Портретов Ленина не видно,
Похожих не было и нет,
Века уж дорисуют верно
Недорисованный портрет.
И теперь, уже на исходе века, портрет остается недорисованным, несмотря на обилие публикаций – научных и художественных, отечественных и зарубежных. Биография Ленина обогащается новыми и новыми данными, портрет прорабатывается в деталях (бывает, и «кистью сонной»), множатся характеристики жизни и деятельности Ленина, – а со всем этим противоречия в толкованиях и оценках.
Свыше трех десятилетий назад мне удалось, тогда еще в библиотечных «спецхранах», познакомиться с откликами на смерть Ленина в зарубежной печати, не исключая эмигрантскую. Отклики были разные, часто (но реже, чем можно было предположить) враждебные. Не было злорадных в круге информации, оказавшейся мне доступной.
Писавшие открыто, заявляли свои мнения, аргументировали их, однако же не третировали противника, заклятого противника для многих из них. Этого не позволяло им чувство собственного достоинства. Правда, утверждение, что Ленин немецкий шпион, агент, оплаченный казной Вильгельма II для совершения революции в России (не для себя лично), – таких утверждений было предостаточно. Впечатления мои от знакомства с зарубежными откликами на смерть Ленина мало оригинальны, но напомнить о них небесполезно. Репрезентивен мой материал отчасти. Мне выдавали для ознакомления то, что хотели выдать, и не раз заявки мои отклонялись «спецхранами», якобы по отсутствию запрашиваемого материала. Известно, что в эмигрантских кружках распространялась молва, то ли по неведению, то ли по злому умыслу, что вероятнее, будто бы большевики обобществляют женщин, зверствуют над живыми и надругаются над трупами, изощряются во всевозможных злодействах. В зарубежных изданиях 1924 года подобных инсинуаций я не встречал. Клеветнические измышления таковыми и остаются. Но и поговоркой «нет дыма без огня» пренебрегать не следует.
Тема о немецких деньгах, полученных Лениным, стала предметом одного разговора, о котором мне хочется поведать, хотя бы по признаку его колоритности. На одном из пересыльных пунктов Норильлага встретился мне человек, всем своим обликом выделявшийся среди других заключенных. Одет был, как все, – ушанка, бушлат, телогрейка, ватные штаны, валеные полуботы, только Бог весть какого срока годности. Горделиво откинутая голова. Правильный овал лица, с заостренной клинообразной рыжевато-серой бородкой. Узкие кисти рук с длинными, тонкими пальцами – такие любил писать на своих полотнах Гейнсборо – заведомо и навсегда не приспособленные к физическому труду. К очереди, выстраивавшейся за котловым довольствием, всякий раз подходил последним. Ел не спеша, потом тщательно тер котелок снегом. Не знаю почему, но мысленно я пририсовал жабо вокруг его высокой и худой шеи. И оказался прав. Мы познакомились (по моему почину), и я узнал, что он отпрыск (по материнской линии) старинного рода Остен-Сакенов. Был он специалистом по римскому праву, читавшим лекционные курсы в одном из университетских городов, Тартуском университете, если не ошибаюсь. Его расположение я заслужил прежде всего благодаря своей профессии историка в частности и особенно благодаря изучению древнейших кодексов русского права, проходившего под руководством академика Грекова в мои аспирантские годы. Это интересовало его. Кроме темы, уже обозначенной, мы беседовали о многом, всего более о литературе. Его любимым поэтом был Тютчев, во многих стихах которого он усматривал явления синтеза русской и немецкой поэтической культуры.
– Обратите внимание, коллега, на первую строку тютчевского «Силенциума»: «Молчи, скрывайся и таи», не возникают ли у вас иноязычные ассоциации?
Я хотел уточнить:
– Вы имеете в виду немецкую поэзию?
– Нет, – ответил он. – На этот раз не немецкую и даже не поэзию. – И чтобы не озадачивать (не смущать?) меня: – Это латынь <…>384. Это и есть слово в слово «Молчи, скрывайся и таи». Во времена Тютчева, да и раньше, это были расхожие в европейской литературе слова.
Однажды в разговорах о днях текущих и днях минувших он сказал о русской революции как оплаченной немецкими деньгами. Я запальчиво возразил.
– Дорогой коллега, я не хотел вас обидеть, ни унизить вашего героя Ленина. Упаси Боже! Я предлагаю вашему вниманию версию, не лишенную, по мнению моему, логики, Ленин человек, одержимый идеей, но склада весьма практического. Случай, когда идея сопрягается с деловитостью, – это именно тот случай, когда легче всего убедить себя в том, что <…>385 – марки, франки, рубли – все равно. А в годы предшествовавшие разве московские купцы не ссужали деньгами революционеров? И знаете ли вы хотя бы один пример, когда бы революционеры отказывались от купеческих денег? Нет, <…>386 не пахнут деньги, особенно когда отказывает обоняние.
Я опять возразил, даже помню, что возразил, но это неинтересно. Собеседник мой ласково положил на мое плечо руку:
– Можете ли вы объяснить мне, дорогой мой, как это получается, что вы с вашими взглядами, а я со своими оказались оцепленными одной и той же колючкой?
