Его называли убийцей гугенотов. Тридцать лет назад он прославился при обороне Сен-Сернена — когда на протяжении шести дней кальвинисты, захватившие Тулузу, пытались разрушить собор. Поговаривали, что за монастырской оградой он хранит несколько голов, отсечённых собственной рукой. Несмотря на воцарившиеся сегодня мир и покой, он с тех пор не мог заниматься иным делом, кроме как охранять Сен-Сернен. Не стану распространяться о своей беседе с Антаресом Либона — услышав о подземном озере, он рассмеялся точно так же, как аббат Бернар, однако, когда я изложил свои условия, озеро довольно быстро стало реальностью и его существование, в котором я уже тоже начал сомневаться, не вызывало больше никаких сомнений. Было озеро, и был ключ от двери, за которой находилась лестница, ведущая к воде. Если бы не моя уверенность в необходимости исполнить возложенную на Мари Сели высокую миссию, я бы ни за что не стал искушать Антареса Либона. Впрочем, предложение моё было принято гораздо быстрее, чем я думал, и с очевидной радостью.
Зная, что решение многих вопросов часто зависит исключительно от количества золота, я зарыл у себя в погребе запас сего развращающего людей металла. Теперь я выкопал своё золото и, согласно уговору, отнёс его сторожу Сен-Сернена. Цифры произносить не хочу: не стоит называть сумму, за которую человек соглашается поступиться долгом, ибо нет в этом ничего хорошего. Было решено, что в три часа ночи, когда все в городе спят, Антарес Либона впустит нас в собор.
Привыкнув, что я всегда успешно решаю все проблемы, сёстры Рузье не удивились моей удаче. Однако Мари Сели ещё требовалось покинуть улицу Аш, которую по ночам с обеих сторон охраняла городская стража. Впрочем, стражники знали меня давно, а потому с пропуском у меня проблем не возникло.
Условились, что, раз уж Мари Сели удастся выбраться из ада, в который чума превратила улицу Аш, она больше туда не вернётся. Ей дали свежее бельё и специально развели большой огонь под котлом с водой, чтобы прокипятить платье. Предосторожности отнюдь не лишние: я не мог допустить, чтобы она стала переносчиком заразы, да и в таинственное святилище, куда она стремилась по приказу загадочного голоса, лучше отправляться в чистой одежде.
Про себя я думал: «Пожалуй, я был не прав, когда решил не переселяться в Памье. Конечно, там чаще убивают из-за разногласий в вопросах веры, но, если подумать, ни во Франции, ни в каком-либо ином краю нет больше такого города, где бы публичным домом заведовала столь сознательная особа, как Онорина Рузье, а среди девок были бы такие набожные создания, как Мари Сели».
Пробило три часа. Известив об этом спящий город, ночной глашатай удалился в направлении улицы Тор. Я и Мари Сели замерли у ворот Семи смертных грехов. С тех пор как мы покинули улицу Аш, Мари Сели не произнесла ни слова — уверенно семенила рядом со мной, по-прежнему прижимая к себе свою корзинку.
— Там немного белья и чуть-чуть еды, — прошептала она перед уходом.
После молитвы она намеревалась пешком отправиться к себе в родную деревню, расположенную где-то в глубине Пиренеев.
Дверь собора Сен-Сернен приоткрылась, и я увидел высокую фигуру Антареса.
— Это и есть та самая дама, которой велено помолиться на берегу озера? — спросил он.
— Она самая.
В соборе было довольно светло, так как в приделах и возле некоторых гробниц горели свечи. Изнутри храм выглядел огромным, и я невольно, сам не знаю почему, вдруг ощутил себя в опустевшем чистилище. Антарес говорил шёпотом: похоже, его смущал необычный характер предстоящего поступка.
— На моей памяти никто ещё не выражал желания отправиться к озеру, — произнёс он.
Однако прежде мы следом за ним спустились в крипту, где пахло мёртвым камнем и застарелым ладаном.
Антарес вручил каждому по горящей свече. Я вспомнил о бессчётных сокровищах, скопившихся за многие века в крипте Сен-Сернена, и с любопытством огляделся. На массивной золотой пластине возвышался некий предмет, накрытый куском шёлка, — череп святого Сатюрнена, выносимый на хоры во время больших праздников. Немного поодаль я узнал распятие Доминика, которым он воодушевлял крестоносцев идти уничтожать альбигойские святыни. В углу были сложены тускло поблескивавшие расшитые драгоценностями ризы, стояли массивные сундуки, набитые дорогими дарами раскаявшихся грешников, полагавших, что можно искупить прегрешения, пожертвовав храму дорогое украшение; дарам и всевозможным реликвиям было несть числа: посохи, митры, части вооружения, принадлежавшие святым, умершим много веков назад…
Узкая дверь, незаметная за свалкой рухляди, со скрипом отворилась, и тотчас ледяное дыхание ветра, вылетевшее из неведомых глубин, погасило наши свечи. Пришлось зажигать их вновь.
— Это сквозняк, — неуверенно проговорил сторож. — Хотя говорят, что это дышат мёртвые. Последнего усопшего оттащили сюда пятнадцать лет назад.
— Откуда здесь покойники? — в изумлении спросил я.
