— Гляди-к ты! Не потерялся! — расхохотался леший, ласково глядя на Михаила, который упрямо запустил под сизые лапы елей эфирные огоньки, освещая лес. Ветер задул между шершавых, охряных стволов, гоня огоньки прочь.
Михаил вздохнул, как и Светлана. Кажется, нашла коса на камень. Мишка и леший не сошлись характерами.
— Дедушка, — старательно любезно, с улыбкой, сказал Мишка. — Спалю! Дай нам свет, пожалуйста. Не шали, старче. Сам сказал, что у тебя не хватит сил с проклятьем бороться. Ты хочешь жить в про́клятом лесу?
Леший поерзал на поваленном ветром еловом стволе:
— Лан, свиристелка, пойдет. — Вокруг засветились могильным светом трухлявые пни. — Хотя будь моя воля — скормил бы твоего княжича земле, все больше пользы для леса было бы.
— Руки коротки, дедушка, — заметил Михаил.
— А то ж. Коротки, конечно. Но кака у тебя кровь! Эх, нахами ты чуть больше — с удовольствием бы сожрал. Хотя… Испужайся чутка — точно бы сожрал. Но на будущее: стока крови не давай никому. Я с понятиями, а каво-то и не остановят понятия.
Он с явным сожалением вздохнул:
— Помнится, лет так сто назад… Эх, и вкусен был Великий князь. Хотя ты повкуснее будешь.
Леший махнул заросшей мхом рукой-веточкой, и из-под земли вынырнул синюшно-бледный, нагой, как младенец, Ивашка, руками намертво вцепившийся в веревку, намотанную у него вокруг шеи. Кожа его белела в темноте, кое-где до сих пор подернутая длинной медвежьей шерстью. Пальцы на голых ступнях заканчивались длинными, загнутыми когтями. Проклятье еще не сдавалось, пытаясь обороть Ивашку.
— Спасайте своего парня, — проворчал леший. — Невиноватый он в крови, что на лапах его, но тяжко ему будет жить с такой виной.
Мишка, опережая Светлану, рванул к Ивашке, серебряным ритуальным кинжалом разрезая веревку.
— Светлана, не подходи — страхуй, вдруг тут проклятье, как и грошике, выше меня. Хорошо?
— Хорошо! — согласилась она, зажигая на ладонях боевые сферы огня. Леший поморщился, но промолчал. Светлана осторожно обошла Мишку и Ивана, чтобы держать под контролем происходящее. Песня, которую орал Матвей в городе про Ивашку, громко звучала в её ушах, отвлекая. Михаил, ниже склоняясь над Ивашкой, так что совсем ничего не стало видно, только редкие огоньки эфира, что-то пробормотал себе под нос, и песня про петлю стала громче, заставляя даже лешего морщиться и подаваться назад.
— Миш?
— Светлана… Не лезь! Я сам… — прошипел княжич.
Леший крикнул, снова вмешиваясь:
— Эй, свиристелка, сделай что-нибудь! Сожрут же твоего Мишаню, причем без моего спроса.
Светлана бросилась к Мишке и чудом увернулась от полетевшей в её сторону от Ивашки черной, липкой… жидкости? Эфира? Проклятийной нити? Или… Тьмы! Тьма втянулась обратно в Ивашку и забулькала, собираясь с силами.
— Осторожней, свиристелка! Ты ж кромешница — куда прешь!
Светлана сглотнула: Мишка и Ивашка почти с головы до ног оказались в черной, странной жиже, щедро лившейся из проклятой веревки. И как Мишка не испепелил её сразу!
— Свет, — прохрипел княжич, — не подходи! Это проклятийная тьма. Тут со знанием дела проклилали.
— Мишка! — С её рук слетел огонь в сторону Ивашки и тут же потух, затянутый тьмой. Было видно, как он горел в черном пузыре и медленно гас, не в силах её развеять. Тьма на Ивашке бурлила, словно кипела, захватывая все новые и новые огоньки, слетавшие с рук Михаила — тот продолжал сопротивляться.