Мы пробыли вместе 12 дней. Потом заключенных этапировали, кого куда.
Осенью 1959 года меня навестила в Москве знакомая из Риги. Говорили о том, что нас интересовало, после, за чаем, о том и о сем. И вдруг мелькнула фамилия моего давнего родовитого знакомца. Ужели он! Не верилось. Расспрашивая гостью, узнал, что интересовавший меня человек знаком ей лично, учит ее сына немецкому языку. Очень стар, одинок, но бодр, подвижен и трудоспособен. Преподает, частным образом, у себя на дому, иностранные языки детям. На то и живет.
Гостья на следующий день возвращалась домой. Я воспользовался представившейся оказией и просил передать в руки адресату письмо, которое тут же написал. Получил ответное, из которого узнал, что в 1956 году его реабилитировали, поселился в Риге, где нашлись родственники, весьма дальние, на первых порах помогли. «Помню наши диалоги под небом полярной академии», – писал он и засвидетельствовал память от них в следующем постскриптуме: «Преподаю немецкий язык, ergo существую, в некотором смысле, на немецкие деньги». Свидеться не довелось.
Наличие противоположностей условлено некоей общей им «положностью», крайние стороны которой они составляют. Любые внеположности индифферентны друг другу – безразличны, равнодушны, безучастны в коренное отличие от противоположностей, таких, например, как добро и зло, дух и плоть, любовь и ненависть. У кого-то из старых авторов я прочитал когда-то такое: «Стыд – это своего рода гнев, только обращенный внутрь». От любви до ненависти, как говорят, один шаг, короткий ли, длинный ли. Равнозначны ли друг другу сила любви и сила ненависти, между которыми, как заметил, один шаг? А я так не думаю. Любовь благородна и возвышенна, терпелива и прощающа. Говорят и о ненависти – «благородная ненависть» – это я принимаю. Встречалось мне выражение о Крестьянской войне в Германии – «здоровый вандализм крестьянской войны». Это понимаю. Вот и Блок писал: «Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа.
Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть…
Все так.
Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь». Да, не объедешь, все тот же «здоровый вандализм крестьянской войны». Он идет снизу. Он как стихия. Это понимаю. Ненависть закономерна и правомерна. Только не низкая ненависть, злобствующая, подлая, мстительная, идущая сверху.
Александр Исаевич Солженицын в свои школьные годы задумал сочинение «Люр» («Люблю революцию»). Долог ли был этот роман (с революцией) – не знаю. Был он и у меня, этот роман, юношеский как по чувству, так и по срокам, потом в реминисценциях дотлевал.
След Солженицына в моем духовном мире неизгладим. Блок статью, написанную к юбилею Льва Толстого, озаглавил «Солнце над Россией»: «Толстой идет – ведь это солнце идет». «В круге первом», «Раковый корпус», «Архипелаг ГУЛАГ», а «Матренин двор», рассказы, рассказы! Земной поклон вашему гражданскому мужеству и художественному гению, Александр Исаевич. Однако от великого до смешного – тоже шаг. Напоминать вам об этом было бы гиперболой, неуместной и бестактной. Некогда Белинский в письме Тургеневу: «С вами я отводил душу – это не гипербола, а сущая правда». Обидно за вас, сущая правда, – это о «Ленин в Цюрихе». Писательское ли дело вглядываться в детали частной жизни и бытового поведения человека, не тем снискавшего исключительное внимание мира, да и продолжающего путь в истории века, чему не пытливости ученых обязан, а последствиям свершенного им, свой век еще не отжившим. Не на суждения ваши посягаю, не на мысли, дух, иде же хощет, дышит, только бы не коротким дыханием – вот что огорчительно. (Спасибо сердечное за щедрый дар. Как и другие бывшие узники, получил недавно, согласно воле вашей, весь комплект книг «Архипелага ГУЛАГа».)
Все ваши сочинения, что поименовал выше, прочитал и многажды перечитывал. А вот «Красное колесо» знаю только по радиопередачам, то есть в фрагментах. Давно и много думаю о вас и вашем творчестве. Радуюсь духовным согласиям с вами, а разногласия – ведь и они общение. За все благодарен.
Каких только не бывает чудес! Завел было я в Норильлаге тетрадочку раза в два-три толще ученической в клеенчатой обложке. Заполнял ее страницы выписками из книг, переходивших от одних заключенных к другим. Что отзывалось в уме и сердце, то и записывал. Пестрый получился набор. Тут и Теккерей, и Бальзак, и Флобер, и Ромен Роллан… И конечно же, и всего более, Достоевский, Толстой, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, даже Гнедич… А вот и псалмы Давида – третий, восемьдесят седьмой, 101-й. И из притчей Соломоновых. О силе слова: «Радость человеку в ответе уст его, и как хорошо слово во-время!» И оттуда же о том же: «Смерть и жизнь – во власти языка…» А чудо в том, что пронес тетрадочку сквозь все обыски, этапы, прочие лагерные передряги и вынес «на материк». Нашлось в тетрадочке место для заметок Пушкина на полях статьи Вяземского о сочинениях Озер