Разбирая в 1961 году архив Владимира Григорьевича Черткова, приобретенный Отделом рукописей Библиотеки имени Ленина, обнаружил письмо сельского библиотекаря Николая Ивановича Дубенскова, отправленное землякам в село Тонкино Варнавинского уезда. Крестьяне были подвергнуты репрессиям продотряда и просили помощи. В письме (черновик), написанном и отправленном 15 мая 1919 года, читаем: «Владимир Ильич Ленин произвел на меня чарующее впечатление. Он с большим участием выслушал мой доклад, мои устные заявления и сказал, что это у вас не власть, а разбойники. Причем на углу документа написал резолюцию о немедленной высылке комиссии на место для расследования и успокаивал, что центральные власти всячески стараются входить в крестьянские нужды и помогать им и что всякое имущество и труд трудового крестьянства считается неприкосновенным имуществом, и что с хулиганами, примазавшимися к советской власти, они будут жестоко расправляться». Письмо Дубенскова опубликовано в 1966 году в «Записках отдела рукописей» (Выпуск XXVIII, 1965 год) моей ученицей Галиной Сергеевной Лялиной. Жив в это время оставался и сам Дубенсков, сыскался, и мы имели несколько продолжительных с ним бесед, в которых он столь же доброжелательно и уважительно отзывался о Ленине, его внимании к крестьянской беде и оказанной им реальной помощи. А вот из того же архива записка самого Владимира Григорьевича Черткова, написанная в связи с привлечением его к подготовке декрета Совнаркома об освобождении от воинской повинности по религиозным убеждениям (Декрет от 4 января 1919 года): «…считаю необходимым отметить, что В. И. Ленин проявлял исключительно большой интерес и внимательное отношение к вопросам, связанным с сектантством. Вследствие этого, по его личному указанию, я, В. Г. Чертков, был привлечен к разработке Декрета об освобождении от военной службы по религиозным убеждениям, и позднее мне приходилось неоднократно убеждаться в чрезвычайно вдумчивом и тактичном отношении Владимира Ильича к вышеуказанным вопросам».
Год с небольшим спустя после того как Ленин принимал у себя сельского библиотекаря Дубенскова, принял он в своем кабинете английского мыслителя и ученого Бертрана Рассела. Последний писал: «…я имел часовую беседу с Лениным на английском языке, которым он прекрасно владеет… Обстановка кабинета Ленина очень проста: в нем большой рабочий стол, несколько карт на стенах, два книжных шкафа и одно удобное кресло для посетителей в дополнение к двум или трем жестким стульям. Очевидно, что он не испытывает любви к роскоши и даже к комфорту. Он очень доброжелателен и держится с видимой простотой, без малейшего намека на высокомерие. При встрече с ним, не зная, кто он, трудно догадаться, что он наделен огромной властью или вообще в каком-нибудь смысле является знаменитым. Мне никогда не приходилось встречать выдающейся личности, столь лишенной чувства собственной значимости… Ленин спокоен и властен, он чужд всякого страха и совершенно лишен какого-либо своекорыстия, он олицетворение теории. Чувствуется, что материалистическое понимание истории вошло в его плоть и кровь. Он напоминает профессора желанием сделать свою теорию понятной и яростью по отношению к тем, кто не понимает ее или не согласен с ней, а также своей склонностью к разъяснениям. У меня сложилось впечатление, что он презирает очень многих людей и в интеллектуальном отношении является аристократом»363.
Ленин был личностью цельной. Не мертвенной цельностью металла, застывшего в бесчисленных памятниках и таких же мертвенных легендах и мифах о нем, десятилетиями насаждавшихся официальной пропагандой. Цельность личности Ленина состояла в его неизменной верности самому себе, мировоззрению, некогда сложившемуся, а затем вошедшему, как выразился Рассел, «в его плоть и кровь». Его цельность – в открытости и прямоте высказываний, независимо от того, обращался ли он с речами к аудитории многолюдных митингов, беседовал ли с крестьянами или с известными миру писателями и учеными, например с Расселом, Гербертом Уэллсом, Мартином Андерсеном-Нексе. Цельность его личности выражалась и в чувстве собственного достоинства, достоинства, но не превосходства. У Рассела сложилось впечатление, что Ленин чувствовал себя «интеллектуальным аристократом». Рассел не объяснил, в чем он усматривает эту черту Ленина. Скорее всего, исходя из образа мыслей самого Рассела, это точнее всего соответствует словоупотреблению «аристос» у Аристофана – «благороднейший». Справедливо ли, что Ленин, по словам Рассела, презирал многих людей? К сожалению, Рассел не пояснил, а это требовалось, что именно презирал в людях Ленин. Он действительно презирал измену общественному делу, идейное отступничество, конформизм, ханжество. Ленин обладал даром полемиста. Дар этот, помноженный на его яростный темперамент, нередко приводил к крайнему субъективизму оценок, к тому, что справедливо называется навешиванием ярлыков, бывало, и ослеплял. Говоря о презрении Ленина к людям, Рассел имеет в виду его идейных и политических противников. Есть и другой аспект этого вопроса. Он дан Бердяевым в одном из цитировавшихся выше его высказываний о Ленине. Бердяев считал, – и был совершенно прав, – что Ленин и его единомышленники считали «мир пластическим, годным для любых изменений со стороны революционного меньшинства». Здесь замечу, Ленин, а с ним и все «революционное меньшинство», не считали мир «годным для любых изменений», у них была своя программа изменений, и во имя ее осуществления они действовали. Самое главное и самое трудное было определить меру пластичности, это не могло не быть испытанием мира на «пластичность», соответствовавшую революционной программе действий. Пластичность имела пределы, за которыми начиналось сопротивление материала, а преодоление этого, требование насильственных мер, неотвратимо влекло разрушения, бедствия, жертвы, гибель неисчислимого множества людей, а в конечном счете обрекало на крах все революционное начинание и олицетворявшее его «меньшинство»: Счет шел по-крупному. Иначе быть не могло. В революционном процессе, его железном потоке индивиды фатально превращались в бесконечно малые величины, предоставленные собственной участи – и это в счастливом для них случае. Презрение к людям? Я бы так не сказал. В недрах общества совершалось спонтанное, сверху освященное и всячески стимулируемое размежевание народа на «мы» и «они». Исторической судьбой стал мир, доселе незнакомый, функционировавший по свойственным только ему законам, – мир некоей социальной неэвклидовой геометрии с системой теорем внешне парадоксальных, логически безупречных, научно-радикальных.
