Как вспоминает Оболенский, стараниями «аграрников-марксистов» был расстрелян профессор Мейстер. На полях станции профессора, под Саратовом, куда по совету Чаянова направилась киногруппа, снимались сцены гибридизации.
Недалеко от научной станции Мейстера работал полевод Тулайков, профессор. На его станции Оболенский снимал вспашку целины. Тулайков был арестован и расстрелян.
А когда был репрессирован Ботаник Икс, подлинное имя которого расшифровать не составляло труда, поступило распоряжение ликвидировать, смыть фильм «Альбидум»: якобы стране нужна кинопленка, не на чем снимать шедевры, «нужные народу»…
«Альбидум» легко было бы запретить только за участие в нем Кравченко. Она была замужем за племянником Троцкого – Александром Львовичем Каменевым, старшим сыном Льва Борисовича Каменева и Ольги Давидовны Троцкой».
«Невеселыми оказались судьбы создателей фильма «Альбидум», – заключает Тюрин, видя причину этого в несоответствии киноутопии о фантастических урожаях засухоустойчивого сорта пшеницы реальной политике продразверстки (хотя и не называемой так) в деревне. «Кого теперь интересовали новые сорта пшеницы, если надо было выбрать у мужика весь хлеб, подчистую?!»
Реалист, утопист, фантаст, мистик… классик
Литературному творчеству Чаянова можно предпослать высказывание его любимого поэта Эдгара По: «Тайна подобна замку, ключ от которого потерян».
Эту фразу писатель употребил в качестве эпиграфа к одной из глав своей «Истории парикмахерской куклы, или Последней любви московского архитектора М.», своей первой романтической, в его определении, а по сути – фантастической повести.
Каждая романтическая повесть фантаста представляет именно такой зам;к, который непонятным образом открывается, как только начинаешь читать, и впускает в странный мир, напоминающий сновидение, в лабиринтах которого можно встретить кого угодно, даже самого себя. И все куда-то бегут, изменяются, исчезают. Их не схватить, т.к. «в руках остаются одни очертания бегства».
Эта строчка, взятая из эпиграфа к статье, хорошо отражает плоть и душу повестей Чаянова. Текст – словно живой. Перед глазами то и дело появляются герои, образы, они переливаются, мерцают и исчезают, оставляя лишь фосфоресцирующие «очертания бегства».
Да вот, пожалуйста, в последней повести писателя: «Старик снова набил трубку, и снова завертелись клубы дыма, снова выросла табачная статуя, все более и более… Мгновение, и я весь задрожал – из дымовых струй возникли очертания Юлии».
Собственно, именно такой и должна быть фантастика, созданная настоящим мастером.
Московский писатель В.Б. Муравьев, председатель Комиссии «Старая Москва» расширяет поле произведения. «Читатель по достоинству оценит все литературное совершенство этой романтической, авантюрной, а если угодно, и детективной повести (Добавим: всех повестей. – В.Л.), в которой головокружительный сюжет исполнен чистейшим русским языком золотого XIX века и рукою Мастера».
Вот опять – Мастер.
Булгаковский герой тут не при чем, хотя сам М.А. Булгаков связан с Чаяновым довольно крепко.
«Ничего ты не понимаешь, Булгаков! – резко остановился передо мной мой страшный собеседник. – Знаешь ли ты, что лежит вот в этой железной шкатулке? – сказал он в пароксизме пьяной откровенности. – Твоя душа в ней, Булгаков!»
Такую вот жуть читал (и не раз) создатель «Мастера и Маргариты» при написании своих фельетонов и позднее, в пору создания романа о дьяволе и «Театрального романа». Строки эти принадлежали повести Чаянова «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей».
Эта повесть, посвященная пребыванию сатаны в Москве и борьбе героя произведения за душу возлюбленной, оказавшейся во власти дьявола, попалась Булгакову, и каково же было удивление Михаила Афанасьевича, когда он увидел, что чаяновский герой носит его фамилию.
Это настолько поразило писателя, что подтолкнуло к созданию собственного произведения, где он продолжил борьбу своего однофамильца, только совсем в другом русле.
Позднее с филологической достоверностью установили, что Булгаков читал повесть много раз – и не для того, чтобы увидеть напечатанной свою фамилию, а чтобы окунуться в атмосферу чаяновской фантасмагории и почувствовать творческий импульс для создания собственной дьяволиады.
В этом смысле Чаянова, новатора романтической прозы XX в., можно вполне назвать Протобулгаковым.
Повторенный в сочинениях Булгакова, именно Чаянов видится непревзойденным Мастером, воссоздающим поразительно достоверный быт и дух мистического мира Москвы, утверждавшим, «что всякий уважающий себя город должен иметь некоторую украшающую его Гофманиаду».
Термин «документальная фантастика» применительно к прозе Чаянова первым употребил московский писатель В.Б. Муравьев, председатель Комиссии «Старая Москва», разумея под ним «сочетание реализма и фантастики».