Светлана вздрогнула, вспоминая слова Матвея. Он же предупреждал: «Тьму останови!» — но как её останавливать, она не знала. Одно дело родиться кромешницей и совсем другое — быть ею.
— Не подходи! — продолжал увещевать её Мишка. — Тут какая-то дрянь — она ползет с петли на Ивашку и на меня. Жирная, такая лоснящаяся, как… как… как… Дрянь какая-то!
— Миш!
— Не подходи! — с криком выпрямился стоящий на коленях Мишка, и Светлана заметила: как нити патоки, тьма лилась с княжича на Ивашку и словно клубок безголовых гадюк бросалась вновь на него, закутывая с ног до головы. У Ивашки только рот и был свободен, и то тьма пыталась залиться в него, с громким бульканьем пузырясь на каждом выдохе парня.
— Да твою же жжжжж… — У лешего не нашлось подходящих ругательств. — Свиристелка, спасай!
У Мишки только на груди и оставался просвет — там, где под одеждой прятался крестик.
— Свет… — булькая тьмой, прошептал Мишка. — Негасимый светоч… Прошу, Светланка!
Негасимый светоч сжигает все. Даже душу. К такому Светлана была не готова.
Она отшатнулась назад, пытаясь ускользнуть от липких нитей, рвущихся к ней. Они не сгорали даже от боевого огня. А свою тьму Светлана поймать и обуздать не могла. Пыталась, но тьма — это просто отсутствие света. Как её поймать? Как кромешники управляют ею…
— Милая, — завопил леший, — хватит играться! Иди кромеж! Только там ты сильна.
— Я не кромешница… — призналась Светлана, глядя, как тьма заволакивает серые с зелеными крапинами глаза Мишки. Она же их только сегодня рассмотрела…
— Не время спорить, свиристелка… — Леший взмахнул рукой, останавливая время. Мишка, тьма и Ивашка замерли, как застыло все вокруг, кроме Светланы. — Меня хватит ненадолго. Иди кромеж. Там ты сильна. Тут ты тьму не покоришь.
— Дедушка, я не умею.
Леший непритворно вздохнул:
— Бедная ты, бедная. Ничему тебя не научили. Дар дали, и дальше живи, как хочешь.
Светлана взмолилась:
— Дедушка, пожалуйста, помоги!
— А я что делаю, — он сполз со своего елового ствола, совсем мелкий, сгорбленный от старости и борьбы с окружающей благостью, и подошел, хромая к Светлане. Протянул ей свою холодную, затянутую корой и мхом ладонь. — Руку давай, горюшко ты мое. Пойдем, нечисть ты глупенькая.
Светлана, как Мишка раньше, возмутилась его словам:
— Я не нечисть!
Леший осмотрел её жалостливо и потянул за собой:
— На нежить ты не похожа.
— И не нежить, — отрезала Светлана, послушно шагая за лешим непонятно куда. Деревья оставались на своих местах. Миша с Ивашкой тоже. Даже звезды на небе были все там же, а Светлана делала шаг за шагом и шла… Куда?
— Не нежить, не нежить, — успокоил её леший. — Только «жить» не умеет быть кромеж миров.
— Дедушка, поясни.
— Эх, дитя, дитя… Ты кромешница. И ты потому кромешница, что умеешь быть кромеж миров. Между Явью и Навью. А не потому ты кромешница, что вышла из кромешного пекла. Не учили, да? Думала, кромешники — исчадья… Как там у людей говорят…
— … ада. И твари адовы…
— Эх ты… Ты кромешница. Ты не принадлежишь ни Яви, ни Нави. Ты умеешь стоять между мирами. Потому кромешники и великие воины. Их убить надо или между мирами или сразу в обоих. Поняла?
Над Светланой вновь сомкнулись тяжелые, ледяные воды Балтики, как десять лет назад во время «Катькиной истерики». Оказывается, она тогда не утонула не потому, что её кто-то спас, а потому, что её не убить в Яви, не убив при этом в Нави.
