кал.
И оборвать все это означало предать, а предавать они не умели. Ни один, ни второй. Даже в мыслях. Два офицера, два солдата… две чистые бессмертные души, так и не испорченные ни страшной войной, ни бессмысленной жизнью в обществе тотального потребления.
Дмитрий Захаров в тот миг вернулся на свою войну – да, именно так, теперь уже именно свою! Окончательно и бесповоротно.
А двадцатилетний мамлей-танкист? Да тоже, собственно, вернулся. Что он, если уж рассудить, видел за свою недолгую жизнь? Полуголодное детство и юность? Нет, это не в упрек, что вы! В отличие от аморфной серой массы нынешнего «офисного планктона» (ага, сейчас, в этом неведомом «вневременье», он знал и понимал все, что знал и понимал его близнец), он уже в десять лет осознавал, что это нужно Стране. Не лично «товарищу Сталину», а именно Стране. Так и вышло. Страна поднялась. И тут ударил немец. Подло. В спину. И пришлось идти на фронт. И что он видел там, на полях сражений, кроме крови, размазанных по тракам кишок да разбитых и сгоревших танков, как своих, так и чужих? Да ничего, собственно, и не видел. А уж на любовь точно времени не оставалось, наверное, потому и с Сонькой так вышло. И кто теперь виноват, да и виноват ли?..
– Ну, здоров, танкист!
– Привет, де́сант! Я правильно ударение поставил? На первый слог?
– Ага, нормально. Как оно там, в светлом будущем? Не стошнило еще?
– Спасибо Соньке, нет. Хотя противно и бывает. Ладно, разберусь….
– Да, я уж в курсе, лейтенант! Смотри, береги девку, хорошая она. Справишься? Да, и вот еще что, о стариках моих позаботься, лады?
– Само собой. А ты как? Ну, там, у меня? Тоже справишься?
– Да мне-то что, с одной войны да на другую. Как и хотел. Ты ж теперь все обо мне знаешь, как и я про тебя. Справлюсь. И автограф на Рейхстаге намалюю, не переживай. От нас обоих, ага. Только, знаешь, Васька, просьба имеется… обещал я.
– Сделаю, Димыч, знаю. Найду ребят, и похороню по-человечески. Не переживай. Полковника помочь попрошу, если что, думаю, не откажет.
– Ну, тогда, стало быть, все? Прощаемся?
– Ага, пора. Ты это, извини, ежели что не так.
– Ну, и ты тоже зла не держи, что послал тебя на эту войну, пусть не объявленную, зато нечестную да подлую. Главное, запомни: за детей нужно биться, за умы их! За детей! И за ваших с Сонькой тоже. Так что не подведи меня, брат. Ладно, бывай, увидимся еще… где-нибудь, да увидимся.
– Бывай, де́сант!
– До встречи, мазута!..
Время, словно выпущенный из пращи камень, рванулось вперед, вернувшись к привычной скорости течения. И где-то в сорок третьем году тревожно всхрапнул во сне, заворочавшись на жестких нарах, лейтенант-танкист Дмитрий Захаров, которому приснился самый странный в его жизни сон.
А в не менее далеком будущем тело сержанта-десантника Василия Краснова вдруг выгнулось, сбрасывая с себя датчики и обрывая тянущиеся к компьютеру и мониторам контроля провода, и тут же расслабилось на мягком покрытии.
Рванувшиеся к испытуемому лаборанты прижали его к креслу, однако Краснов уже успокоился. Единственный оставшийся подключенным кардиомонитор вычерчивал на экране идеальные кривые пульса и дыхания. Краснов просто спал, но разбудить его удалось только через несколько часов…
…Сгущенка была сладкой и вкусной. Пробитая в двух местах штык-ножом банка щедро делилась лакомством, ставшим под жаркими лучами полуденного афганского солнца жидким, почти как обычное молоко. По крайней мере, вполне можно было именно пить, а не выскребывать жестянку алюминиевой ложкой. Круто! Не, ну, реально ж круто: сегодня придет «броня», и их полуторанедельные мучения «на точке» закончатся! А там, внизу, и помыться нормально можно будет, и пожрать. И даже – если комроты не соврал – смотаться на полдня в Кабул, где есть все шансы прикупить к дембелю самый настоящий японский двухкассетник, коробку пустых кассет к нему и пару-тройку блоков американских сигарет. Разве не круто? Через месяц-другой – долгожданное возвращение в Союз; об этом им уже чуть ли не официально объявили. Так хоть вернется, как человек, с трофеями, можно сказать! Будет чем похвастаться перед бывшими одноклассниками! Двухкассетная «Соня» – это всяко сила! Это ж можно будет, страшно представить, самому перезаписывать жутко дефицитные альбомы, «Кино» там, например, или чего из иностранщины!
Ну, а пока можно, никого не стесняясь, жрать сгущ, поскольку они честно отсидели свой срок, и, значит, нерастраченные продукты уже, по-любому, списаны. И робко мечтать о магнитофоне всенародной японской фирмы «Сони».
Гм, странно, отчего это название отождествляется в его разуме с неким живым человеком? «Сони»-Соня. Соня-«Сони». Это что еще за Соня такая? И отчего размякшая на жаре сгущенка льется на бушлат, покрывая его липкой пленкой, похожей на начинающую загустевать кровь? Пальцы вязнут, и очень больно в боку и руке. А над головой грохочут, нарезая невидимыми пластами разреженный горный воздух, винты атакующих «двадцатьчетвертых», полосующих дымными жгутами стартовавших НАРов склон с засевшими «духами».