Тонкий ценитель творчества писателя, знаток Москвы, ее истории и архитектоники, Муравьев поясняет: «Исторический фон повестей Чаянова необычайно точен: это относится к топографии Москвы, к названиям церквей и общественных зданий, к реальности маршрутов блужданий фантастических героев повестей по столице и к именам исторических личностей того времени: артистов, профессоров, вельмож и трактирщиков… И в этом исторически достоверном мире развертываются фантастические события».
«Мистическим реализмом» чаяновские повести вроде как никто еще не называл. А если называл – то и к лучшему. В Латинской Америке мистический реализм именуют «магическим», но это сути не меняет.
Кстати, все повести, которые можно отнести к данному жанру, написаны Чаяновым еще до рождения этого термина в 1931 г. французским критиком Э. Жаду, и тем более, задолго до писателей, связавших с ним свое творчество в 1960-е гг. – Х.Л. Борхеса, Х. Кортасара, Г.Г. Маркеса, М.А. Астуриаса и др.
Справочники и энциклопедии преподносят мистический реализм как «художественный метод, в котором магические элементы включены в реалистическую картину мира».
Впрочем, жизнь сама по себе – сплошь магический реализм. При внимательном отношении к реальному миру, в нем обязательно разглядишь, хотя и не объяснишь присутствие этих самых «магических элементов». Вот это-то – присутствие и невозможность объяснения присутствия магии и составляет суть, нерв магического реализма и всего творчества Чаянова.
О чем же романтические повести Чаянова?
Если коротко – о пределах власти над личностью человека подсознательных сил, о соблазнах человека и его борьбе (или не-борьбе) с ними.
Причем все соблазны и борьба происходят исключительно в Москве.
«История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.», посвященная «памяти великого магистра Эрнеста Теодора Амадея Гофмана», рассказывает о любви героя к кукле, его погоне за наслаждением, растрате своей личности на мишуру. Действие «Истории парикмахерской куклы» происходит в начале XX в.
«Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», по мнению критиков, является «беллетризованным изложением взглядов автора на переустройство экономики социалистической России на основе с.-х. кооперации». Повесть переносит читателя в 1984 г.
«Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей. Романтическая повесть, написанная ботаником Х., иллюстрированная Фитопатологом У.» посвящена теме управления человеческими душами. События, описанные в этой, как и в других повестях Чаянова, лежат в русле большинства произведений классиков этого жанра – Э.Т.А. Гофмана, А.С. Пушкина, А.А. Бестужева-Марлинского, М.Н. Загоскина, В.Ф. Одоевского, Антония Погорельского, В.П. Титова, и относятся, соответственно, к концу XVIII – началу XIX века.
«Венецианское зеркало, или Диковинные похождения стеклянного человека» на первое место выводит тему двойничества, власти тени над жизнью человека, попавшего в зеркальный, стеклянный мир. Действие «Венецианского зеркала» происходит в начале XX в.
«Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина, описанные по семейным преданиям московским Ботаником Х. и иллюстрированные Фитопатологом У» рассказывает об испытаниях человеческой души, захваченной роком, о продаже души дьяволу. (Конец XVIII – начало XIX в.).
«Юлия, или Встречи под Новодевичьим. Романтическая повесть, написанная московским Ботаником Х. и иллюстрированная Алексеем Кравченко» «поднимает вопрос о попытках создания человека, о посягании на божественный промысел». (Конец XVIII – начало XIX в.).
Все повести, кроме «Путешествия моего брата Алексея…», опубликованного в Госиздате, выходили в редакции автора.
***
P.S. В своей социальной утопии Чаянов рассказал о социалистическом будущем нашей страны в 1984 г. Этот же год выбрал и Д. Оруэлл для его знаменитой антиутопии. В 1984 г. чаяновская мечта была почти реализована, хотя, увы, так и осталась утопией.
И все же – это куда выше, чем антиутопия Оруэлла, которая лишает человека последнего – Надежды в этом безнадежном мире, где зло окончательно побеждает добро.
В этом, быть может, и состоит коренное отличие настоящей русской литературы от западноевропейской.
Пастораль
Припозднившийся сосед
Перейра на электричку в 20-20 опоздал, следующая была только в 21-45, так что к своему обществу он добрался лишь к одиннадцати часам. День был будний, погода не баловала, в вагоне народу немного и те пенсионеры да алкаши с бомжами. Где-то на полпути несколько граждан взяли друг друга за грудки, и вышли в тамбур. С площадки донеслись шум, крики. Публика дремала. Не трогают – и славненько! Но всё равно было тревожно. Перейра чувствовал себя неуютно.
На входе в общество мимо него из кустов ломануло что-то темное, похоже, псина. Днем по городскому радио передали, что в соседнем обществе две собаки напали на дачниц, одну загрызли до смерти, а другой отгрызли руку. Перейра струхнул и на всякий случай безответно пнул тьму ногами. Пустота больно отдалась в спине. Пожалел, что не захватил с собой фонарик и не подобрал по пути палку или булыжник. На повороте к своей улочке прямо над ухом раздалось, как гром небесный: