающие мироздание ряд десятилетий, знаменуют рождение в муках новой формации – плод духа всей цивилизации».