— Ну так что, договорились? — ни с того ни с сего вдруг спросил он. — Перебираемся поближе к дому?
Марта притуманенным от волнения взором уставилась в землю, а он, спокойно растягивая слова, продолжал:
— Партизанской санитарке положено быть крепкого сложения. Много на себе таскать приходится. Переходы, бесконечные переходы, на том все и держится. Целый госпиталь на плечах, да еще и всякие другие штуковины. Ну так что, по рукам?
— Думаете, справлюсь? — раскрасневшаяся Марта подняла глаза, хотя у самой сомнений уже не было. — Я ведь боязливая.
— Это, дочка, в порядке вещей. У живого человека страх в крови сидит.
— Здесь, на фронте, куда ни шло, знаешь, где немцы, где свои. А когда опасность со всех сторон подкатывает…
— Никакой разницы! — Командир прихлопнул у нее на лбу комара. — Никто не ведает, где смерть ему встречу назначила, а потому здесь она, быть может, ближе, чем там, куда отправишься.
Группу из восьми человек для переброски за линию фронта готовили в окрестностях небольшого аэродрома, где лишь изредка появлялись «юнкерсы» и «штукасы», а в остальном покойный, тихий прифронтовой рай. Командир в подготовке участия не принимал, он к тому времени уже вернулся в Латвию.
Та роковая ночь выдалась ясной — полная луна и густые тени. Деревья, уже скинувшие листья, стояли, налившись зловещей чернотой. В детстве такими ночами Марта не могла подолгу уснуть, все ждала во дворе «Вэягалов», не прилетят ли с моря лебеди. Двухмоторный «дуглас» в воздух поднялся с таким расчетом, чтобы линию фронта пересечь под утро, когда наблюдателей в сон начинает клонить. Волнение и внутреннее напряжение Марта в основном гасила пристальным вниманием, следя за всем, что проплывает внизу. Линию фронта миновали благополучно. Справа по борту полыхали ракеты, частили очереди трассирующих пуль, но к ним это не имело никакого отношения. Потом штурман крикнул, что под крылом уже Латвия, и среди темных лоскутьев лесов и седых прямоугольников полей они увидели серебристо-пепельную плошку озера, чуть светящуюся в ночи подобно святочному оловянному литью на черной сковородке. Самолет снижался, глаза каждого искали тремя кострами отмеченную обетованную землю. В обе стороны разом распахнулись двери. Взвыли сквозняки, обдав лицо и душу леденящим ветром. Сумятицу мыслей пресекло судорожное падение в бездну инстинктов, — еще привязанная шнурком к самолету, она уже летела вниз, смутно понимая происходящее.
В чувство привели два последовательных рывка: первый — когда дернула кольцо, второй — когда раскрылся парашют. Ощущение свободного полета, едва рассеялись страхи, так захватило ее, что на время она и думать позабыла о дальнейшем, с радостью отдавшись парению между небом и землей. Два купола белели под нею, два других чуть выше. Вот раскрылся еще один. И еще. Запрокинув голову, ждала восьмого, но тут до слуха донесся какой-то странный звук; справа, впереди с нараставшим шипеньем, — примерно так паровоз выпускает пары — мимо нее пронеслось что-то огромное, длинное, крутящееся. Она даже расслышала глухой удар, когда где-то там внизу, крутящаяся штуковина врезалась в землю, и Марта подумала, это сбросили какой-то тюк с малоценным грузом. На самом деле это был заместитель командира Наливайко, у него не раскрылся парашют, должно быть, запутались стропы. Но об этом Марта узнала позже, уже приземлившись, когда у разодранного парашюта нашла труп Наливайко. Тело обмякло, одежда казалась набитой мятой глиной, но часы на бескостной руке бодро тикали. Вскоре их начали обстреливать. Десант приземлился не в районе расположения партизан, а попал в ловко расставленную ловушку. Немцы, со своих самолетов заметив световые сигналы, объявили тревогу и запалили костры в удобном для себя месте. Но тогда Марта этого не знала. Как не знала, что нечаянная смерть Наливайко в какой-то мере спасла ей жизнь: немцы насчитали в небе семь куполов. После боя, подобрав семь трупов парашютистов, заключили, что группа уничтожена, и поиск прекратили.
