Господствующая система выработала и предъявила свои категорические императивы. Среди них важнейший: ни стыда, ни совести, [sans foi ni loi] если перевести на русский язык эти крылатые слова французского. В переводе на идеологический язык «ни стыда, ни совести» считалось: «ум, честь и совесть эпохи». Если этот «категорический императив» попытаться выразить одним словом, то наиболее подходящим представляется слово «цинизм». Циники – явление непреходящее, много ли их или мало, они существуют во все времена – с ног до головы циники. Время, отличающееся нарочитой заданностью идеологического и психологического климата, – время, плодоносящее циников. Бремя обманное, прикидывавшееся героическим. Время грандиозных шоу, представленных на всемирное обозрение и удивление. На отрезке времени с 1933 по 1938 годы челюскинская эпопея, мелодраматизированная пропагандой и поставленная в центр общественного внимания. За ней следили с затаенным дыханием. Беспосадочные перелеты Расковой, Осипенко, Гризодубовой по маршрутам Севастополь – Архангельск, Москва – Дальний Восток, Москва – Северный полюс – Ванкувер (США), трудовые чудеса шахтера-забойщика Алексея Стаханова, опять же всем на диво и поучение. Летные праздники в Тушино, собиравшие множество зрителей и фигурами высшего пилотажа потрясавшие воображение. На трибуне Сталин, улыбающийся. Помпезные парады физкультурников на Красной площади. На трибуне Мавзолея вождь – сегодня он в белом кителе приветственно машет рукой. Обществу внушалось, что оно героично, так сказать, по основному своему определению, что каждый в нем потенциальный герой, разве лишь по времени невостребованный:
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой, —
из популярной песни того времени. С героикой полярников, летчиков, рабочих уравнена и возвеличена была героика предательства. Году в 1931‐м я смотрел спектакль «Страх» в постановке бывшего Александринского театра в Ленинграде. Старого заслуженного профессора, арестованного за «контрреволюционные» взгляды, публично обличает, правда, не сразу, несколько колеблясь, его любимый ученик, тоже ставший профессором. Когда занавес опустился, последовали хлопки, сначала неуверенные, потом распространившиеся по залу. В 1932 году на отца доносит Павлик Морозов, убитый за это односельчанами. Он превозносится как прообраз нового человека с душевными качествами, достойными светлого будущего.
В середине 70‐х годов, отдыхая с женой в одном из творческих домов в Юрмале, мы встретились и подружились с актером и режиссером МХАТа, прошедшего свою первую школу в студии Михаила Чехова. Большое место в разговорах заняли, естественно, театральные темы, система Станиславского, его понятия о сверхзадаче и сквозном действии. Прогуливаясь по безлюдному пляжу (это было в феврале, погода стояла спокойная, умеренно-теплая), мы услышали рассказ о заграничной поездке Станиславского и его встрече с коллективом театра по возвращении в 1943 году. Делясь впечатлениями, Станиславский с горечью говорил о пустующих в Париже театрах за недостатком зрителей, интересующихся их постановками, о душевной вялости людей искусства, с которыми он встречался, в общем, о доступных в первом приближении признаках общественного равнодушия и об апатии. Контраст с западным обществом позволил до конца прочувствовать счастье, радость и содержательность жизни в нашей стране. Я спросил: не прополоскал ли рот Станиславский после своей речи?..
Система Сталина с ее сверхзадачей и сквозным действием одинаково держала в поле своего влияния и простых тружеников, и талантливейших деятелей литературы и искусства. «Человек с лицом рабочего и в шинели солдата» отлично понимал, что надругается над талантами, и, посмеиваясь в ус, щедро осыпал их милостями. Где герои, там и антигерои. Жертвы сталинских судилищ – шахтинцы, промпартовцы и так далее, и тому подобное, вплоть до показательных процессов 1937–38 годов и стелящаяся за ними кровавая дорога, оборванная смертью самого тирана. Хлеба было мало, зрелищ предостаточно. И соответственно рамп, прорезывавших огнями потемки, ослеплявших. Сталин был мастером отвлекающих маневров. Мастером политических интриг. Он умел снискать доверие, далеко не всеобщее, но широкое, доходившее до преклонения. Порождение революционного времени на стадии его вырождения, он, по особенностям личного склада, оказался наиболее успешным претендентом на роль лидера.
Год назад я принимал у себя канадского ученого. Он этнолог, изучает быт, семейные отношения, способы хозяйствования, фольклор в среде старообрядцев, проживающих в Америке и Канаде. Делился со мной своими наблюдениями, просил совета. Разговор перекинулся к проблемам ошибок перестройки. Они вызывают огромный интерес его сограждан.