Но вернусь к Ленину. Как личность, по крайней мере в ее основах, он оставался в революционные годы таким, каким сформировался к началу века. Милюков вспоминал о встрече с Лениным в 1903 году: «Самым последним моим впечатлением было соглашение конституционных и революционных партий в Париже относительно нашей общей политической цели – уничтожения самодержавия. И даже Ленин, „сам“ Ленин, присматривался тогда ко мне как к возможному временному (скорее „кратковременному“) попутчику по пути от „буржуазной“ революции к социалистической. По его вызову я виделся с ним в 1903 году в Лондоне в его убогой келье. Наша беседа перешла в спор об осуществимости его темпа предстоящих событий, и спор оказался бесполезным. Ленин все долбил свое, тяжело шагая по аргументам противника». Ленин не только «тяжело шагал» по аргументам противника, но оказался и дальновидней его: «Надо признать, – продолжает Милюков, – что вся эта упрощенная проекция ленинских геометрических линий в политическую пустоту должна была самой своей общедоступностью и абсолютной формой утверждений и требований гораздо сильнее подействовать на массы, нежели извилистые и полные благоразумных оговорок формулы резолюций, которые собравшиеся в Женеве меньшевики противопоставили решениям Лондонского третьего съезда. До нашей среды все эти тонкости внутренней междоусобной борьбы в среде социал-демократов просто не доходили вовремя»364.
Воспоминания Милюков начинает с рассказа о своем детстве и доводит их до конца августа 1917 года, когда произошло известное выступление генерала Л. Г. Корнилова. Смерть помешала Милюкову продолжить свой труд. Позволю себе короткое отступление – [ad hominem]. Со вчерашнего дня мне пошел 82‐й год.
Не сказать ли мне о моих воспоминаниях несколько слов в их оправдание и защиту? Милюков предварил свои воспоминания небольшим вступлением, озаглавленным «В защиту автора». Размышления, эмоциональный строй и даже некоторые конкретные обстоятельства жизни, то, что содержится в этом введении, мне столь близко, что позволю себе изъясниться его словами, несколько сократив текст «Введения»:
«Мне идет 82‐й год. Писание моих воспоминаний, на котором часто настаивают друзья, я обыкновенно откладывал до конца жизни… Ослабление сердечной деятельности все настойчивее указывает место наименьшего сопротивления моего организма…
Итак, я оправдан в собственных глазах, если заполню свои невольные досуги воспоминаниями о моем собственном прошлом. Ничего и ни у кого я этим не отнимаю. Что из этого выйдет, не знаю. Я приступаю к писанию при отсутствии всяких материалов, кроме запаса моей памяти. Говорят, что в старости восстает в памяти особенно ярко и точно самое отдаленное прошлое. В своем случае я этого не нахожу. Слишком многое забыто, в том числе, вероятно, и много существенного… Отсюда, рядом с неполнотой, и неизбежная недостоверность воспоминаний. Не мне судить, насколько я смогу преодолеть эти пробелы памяти и ошибки субъективизма». Я нахожусь в несколько лучшем положении, так как у меня сохранилось немало документального материала, позволяющего проверить памятное, восполнить полузабытое, забытое воскресить. Что же касается свойств памяти, то в моем случае она прочнее сберегла впечатления юности и зрелости, нежели то, что выпало на мою старость. Может быть, в этом сказались особенности моей биографии. Так или иначе, оживают в уме слова Гёте: Понятно, – и это очень горестно, – что остаются пробелы, невосполнимые ни памятью, ни имеющимися у меня материалами, и что ошибок субъективизма я, конечно же, не избежал…