— Не пугайтесь, в самом низу лестницы, на подходах к озеру, ответвляется длинная узкая галерея, и там на полу отлично сохраняются трупы. Отшельники, проживавшие в монастыре, давали обет молчания, и тот, кто исполнял его, удостаивался особой привилегии — получал право быть погребённым в галерее, где тело его не подвергнется разложению и полностью сохранит свою материальную оболочку. Те, кто хотел остаться лежать в галерее, полагали, что, когда настанет час Страшного суда, у них будет преимущество: им не придётся искать своё тело, а значит, они смогут восстать при первых же звуках трубного гласа.
Сначала сторож вознамерился проводить нас, но потом передумал.
— Я подожду вас здесь. Лестница длинная, спускайтесь по ней, никуда не сворачивая. Мёртвые справа, но лучше на них не смотреть.
Я спускался первым, за мной, по-прежнему сохраняя величайшее спокойствие, шла Мари Сели. Хотя ступеней этих и редко касалась нога человека, они сильно истёрлись и искрошились. Впрочем, время изнашивает любой материал, разрушает его структуру даже в немом мраке ночи. В плотном, давящем воздухе ощущалось дыхание ветерка, но понять, откуда он сюда задувал, я не смог. Размышляя о ветерке, я забыл сосчитать ступени: спуск был таким длинным, что казалось, лестница уходит под землю на глубину, равную высоте рвущегося в небо шпиля собора.
Я постучал по стене справа, и её толщина внушила мне уверенность. Внезапно рука моя ощутила пустоту. Я вытянул вперёд левую руку со свечой, и трепещущий язычок пламени осветил обитель мёртвых, наполненную покоем и тишиной загробной жизни. Вид усопших не пробуждал ни тревоги, ни страха. Они напоминали засохшие человеческие деревья — печальные мумии, числом около дюжины. Скрестив на груди руки, мумии лежали в ряд, за исключением одной, у которой была всего одна, зато поистине гигантская рука с такими длинными ногтями, что, судя по всему, после смерти отшельника они росли ещё долго. Явление весьма распространённое, но от этого не менее впечатляющее. Вереница усопших не внушала тревоги, ибо не оставляла сомнений, что лежали они здесь так, как их положили, и после ухода живых никто из покойников не вставал, не поднимался по лестнице и не скрёбся в дверь, пугая церковных сторожей и священников. Из обители мёртвых струился неизъяснимый аромат, не имевший ничего общего со смрадом разложения, напротив, запах, поднимавшийся оттуда, напоминал минеральное масло — неведомый бальзам, выделенный из субстанции вечности.
— Они умерли, — произнесла Мари Сели и чуть громче добавила: — Я вижу воду.
Действительно, несколькими ступенями ниже стояла вода.
Иссиня-чёрная гладь не отражала ни единого отблеска, напоминая безвременно погасший сапфир. И всё же от этой грозной безмолвной стихии не веяло смертью. Свеча, удерживаемая мною над поверхностью озера, позволяла узреть овал бесконечного, невиданного зеркала, уходившего в бездонную глубь и наводившего на мысль о водном коридоре, спускавшемся до самого центра планеты.
И в этой бездне мне на миг почудились расплывчатые черты огромного загадочного лица, которое описать словами не было никакой возможности… Тайна стоячей воды… Улыбка видения… Взор без радости и без печали под недвижными веками…
Быть может, в толще воды передо мной промелькнула божественная эманация души, стоящая на высшей ступени иерархической лестницы природы: в здешних непроглядных сумерках, клубящихся под громоздкими замысловатыми архитектурными формами древнего собора, она вполне могла обрести своё тайное пристанище. А может, это подземелье со стенами цвета селитры и каменной соли с незапамятных времён служит жилищем таинственной сущности, именуемой душой города, душой Тулузы? Синяя вода, не зная обновляющего действия солнечного света, стынет в бездонной каменной чаше, а омытое ледяной водой физическое тело мира из этой бездны посылает свои отражения в верхние слои, отчего на поверхности озера возникают таинственные призраки, несущие людям не то немедленную гибель, не то вечное бессмертие.
Отблески свечи буквально отскакивали от водной глади — подземная лимфа не пропускала света, зажжённого человеком. Между гладкими стенами и мёртвой поверхностью воды пролегла узкая полоска серого песка; пройти по такому берегу мог только смельчак, способный сохранить равновесие, даже когда на него давят сразу и снизу и сверху — снизу непроницаемая водная гладь, сверху устрашающе низкий свод.
Неожиданно я осознал, что мертвенная гладь озера неумолимо притягивает меня к себе, словно я стою перед дверью в таинственный мир, где меня ожидают и вечное наслаждение, и неизбывный ужас. В этом мире царствовала бесконечная метаморфоза, и я, испытывая сильнейшее искушение узреть изменчивый облик духовной красоты, мелькнувший передо мной в толще вод, шагнул вперёд…
Мари Сели удержала меня. Как всегда невозмутимая и спокойная, она стояла, одной рукой прижимая к себе корзинку, а в другой держа свечу. Она пришла помолиться на берегу озера и теперь ждала, когда я наконец оставлю её одну.
Потоптавшись, я поднялся на пару ступенек.