— Только не спеши в Навь. Делать тебе там нечего. Стой кромеж, поняла? Кромеж — это не где. Это не когда. Это между. Поняла?
Светлана не понимала, но послушно кивала. Они шли и шли в никуда. Леший продолжал увещевать:
— В Навь не суйся — одна оттуда не выйдешь. Навь опасна. Навь коварна. Не ходи в неё — я не смогу тебя оттуда вытащить. Уйду за тобой в Навь — тут лес забудет колыбельную мою, и твой Мишка станет навьей тварью. Сожрет его навья тьма — уже не вернешь его. Поняла?
— Поняла, дедушка. Поняла.
— Иди. Только ты можешь жить кромеж. Только там ты властна над светом и тьмой. Любой тьмой. Даже проклятой.
— Спасибо, дедушка.
Его ладонь выскользнула из её пальцев. Он остался где-то позади. И в то же время рядом. Она слышала его тяжелое, сиплое дыхание. Она шла, закрыв глаза, и сама не знала куда. Или когда. Только внезапно поняла: пришла. Словно домом пахнуло. Словно вынырнула наконец из липкого кошмара и проснулась. Она открыла глаза.
За спиной Светланы колыхалась светлой завесой жизнь. Впереди туманом расстилалась Навь. Наверное, тут, между светом и туманом, и была та самая грань, про которую говорил леший. Не где, не когда, а между.
Светлана оглянулась назад, видя сразу и далекий Суходольск, и Матвея, упрямо шептавшего себе под нос: «Не уходи! Не уходи! Не слушай!» — и близкий лес, где черной, оплывающей тьмой фигурой застыл Мишка, стоя на коленях перед Иваном и продолжая держать петлю, не давая ей убить парня. Тут рядом под рукой был и Финский залив в полузатопленных дворцах и домах, и теплые волны далекого моря, и даже бабушка была рядом — только руку протяни, но признает ли она свою неродную внучку?
А за спиной Светланы из тумана раздался недоверчивый вздох и внезапный крик:
— Доченька! Царевна моя!
Светлана дернулась на крик отца, забывая обо всем. Она наконец-то вернулась домой.
— Куда ты, свиристелка!!! Нельзя туда!
Глава двенадцатаяМишка и Сашка краснеют, отказываясь греть
Туман звал родным голосом.
Туман колол ледяными иглами, замораживая и разум, и тело.
Туман обещал ответить на все вопросы, туман клялся, что в нем скрыты отгадки на все, что происходит в жизни Светланы.
Туман узорчатой, анестезирующей изморозью полз по пальцам, по рукаву шинели, заползал под одежду в поисках тепла, он как голодный котенок тыкался в сердце, пытаясь согреться.
Туман медленно пожирал Светлану, укутывая её в свои холодные объятья и нашептывая утешительные слова, что здесь и мама, и сестры, и брат, и отец — все ждут только Светлану, все соскучились и пролили немало слез в ожидании её.
Туман лгал. Светлана это знала.
Она сделала шаг назад — там Миша и Ивашка ждут помощи. Кто знает, сколько Светлане понадобится времени, чтобы овладеть тьмой. Она пламенем-то несколько лет овладевала, а тут тьма — то, что подвластно только кромешникам, то, чему не учили нигде, кроме их монастырей.
И туман нанес последний удар — он раскрылся звоном ледяных капель, как занавес в театре, и на миг, на один удар сердца, Светлана увидела матушку, сидящую в простом платье на земле, словно на пикнике. Светлые волосы, родные усталые глаза, всегда спокойное лицо — она никогда не улыбалась, в отличие от отца. Она обернулась, её губы, которые не раз целовали Светлану на ночь, приоткрылись, чтобы что-то сказать… А потом все закрыл собой черный кафтан, серебряная голова пса и отчаянно рыжая голова — такая же, как у Светланы.