— Я решил отдать вам ключи от дома священника, — сказал он, — чтобы вы могли передать их пастору вместе с ключами от сейфа Мильдред. Скажите ему, что я съехал.
Ребекка молча взяла связку. Она не спросила ни о мебели, ни о вещах, так и стояла: в одной руке мобильник, в другой ключи. Эрик чего-то ждал, будто хотел заговорить с ней. Может, попросить прощения или обнять ее и погладить по голове.
Но тут Мильдред вышла из машины и позвала его.
«Эрик! — закричала она. — Не беспокойся, о ней есть кому позаботиться!»
Он повернулся и направился к автомобилю.
Стоило ему сесть на водительское место — и тоска, охватившая его при виде Ребекки, развеялась. Впереди лежала дорога в город, предстояла темная и полная опасностей ночь. Мильдред сидела рядом. Он остановил машину возле отеля «Феррум».
— Я простил тебя, — сказал он жене.
Мильдред слегка покачала головой, глядя на свои колени.
— Я не просила у тебя прощения, — ответила она.
~~~
В два часа ночи Ребекка Мартинссон еще не спала.
Любопытство разрасталось в ней, словно плющ, оно пустило корни в ее сердце, посылая свои отростки, как метастазы, во все части тела, обвилось вокруг ребер, плотно, будто коконом, покрывая грудную клетку.
Сейчас, проснувшись среди осенней ночи, она чувствовала его непреодолимую силу. В кафе все стихло. О железную крышу летнего домика яростно стучала ветка. Луна была почти полная. В ее проникающем в комнату мертвенно-бледном свете блестела связка ключей на сосновой столешнице.
Ребекка встала с постели и оделась. Ей не нужно было зажигать лампу. Она посмотрела на часы и вспомнила Анну-Марию Меллу. Ей нравилась эта женщина-полицейский: она всегда стояла за справедливость.
Ребекка вышла на улицу. Сильный ветер раскачивал березы и рябины, заставляя сосновые стволы скрипеть и трещать. Ребекка села в машину и включила мотор.
Она вышла на кладбище, это было совсем недалеко.
Ребекка быстро нашла могилу Нильссон. На ней лежало много цветов: розы, вереск. А рядом чернело место, оставленное для ее мужа.
«Она родилась в том же году, что и мама, — подумала Ребекка. — В ноябре маме исполнилось бы пятьдесят пять».
Вокруг стояла тишина, но в ушах Ребекки гудел ветер. Еще некоторое время она смотрела на надгробие, а потом возвратилась к машине, припаркованной у стены. И, только захлопнув за собой дверцу, Ребекка погрузилась в безмолвие.
«Чего ты ждала? — спрашивала она себя. — Что Мильдред встанет из могилы, чтобы открыть тебе свою тайну? Это было бы здорово, но, в конце концов, это ее личное дело».
Итак, пастору нужны ключи от сейфа Мильдред. Что же в нем такое хранится? Почему никто не рассказал о нем полиции? Ребекка должна была передать им ключи, но так, чтобы они не поняли, что это сделала именно она.
«Впрочем, какая разница? — подумала она. — Кто может принудить меня утаивать ключи от полиции?»
~~~
Инспектор Анна-Мария Мелла проснулась среди ночи. Это все кофе. Когда она пила его слишком поздно, то всегда просыпалась и потом ворочалась с боку на бок, не в силах заснуть. Иногда она поднималась с постели. Ей нравилось бродить по дому в это время, когда все спят. Анна-Мария могла слушать на кухне радио, попивая отвар ромашки, гладить белье или делать что-нибудь еще, погрузившись в свои мысли.
Сейчас она спустилась в подвал и включила утюг. Она вспомнила разговор с мужем убитой Мильдред Нильссон.
Эрик Нильссон: Сядем здесь, на кухне, чтобы видеть из окна ваш автомобиль.
Анна-Мария: Зачем?
Эрик Нильссон: Наши гости обычно парковались внизу, у кафе, или, во всяком случае, не так близко к этому дому. Боялись, что кто-нибудь продырявит шины, поцарапает лак или сделает еще что-нибудь в этом роде.
Анна-Мария: Да?
Эрик Нильссон: Теперь особенно бояться нечего, но год назад такое случалось часто.
Анна-Мария: Вы заявляли в полицию?
Эрик Нильссон: Бесполезно. Даже когда мы знали, кто сделал это, у нас не было ни доказательств, ни свидетелей. Люди боялись, что в отместку злоумышленник может в следующий раз поджечь их сарай.
Анна-Мария: А что, кто-то поджигал ваш?
Эрик Нильссон: Да, был здесь один… Мы думали, что это он, во всяком случае. От него ушла жена и одно время жила здесь, в доме священника.
«Эрик Нильссон имел прекрасную возможность надавить на меня, но он ею не воспользовался, — с удовлетворением подумала Анна-Мария. — Он мог бы разозлиться, повысить голос, посетовать на плохую работу полиции и в конце концов обвинить нас в смерти своей жены».
Она разглядывала рубашку Роберта. «Боже мой, до чего потертые манжеты!» Из-под утюга шел пар, распространяя приятный запах свежевыглаженной хлопчатобумажной ткани.