– Не кажется ли вам, – спросил меня, – что Сталин обладал своей харизмой, иначе получается, что ваш народ, ваш разумный народ, вдруг дал себя оглупить и поклонился кумиру? Не был ли Сталин, как у нас говорят, [self made man,] человеком, самосильно пробившимся в жизни? – Я ответил общими соображениями, с которыми мой собеседник вежливо согласился. Однако над вопросом задумался, собрав в памяти то, что слышал о Сталине от людей, долго и близко знавших его, а в другом случае от моего хорошего знакомого, приглашенного Горьким на обед, на котором присутствовал Сталин. Написал «долго и близко», прошу считать «близко» опиской, так как близко, по словам людей, на которых ссылаюсь, Сталин никого к себе не подпускал. Его знали как человека замкнутого, сосредоточенного в самом себе, малоразговорчивого, необщительного. Обращаясь к нему с вопросами, получали ответ, сам он с вопросами обращался редко. Оставлял впечатление человека, упорно обдумывавшего свою думу. Споров избегал, но поспорив, был вспыльчив и склонен к личным оскорблениям оппонента. Как исполнитель отличался скоростью и четкостью действий. Говорил тихо, заставляя собеседника внимательно прислушиваться к его словам. Первые месяцы революции охотно принимал все поручения, чем ответственнее они были – тем охотнее, предпочитая, однако, оставаться в тени. Со времени избрания в члены Политбюро (1919) изменил стиль поведения. Самоуверенный – таким он зарекомендовал себя с самого начала, – он все более становился высокомерным и отношение с соратниками выравнивал соответственно их положению на лестнице государственной и партийной иерархии. Обладал незаурядной памятью, воскресившей, казалось бы, малосущественные детали тех или иных событий, независимо от их давности. Уже во время последней болезни Ленина чувствовал и косвенно давал понять о себе как о хозяине положения. В ночь с 21 на 22 января 1924 года деятели верхнего слоя партийных и государственных руководителей созваны были на совещание Каменевым, но обусловленные конкретной ситуацией политические инициативы и организационные мероприятия исходили от Сталина. Свой политический авторитет Сталин утверждал как бы явочным порядком, неназойливо, неспешно, выверяя каждый шаг. Среди руководителей, прибывших в Горки для прощания с Лениным, Сталин шел впереди других, первым приложился в покойному. «Повадка у него была кошачья», – слова не мои. Я не называю имен близких к Ленину деятелей, которым обязан сведениями, предлагаемыми вниманию читателей. Они были названы мною ранее, по другим поводам. Я не помню, кто именно из них что сказал. Их характеристики относятся к Сталину времен 1918–1921 годов.
А теперь рассказ моего давнего и доброго знакомого В. В. В-на об обеде у Горького. За богато сервированным столом, уставленным напитками и разной изысканной снедью, собрались писатели. Во главе стола Горький. Идет оживленная беседа, прерываемая репликами, шутками, прибаутками. Гостям весело, хозяин живо участвует в беседе, шутит, смеется. Настроение приподнятое, чему немалой причиной служит очаровательная невестка Горького, единственная женщина среди собравшихся. Горького зовут к телефону, он уходит в соседнюю комнату. Возвратясь, объявляет, что скоро пожалует Иосиф Виссарионович. Тонус собеседования за столом снижается, как-то замедляется и ход времени. Вот и Сталин. Он прибыл приблизительно минут через 15 после телефонного звонка. Обходит стол. Со всеми здоровается за руку. Обойдя стол, садится рядом с Горьким. Беседа продолжается, но тише, как бы вполголоса, никто не шутит. Словно с высочайшим гостем пришел и водворился строгий, требующий неуклонного исполнения и вроде бы во всем уже известный регламент. Горький стремился оживить застолье, провозглашал тосты. Поднялся, держа в руке бокал с вином, Сталин: «Это очень хорошо, уважаемые писатели, что вы радуете советское общество своими произведениями. Жаль, что вы мало разговорчивы. За многими делами я не успеваю следить за текущей литературой. Хотел восполнить свои знания с вашей помощью, но вы, видимо, больше навыкли писать, чем разговаривать. Я отстал от литературы, не вините, ваше здоровье, ваши творческие успехи на радость советскому народу!»
Тут произошло неожиданное. Мой знакомый, со слов которого рассказываю, поднялся из‐за стола и с наполненным бокалом обратился к Сталину, решившись на каламбур, навеянный словами вождя о том, что от литературы он отстал: «Пью за Отсталина!» Все обмерли, даже и Горький. Мерными шагами Сталин подошел к провозгласившему тост, чокнулся с ним, и помахав указательным пальцем, произнес: «Далеко пойдешь, молодой человек…»
Молодой человек, к счастью, никуда не пошел, хотя можно было предполагать наихудшее. «Знаешь что, – сказал мне виновник происшествия, – меня поразила в Сталине какая-то державность, в нем было что-то такое, какое бывает, может быть, у прирожденных царей. Я видел его таким, каким он был – низкорослым, сутулящимся, в то же время его портреты, где он изображен величественным, смотрелись реальнее, чем его подлинный облик. В нем не было напыщенности, позирования, рисовки. Он был как есть и был во всем державен. Вовлекал в какое-то силовое поле, это ощущалось почти физически».
Подавались ли на обеде у Горького гусиные лапки? Что за странный вопрос, могут недоумевать читатели. Отвечу так: разговаривают два деревенских мальчика. Один обращается к другому: