Я могла это скрыть блестящей парчой, модной прической и аланийскими манерами, но от акцента избавиться было труднее. «Твой парамейский похож на ржание лошади», – сказал мне кто-то однажды. Я старалась говорить как все, как подобает аланийке, но от этого становилось только хуже. Жалкая попытка хуже, чем вообще не пытаться, а я так старалась, что все, что срывалось с моих губ, звучало фальшиво и растянуто. «Теперь ты говоришь, будто корова зевает», – шутили они. И поэтому много месяцев я почти не разговаривала.
Но Тамаз заметил мое молчание. Выведав у меня причину, он нанял мне учительницу, и целых полгода я по четыре часа в день практиковалась в языке, который уже знала, но говорила с жутким акцентом. У учительницы были особые методы, она заставляла меня петь, читать зубодробительные стихи и даже наставляла, как нужно располагать язык для каждого слова.
И все получилось. Мне лишь требовался человек, который скажет, что нужно делать, и я последовала за ним. Иногда нам недостает немного знания, луча света, чтобы осветить путь. Сейчас никто не догадался бы, что я провела первые пятнадцать лет жизни в Пустоши, среди племени воинов-конников. Я аланийка до мозга костей, хорошо это или плохо.
Пашанг вошел, когда я лежала на боку, почесывая потную кожу головы.
– Пора. – На нем были зерцальные доспехи со священными письменами, украшенные шестью разными металлами. Философ, который учил меня, однажды заметил, что зерцала на доспехах так же бесполезны, как и письмена. Всего лишь защита от суеверий, в особенности от сглаза. Но если слова, начертанные кровью, имели силу, если я могла дотрагиваться до звезд, то почему бы и не зерцальные доспехи?
Когда Пашанг протянул руку, я увидела свое жалкое отражение.
– Я выгляжу как лошадиное дерьмо.
– Тебе просто нужно немного развеяться, – усмехнулся Пашанг.
Как он мог сейчас веселиться?
Усилием пульсирующих мышц я села.
– Ты действительно собираешься броситься на эту высокую двойную стену, полную гулямов… ради Мансура?
Пашанг покачал головой:
– Ради того, что Мансур обещал – горы сокровищ и орошаемой реками земли.
– Я бы сказала, что у тебя и так всего достаточно, но более мудрый человек однажды заметил, что богатство и власть раздувают амбиции, а не гасят.
– Дело не в том, чего хочу я. Как тебе известно, йотриды скорее… союз племен. Наши земли некогда простирались от Мервы до Вограса, – вздохнул он. – Потом твой брат забрал половину. Если бы не золотые объятия Мансура, лежать бы мне раздутым трупом на дне реки. И если я не продолжу обеспечивать тех, кто выше и ниже меня, то, возможно, так оно и будет.
Меня едва не стошнило при мысли о раздувшемся трупе.
– Знаешь, что я думаю? Ты слишком расслаблен для человека, которого ведет страх.
– Потому что я видел этот день и знаю, как он закончится.
– Расскажи мне. Потому что я… боюсь.
Он отвернулся, будто скрывал что-то.
– Ты и должна.
Выражение его лица напомнило мне, как они с Джиханом выбрили на боку верблюда неприличное силгизское слово и притворились, что это вовсе не они. Но те невинные времена остались далеко в прошлом. В душе я понимала, что мы пробуждаем к жизни то, что не должны. Все, что касалось Дворца костей, охранявшего его гигантского существа со змееподобными конечностями и даже плавания среди звезд, не могло лежать на пути настоящего латианина. На истинном пути. И все же, когда это истинный путь помогал мне? До чего он меня довел, кроме увечья, почти смерти и смытых потопом надежд?
Я взяла Пашанга за руку, и он притянул меня к своей груди. Его доспехи излучали прохладу, и я позволила ей остудить кипение в моих костях. Всего на мгновение, пока не почувствовала отвращение и не оттолкнула его, не дав неловкому моменту затянуться.
Я вышла вслед за Пашангом наружу, в вечерний безветренный воздух. Полумесяц висел высоко над головой и окрашивал все в молочный тон. При виде восседающих на конях йотридов с костяными луками за плечами горло обожгло отвращением. Море йотридов заполняло заросшую травой долину реки Вограс и простиралось до самой пустыни с барханами. Йотриды были врагами силгизов, моими врагами, и все же я позволила Пашангу проводить меня в повозку. К моему удивлению, он сел вместе со мной.
– Ты разве не должен вести их? – спросила я, устраиваясь на подушках и укрываясь одеялом из лошадиной шкуры, которое взяла с собой.
Пашанг сел напротив, лицом против хода движения.
– Их ведет Текиш.
– Я сегодня не мылась, – сказала я. – И теперь… потею как стеклодув.
Он подался вперед, понюхал меня и снова сел с ничего не выражающим лицом.
– Не делай так, это противно, – надулась я. – Хотя можешь и сказать, я правда пахну как взмыленная лошадь?
Он покачал головой:
– Ты пахнешь… но потливую лихорадку не зря так назвали, так что какая разница? Ребенком ты не была такой стыдливой.
– Ты не знаешь, каково это, чувствовать себя неуютно в собственной шкуре. Застрять между двумя мирами, ни туда ни сюда.
