Есть агрономы, предлагающие купить спички, бывшие представители уполномоченных при самодержавном строе по заготовке хлеба предлагают лук, а бывший представитель по заготовке масла предлагает шерсть.
Изящная дама, обращающая на себя внимание природной красотой и костюмами, спекулирует мылом и мешками, жена врача торгует пимами, провизор предлагает бараньи рукавицы, зубные врачи кожу и мануфактуру.
Рабочий во время забастовки сам, или через жену «добывает кусок хлеба» на толкучке, служащие в учреждениях и кооперативах (не все, конечно) стараются урвать при удобном случае «малую толику».
«Жажда и легкая возможность наживы действуют заразительно, – с нескрываемым негодованием пишет корреспондент Батаминец. – Нужно только побороть чувство стыда. И раз это достигнуто, люди выйдут в оправдание для всякой корысти. «Ведь если бы не мы, население было бы голо и босо» – говорят они.
Спекулятивная горячка охватила широкие круги людей. Понятия нравственности и порядочности притупились и никакими репрессиями спекуляции не искоренить. Конечно, бороться с нею нужно и можно, но главное внимание должно быть направлено не в эту сторону. Опасна не спекуляция; при нормальных условиях товарного рынка, когда наладится здоровая торговля, она сама исчезнет – опасна психология «рви, сколько можешь». За полтора года мы растеряли многие ценности современной цивилизации; вытравлены понятия патриотизма и отечества, утрачено чувство стыда и понятие общественности, и в этом большая опасность не только для нас, но и для подрастающего поколения».
(Вот оно, главное, – побороть чувство стыда. Ну, чем не 90-е, да и 2000-е годы обновленной России? – В.Л.)
Еще одна примета времени:
«Граждане! Много людей без приюта. Наступила зима. Уплотняйте помещения. Стыдно иметь лишнюю комнату, когда люди мерзнут на улице, в товарных вагонах».
Объявление по части железных дорог:
«На станции Сиверская (это на Дальне-Восточной дороге. – В.Л.) произошел взрыв поезда. До 100 человек убитых».
Окажись тут Ибсен, непременно воскликнул бы: «Так неужели всюду пустота?.. Ни в бездне, ни на небе никого?..»
Пожалуй, довольно. Для чего это я написал, спросишь ты.
Да только для того, чтоб ты меньше читал сегодняшних газет. И не смотрел телевизор.
Что же делать тогда? – воскликнешь ты.
Ой, не знаю…
Оглянись на век назад, разуй глаза – там то же самое, только тогда еще была надежда на то, что ужасы вот-вот закончатся, и начнется счастливая жизнь.
Сто лет вот-вот пройдут. Увы, Антон Павлович, увы…
А что изменилось в России, во имя чего было принесено столько жертв и всплыло столько пены, что она задушила любую жизнь?
И во имя чего сегодня приносятся в жертву те, кто не кипятится возле телевизионных барьеров и не петушится возле кормушек пенсионного и прочих фондов?
Бестоварье, вроде как исчезло, но «волчьи стаи» остались, а бесстыдство только выросло, т.к. уже открыто продают и покупают младенцев. И кто его знает, может, и тебя – пишуще-читающего всякую дребедень? (Ты уж прости меня, я не со зла).
Нет желания приводить факты из дня сегодняшнего и сопоставлять то время с нашим. Нет желания цитировать сегодняшние объявления и лихую рекламу. Их и так все знают. Кроме разве тех оголодавших, что по шею погрязли в кормушках, не ведая, что они всего-навсего каплуны.
Сам посмотри по сторонам и ответь: чего добились те, что мчались слева направо, чего добились те, кто мчались справа налево, чего добились те, кто оставался на месте?
Завершая, повторю вопрос: что мы знаем об осени 1918 года в Ново-Николаевске?
Да вообще ничего.
Также точно, как ничего не будут знать спустя сто лет об осени 2013-го в Новосибирске, и не только в нем одном, если она еще наступит.
Как бы там ни было, неплохо бы, вопреки библейским заветам и мифическим предрассудкам, изредка оглядываться на то, что оставляем позади. Ведь то же самое нас ждет и впереди. Ничего нового.
Только хронические двоечники да хронические политики не в состоянии усвоить этого. Потому-то уже, в какой раз и наступают они на одни и те же исторические грабли.
Потому что вслед за Ницше думают, что «Бог мертв»?
Кошка черная с тополя зеленого
Жизнь плюс кошка – это удивительное сочетание, я клянусь вам!
Райнер Мария Рильке
Подняв из сундука несколько вещей, потерявших для нее всякий смысл и значение, старуха извлекла смятый портфель с двумя застежками, одна из которых была вырвана с мясом. «Мадонна»,– погладила она портфель и от слабости присела на сундук. «Васенька, как ты там?..»
Лет сорок назад первой любовью Васеньки была Лаура из аргентинского фильма, название не запомнилось. Он тогда собрался ехать к ней. «Куда? – спросила она. – Тебе только тринадцать!»– и не получила ответа. Чем она взяла его? Глазищами…
На день рождения Ольга Ивановна подарила сыну портфель, с двумя отделениями. «Лаура», – мурлыкнул Вася, заглядывая вовнутрь. Портфель служил штангой в воротах, доской для катания, булавой в драках. За зиму он так обтрепался, что сменил имя на «Мадонну» – почему, никто не знал. А Васенька о Лауре к весне забыл, так как ему вскружила голову другая красавица – Джанки.