Эрик умел говорить с женщинами, это было видно. Иногда она, возможно, отвечала на его вопросы слишком подробно. Но вовсе не для того, чтобы завоевать его доверие, а потому, что он сумел завоевать ее. Например, когда Эрик спросил о детях. Было видно, что он имел с ними дело. Он спросил Анну-Марию, понимает ли Густав слово «нет».
Анна-Мария: Все зависит от того, кто говорит. Если это слово произношу я, он не понимает.
Эрик Нильссон рассмеялся, но вскоре его лицо снова стало серьезным.
Анна-Мария: У вас большой дом.
Эрик Нильссон (вздыхая): Собственно, он никогда не был нашим домом в полном смысле этого слова. Служебное помещение и отель для бесприютных женщин.
Анна-Мария: Но сейчас здесь никого нет.
Эрик Нильссон: Да, активистки из «Магдалины» боятся сплетен. Сами понимаете: вдовец, одинокие женщины… Здесь я согласен с ними.
Анна-Мария: Могу ли я задать вам один личный вопрос? Вы ладили со своей женой?
Эрик Нильссон: Вам действительно так нужно это знать?
Анна-Мария кивнула.
Эрик Нильссон: Хорошо. Я бесконечно уважал Мильдред.
Анна-Мария кивнула еще раз.
Эрик Нильссон: Она была необычной женщиной и редким священником. В ней чувствовалась какая-то… сила. Она верила, что призвана сюда, в Кируну, свыше.
Анна-Мария: Откуда она родом?
Эрик Нильссон: Она родилась под Упсалой в семье пастора. Мы познакомились в университете, где я изучал физику. Мильдред сразу сказала мне, что ненавидит равнодушие и умеренность. В критической ситуации человек скорее обратится к психологу, чем к священнику. Она говорила слишком много и быстро, была одержима своими идеями и походила на сумасшедшую. Конечно, я хотел, чтобы Мильдред стала спокойнее. Но… (тут он развел руками и вздохнул). Когда уходит такой человек, это большая потеря для всех.
Анна-Мария огляделась. Она увидела, что половина кровати, на которой, по-видимому, спала Мильдред, не застелена. Нет будильника и никаких книг, даже Библии.
Внезапно Эрик Нильссон поднялся и встал за ее спиной.
— У Мильдред была своя комната, — сказал он.
Это оказалось небольшое чердачное помещение. На окнах не было цветов, только лампа да керамические фигурки птиц. На узенькой неприбранной кровати валялся красный флисовый халат, как будто хозяйка только что встала и вышла из комнаты. На полу высились пирамиды книг. Анна-Мария присмотрелась: сверху лежала Библия, «Беседы о вере», библейский словарь-справочник, детская и подростковая литература. Анна-Мария увидела «Винни-Пуха», «Энн из Зеленых крыш»[19] и множество газетных вырезок.
— Здесь нечего смотреть, — устало сказал ей Эрик Нильссон, — совершенно нечего.
«Все это довольно странно, — думала Анна-Мария, складывая детскую одежду. — Создавалось впечатление, будто он пытается удержать свою умершую жену в доме». Ее почта оставалась на столе неразобранной. На столике возле кровати стоял стакан с водой и лежали очки. Везде было прибрано, только вещи Мильдред оставались нетронутыми. «И дом обставлен со вкусом, — вспоминала Анна-Мария, — интерьеры как в каком-нибудь журнале по дизайну». Тем не менее Эрик говорил, что он никогда не чувствовал себя здесь как дома. «Служебное помещение и отель для бесприютных женщин»… И еще, что он «уважал» ее. Странно…
~~~
Ребекка медленно въезжала в поселок. Мертвенно-бледная луна серебрила асфальт с нападавшей на него листвой. По обочинам дороги раскачивались деревья, которые, казалось, с жадностью впитывали этот скудный свет, однако оставались черными и голыми, и ветер крутил и мучил их в преддверии зимнего сна.
Она миновала приходской дом — низенькое строение из белого кирпича и мореного дерева, затем свернула на Грюввеген и припарковалась возле старой прачечной.
Еще не поздно было передумать, но она решила идти до конца.
«Что ожидает меня в самом худшем случае? — размышляла Ребекка. — Если я попытаюсь скрыться, мне, возможно, придется заплатить штраф за превышение скорости. Или же меня уволят из бюро, от которого меня и так тошнит».
Постепенно она пришла к выводу: самое худшее, что можно сделать в ее ситуации, — это отступить. Вернуться и снова залечь в постель, а наутро улететь в Стокгольм, чтобы там, собирая в кулак последние силы, снова приступить к работе.
Ребекка подумала о своей маме. Лицо ее всплыло в памяти настолько отчетливо, что, казалось, Ребекка увидела его через боковое стекло. Мама носила стильную прическу и пальто горохового цвета с широким поясом и меховым воротником. При виде этого пальто, которое она сшила сама, соседские тетушки закатывали от восторга глаза.
Кем она, собственно, себя ощущала в своих сапогах на высоком каблуке, которые купила не в Кируне, а в Лулео?
Ребекка прикрыла глаза. И вот ей снова семь лет, и она тянется к маме, такой красивой в своем зеленом пальто. «Ты совсем как Барби, мама», — сказала Ребекка ей однажды, когда была еще младше. В ответ мама засмеялась и обняла дочь, а девочка наслаждалась запахом ее пудры и духов. Как-то раз много лет спустя Ребекка повторила эту фразу: «Ты похожа на Барби, мама». Но во второй раз мама не разв