– Что, султанши в гаремах потеют мускусом и амброй? – спросил он со сдерживаемой горечью. – К дьяволу Селуков. Я видел Кярса, однажды. Если бы это ничтожество не родилось принцем, он нюхал бы нижнее белье.
Я усмехнулась уже не так сдержанно.
– А ты провел свою взрослую жизнь в служении подобным людям. Что это говорит тебе об устройстве мира? У тебя есть орда, но времена, когда Селук завоевал восток стрелами, давно прошли. Тебе придется противостоять аркебузам гулямов, а я слышала, что теперь они стреляют очень быстро. Они будут бросать бомбы и запускать ракеты со стены, и твои лошади в страхе разбегутся. Вот почему мы либо живем свободно в Пустоши, либо умираем в Аланье, служа таким… людям, нюхающим нижнее белье.
Повозка тронулась. Гладкая, напоенная каналами трава делала тряску сносной даже в моем слабом и болезненном состоянии.
Должно быть, Пашанга обидели мои слова: он сидел молча, глядя в зарешеченное окно.
– Ты права, – наконец произнес он. – Иногда я хочу перевернуть все с ног на голову. Но… как ты и сказала, дни, когда какой-то каган из Пустоши мог подчинить себе мир, давно прошли. Если только.
– Только?
Его улыбка обжигала огнем.
– Однажды я слушал спор двух Философов о судьбе. Первый говорил, что ее не существует и каждый из нас сам выбирает путь. Другой возражал, что мы – лишь муравьи, ползущие по прекрасному абистранскому ковру, выбираем свой путь, но не знаем о чудесном узоре. Если бы мы могли видеть его с высоты птичьего полета, то узнали бы… но если бы мы могли видеть с высоты птичьего полета, то уже не были бы муравьями, не так ли?
Я озадаченно помотала головой:
– Лат всемогущая, ну почему ты так плохо все объясняешь?
– Кое-что происходит, Сира. Мне показали узор на ковре. И этот узор… это ты. Все три моих видения… они о тебе.
– Ты дразнишь меня разговорами о видениях, но не говоришь, что происходит.
Я отвернулась и накрылась с головой одеялом.
– Считай это… милосердием, – сказал Пашанг.
Остаток пути я проспала. Мне снилось, что я симург, летящий сквозь тысячу небес. Затем Пашанг разбудил меня и помог выбраться из повозки. Мы стояли на колючей траве под полузакрытым облаками полумесяцем. В безветренной ночи перемигивались факелы всадников и гулямов, стоявших на высоких стенах Кандбаджара. Воины в золотых доспехах заполняли и более высокую внутреннюю, и низкую внешнюю стену, их кольчуги блестели в отблесках пламени.
Мы подошли к Текишу, сидевшему на серой в яблоках кашанской кобыле.
– Можно? – спросил Пашанг, указав на мою повязку.
Я позволила ему снять повязку. Моргнула видящим звезды глазом, но ничего не увидела. Только беззвездную черноту.
Каган Пашанг закрыл глаза и что-то прошептал. Он собирается прорваться сквозь двойные стены и тысячи гулямов, бормоча молитвы?
Через минуту он безмятежно посмотрел на меня и протянул руку.
Я неотрывно смотрела на нее. Никогда еще мне не было так сложно взять чью-то руку. Я не знала, что произойдет и произойдет ли вообще, но казалось, будто вся Аланья лежит на моих плечах.
Почему я согласилась помочь человеку, которого презирала больше всех на свете? Что я вообще делаю? Он меня околдовал? Соблазнил разговорами о видениях и судьбе? Ничто не могло бы завести меня дальше от истинного пути. Почему я находилась здесь, с тысячами йотридов, у стен города, который считала домом?
Я вспомнила, как оборотень выколол мне глаз, а потом зарезал Тамаза. Подумала об Апостолах, отказавшихся помочь мне. О том, как Философы избили Эше, связали его и затолкали в экипаж с черной крышей, а я смотрела из окна. Как я умоляла Хизра Хаза помочь и как даже он отказал мне.
Смотрела – вот что я делала. Бессильная, вот я какая. Меня, беспомощную, выволокли из обоих моих домов, и теперь у меня нет ни одного. Может быть, это шанс все изменить?
Возможно, мне нужно лишь немного света на мрачном пути. А что может быть ярче, чем свет звезд?
Я взяла руку Пашанга, сухую и шершавую. Моя ладонь промокла от пота, так что это было не самое приятное рукопожатие.
Шли секунды. Ничего не происходило.
– Я видел тебя молящейся. Так что молись, Сира.
– Молиться? Кому, о чем?
– У меня было три видения. Одно уже воплотилось, другое воплощается прямо сейчас, а третьему еще предстоит произойти. Ты знаешь, и я знаю, кому ты молилась в тот первый раз, много лет назад.
Я беззвучно прошептала имя, захороненное глубоко в сердце, как будто стыдилась произнести его вслух.
– В тот день ты была голодна и замерзла, помнишь? – сказал Пашанг. – Твои родители уже несколько недель охотились, оставив тебя и твоих братьев ни с чем. За тканевыми стенами юрты завывала метель, и вы с Джиханом съежились под побитым молью одеялом, острые коленки брата впивались в твой пустой живот. Ни в одной юрте на тысячи шагов вокруг не было еды той бесплодной зимой. И тебе ничего не оставалось, кроме как молиться.