На экраны города перед Новым годом вышел индийский фильм «Новый Дели». Там было столько страстей, что, выйдя из кинотеатра на остановку трамвая, хотелось застрелиться. Вася посмотрел фильм семь раз и стал копить деньги на поездку в Новый Дели. «Я, ма, как приеду в Мадрас, сразу на киностудию, к директору: позовите Джанки, я из СССР».
После школы Вася надумал поступать в политех, так как был уверен, что Джанки живет в штате Мадхья-Прадеш, но, к счастью, в городе не было такого института. Зато город славился летным училищем, и Ольга Ивановна уговорила сына идти в летчики. Хоть еще несколько годков побыть вместе…«Военного скорее пошлют за границу», – привела она железный довод.
Васенька стал летчиком, и настали годы разлуки. Его направляли в разные концы страны, и отовсюду он присылал письма, начинавшиеся: «Милая мамочка! Опять очередь в ж/д кассы. Странно даже, я летчик, а разъезжаю по железке…».
В конце концов он попал в Индию. Зимой девяносто шестого отпраздновал там свое пятидесятилетие. Тогда еще пришло письмо, в котором сын удивлялся, что в 28-градусную жару индийцы греются возле костров, как солдаты у Смольного. Ольге Ивановне самой было впору погреться у костра. «Всю жизнь одна, всю жизнь одна… И внука нет», – эта мысль не оставляла ее.
Ольга Ивановна уснула, и ей снился Васенька в летной форме на слоне возле костра. А впереди его сидит внучек, с ясным личиком и озорными глазенками… Приснился как наяву далекий-далекий день, когда к дому привезли саженцы, топольки и сирень… Жильцы дружно вышли на воскресник. Ольга Ивановна с сыном посадили два тополька, прямо под окнами. Деревца быстро набирали рост, и «сыночек»(так она называла тополек Васеньки)опережал в росте и ее тополек, и все остальные. Она гордилась этим не меньше, чем успехами сына.
А когда Васенька улетел из дома, тополь заменил сына. Хоть раз в день Ольга Ивановна подходила к дереву и гладила рукой по шершавой, а местами удивительно гладкой коре. По стволу сновали вверх-вниз муравьишки, грелись большие серые мухи, красивые жирные гусеницы, складываясь и раскладываясь, отважно преодолевали открытое пространство. Ей в этот момент казалось, что она гладит Васеньку по голове, а тот сидит, притихший, и слушает ее рассказы о войне. О войне у нее почему-то было много светлых и даже веселых воспоминаний.
Тополь стал для Ольги Ивановны своеобразным передатчиком ее состояния– более тонким, чем письма или телефон. Она была уверена, что тополь доносит до Васеньки сказанное ею без малейшего искажения, а то, что она не сумела выразить словами, передает каким-то одному ему ведомым способом. Ночью она часто открывала окошко и вполголоса обращалась к «сыночку»: «Милый сыночек! Я сходила в магазин, полила цветы, убрала квартиру, сготовила еду, поела, почитала газеты, посмотрела телевизор… Смотри, как спокойно на небе!..»
Одно время на тополь повадилась лазить черная кошка. Она устраивалась в развилке и лежала часами, свесив лапы, как пантера. Ольга Ивановна поначалу беспокоилась, но потом перестала обращать на нее внимание. Лазит, и пускай лазит. Но через год ей показалось, что кошка часто стала смотреть в ее окно. Она открыла окно: «Ну, чего тебе?» Кошка встала, прогнулась, поточила когти и снова улеглась. «Ну, лежи, лежи». И тут Ольга Ивановна со смятением заметила, что у кошки открыт рот и видны язык и зубы. Как гроза в ночи.
Ольга Ивановна страшно боялась грозы, еще с детства, когда на ее глазах молния сожгла бабку Броню с края хутора. И сейчас молния заливала всё небо так густо, что страшно было смотреть, она задернула шторки и вдруг увидела, как тополь заслонил всё небо, расставив веером свои ветки и листья. «Милый ты мой сыночек! – зарыдала она. – Ты думаешь обо мне, ты защищаешь меня!»
Она иногда ловила себя на том, что ее диалог с тополем выглядит странно, но тут же успокаивала себя, что ничего нет странного в общении двух живых существ. «Я говорю с ним, он отвечает, дышит – ведь я слышу его слова и его дыхание!»
Однажды Ольга Ивановна вышла из подъезда, и в глаза ей ударил белый цвет– изрядный кусок почерневшей от времени коры был содран, и обнажившийся ствол белел, как кость! Ольга Ивановна невольно отшатнулась. Ей сделалось плохо. Потом она достала в питомнике специальную мазь и, причитая, покрыла ею рану.
И в ту же неделю тянули кабель, и ее тополь спилили. Хорошо, оставили «сыночка».
* * *
«Неужели и в этом году не приедет? И не пишет уже сколько». Вместо писем приходят телеграммы: «Нахожусь Энске здоров вернусь напишу Василий». Деньги приходят, но от них делается пусто внутри.
Как-то сын приехал в отпуск с женщиной, милой, но уже под сорок, и всего на два дня.
– А потом?
– Путевки взяли в Домбай. Семенов рекомендовал. На обратном пути к тебе заедем.