Стоп, какие «духи», какой склон?! И при чем тут Соня, девушка, пахнущая морем и любовью? Морок, все это просто морок, обман, страшный сон, не имеющий с действительностью ничего общего! Нужно проснуться, нужно просто проснуться – и тогда…
– …Дмитрий, очнись. Да очнись же! – кто-то решительно тряс его за плечо. – Ну, приходи в себя, давай! Что произошло, нам необходимо знать, что произошло, ты понимаешь? Можешь говорить? Был контакт? Обмен завершен?
Раскрыв глаза, Василий с трудом сфокусировал взгляд на лице склонившегося над ним Леонида Львовича. Сильно кружилась голова, и даже одна мысль о том, чтобы встать на ноги, вызывала тошноту. Интересно, сколько прошло времени? Минуты? Часы? Самостоятельно определить, как долго он находился в том странном «вневременье», будучи одновременно и Захаровым, и Красновым, танкист не мог. Субъективно – так вроде не дольше пары секунд, а вот сколько на самом деле, поди разберись. Вон как ученые встревожены, словно он тут сутки без сознания при смерти провалялся.
– Могу, – хрипло выдавил он сквозь пересохшее, наждачное горло. – Водички б только сначала.
– Конечно, – не оглядываясь, Леонид Львович, отдал распоряжение и вскоре протянул мамлею открытую бутылку минералки. С трудом приподнявшись на локтях, Василий напился, стараясь не проливать на грудь. Полегчало, даже головокружение поменьше стало. Живем!
– Рассказывай все, что знаешь, пожалуйста, это очень важно. Ты хоть что-то помнишь? Кем ты себя сейчас осознаешь?
– Все я помню, Леонид Львович, не волнуйтесь, – откинувшись на опущенную спинку кресла, Краснов прикрыл глаза: уж больно неприятно их резал свет. – Сейчас расскажу.
– Хм, ты знаешь, как меня зовут, значит, обмен не состоялся, так? – по-своему истолковал ответ ученый. – Ведь Захаров моего имени никак знать не мог.
– Состоялся. Только не обмен, а то, что вы назвали «контактом».
– То есть вы общались? – оживился тот, снова перебив танкиста. – Значит, это возможно, как я, собственно, и предполагал! Поразительно. Вы слышите, товарищ Мякишев? Продолжай, пожалуйста.
– Ну, не то чтобы именно общались, – Василий едва заметно улыбнулся. – Просто некоторое время мы были одним человеком. Я был и самим собой, и Дмитрием, а он, соответственно, и мной, и тоже самим собой. Я знал все, что знал и помнил он, – и наоборот, понимаете? Мы разговаривали – без слов, разумеется, ну, мысленно, что ли.
– Долго? Разговаривали, в смысле, долго?
– Да, нет, – Краснов на миг задумался. – Буквально несколько фраз. Просто там… ну, в том месте, где мы с ним оба находились, не было времени. Вообще не было. Никак не поймешь, сколько прошло – может, секунда, может, сутки.
– Дмитрий… то есть Василий, а что ты имел в виду, говоря, что там «не было времени»? Как это? Сможешь объяснить?
– Нет, не смогу, – легонько, чтоб не спровоцировать головокружение, покачал головой танкист. – И Дима б не смог. Да и у вас, наверное, тоже не получилось бы. Я словно был одновременно и живым, и не живым, находился и нигде, и сразу везде… нет, простите, не смогу я этого объяснить, даже пытаться не стану. Наверное, подобное только писателям-фантастам под силу, у них под это мозги заточены.
– А ты теперь и в фантастах разбираешься? – искренне удивился собеседник. – И фразы ты как-то немного иначе стал строить, – голос ученого стал задумчивым.
– Разумеется! – в свою очередь удивился его непонятливости Краснов. – Я ведь уже объяснил, что теперь знаю про Дмитрия все. Хотя правильнее будет сказать: «знаю все, что знал он до момента контакта». Мы словно скопировали в разум друг к другу свои воспоминания. А Дима фантастику с детства читать любил.
– Поразительно… потрясающе даже! Впрочем, ладно. Так что там, собственно, с обменом сознаниями? Что-то мы с тобой никак до сути не дойдем. Неужели Захаров отказался вернуться в свое тело?
– Почему ж именно Захаров? – хмыкнул танкист. – Мы оба. Одновременно. Понимаете, когда мы стали одним целым, то просто вдруг поняли, что как раз сейчас каждый на своем месте; что каждый из нас нашел свое место. Диме… не знаю, как правильно сказать… наверное, так: ему нужна война. А мне? Я наоборот, просто устал воевать, понимаете?
Горько усмехнувшись, лейтенант помолчал. Молчал и ученый. И Василий заговорил, торопливо, словно боясь, что его прервут. Или просто желая поскорее выговориться:
– Считаете меня предателем? Впрочем, можете и считать, если хотите. Только я никого не предавал. А вот если б вернулся – значит, предал бы. Соню предал! Да и не видел я ничего, кроме войны, только школу да танковое училище. А на Соньке я жениться собираюсь! Потом в спецназ служить пойду, мне товарищ Геманов обещал посодействовать. Я ж уже подготовленный, мне Захаров все свои навыки и знания передал. Без дела сидеть не стану, я ж не «манагер» какой, а боевой офицер. Ну, а считаете это предательством? Ваше право…