Марта поняла: пробиться к лесу с луговой поляны надежды нет. А надо! Затылок холодили пули. Ладони ощупывали каждую пядь земли, как слепой бы ощупывал, глаза тут были бесполезны, дюйм за дюймом ползла вперед. Ложбинки, вымоины, заросшая сточная канава или оплывшие окопы, еще от первой мировой войны. И вдруг удача! Луну укрыло облако, просто везеньем такое трудно объяснить. Это было равносильно чуду. Она ползла, не отрываясь от земли, волоча лицо по холодной и жесткой траве, в правой руке сжимая револьвер Наливайко, который до начала перестрелки ей передал радист. Опустившаяся тишина после пальбы казалась оглушающей. Немцы были где-то рядом. Марта слышала, как они вставляли в автоматы новые обоймы, аккуратно собирали стреляные гильзы. Кто-то, должно быть раненый, зубами раздирал рубашку, чтобы перевязать рану, хрипел, отплевывался и ругался.
Лес был уже близко. В гуще кустарника Марта поднялась, чутко прислушиваясь, затем осторожно попятилась к лесу.
Совсем рассвело, когда она вышла на заросшую ольшаником дорогу. Этой дорогой, похоже, ездили редко — заглохшие колеи заросли бурьяном и деревцами. На обочине стоял прислоненный к сосне велосипед. Хотя Марте и казалось, что шла она очень долго, но рассудком понимала: пройдено совсем немного. Велосипед скорей всего оставил волостной шуцман, приглашенный в качестве проводника, или лесник.
Утро занималось туманное, хмурое, безветренное. Марта так усердно жала на педали, что взмокла спина. «Слава богу, ушла от гиблого места». Но появившееся чувство облегчения спугнула мысль, до сих пор почему-то не приходившая в голову: как я выгляжу? Сломанная страхами, усталостью, Марта повалилась в сено в ветхом луговом сарае.
Пробуждение было мучительным. Ныла подвернувшаяся при неудачном приземлении нога. Есть не хотелось, и это отсутствие аппетита ощущалось назойливой тяжестью в желудке, досаждавшей больше, чем голод. Трясло от холода, нервного перенапряжения. Но все это пустяки. Главное — раздобыть одежду.
Окруженный лесом хуторской пригорок с покосившимися, из трухлявой дранки крышами излучал грусть и одиночество, подобные тем, что исходят от старых лошадей и брошенных на берегу лодок. На хуторе, как можно было догадаться, жили старик и старуха с постигшим их безутешным горем. Повсюду фотографии молодого человека, не для того, надо думать, чтобы о нем напоминать, а потому что его невозможно было забыть.
А
В шкафу, пропахшем багульником и яблоками, выбор одежды оказался скудным. Марта взяла черное, из плотной материи платье, без затей, старомодно, но добротно сшитое. Марта еще подумала: ничего, что коротковато, более современным покажется, не мешало б только что-то подложить под обвислые плечи. Но случилось невероятное: не платье к ней приспособилось, а она приспособилась к платью, сразу постарев на десяток-другой лет; даже лицо как будто покрылось морщинами, обрело что-то старчески увядшее, изможденное от горя. Черный платок и овчинный полушубок окончательно преобразили ее. Марта испугалась. В комнату проникал по-зимнему бледный, как бы отцеженный свет. Во дворе на цепи задыхалась от лая собака. Из кухни тянуло еще не остывшим варевом для скотины. Кисловатый запах напомнил Марте детство в «Вэягалах», теперь казавшееся где-то за тридевять земель: в сумрачной теплыни коровника мерно раздуваются коровьи бока, хрюкают поросята, у телят влажные носы…
Хотя мысль о пище вызывала отвращение, Марта завернула в бумагу полбуханки хлеба и кусок копченой свинины. Ей пришло в голову оставить хозяевам нечто вроде долговой расписки. В поисках карандаша Марта вернулась в комнату, и тут на глаза ей попалась книжка под названием «Страшный год», начинавшаяся стихотворением, а кончавшаяся фотографиями вырытых и лежащих на земле тел. Заинтересовавшись, она пролистала брошюру с первой страницы до последней; бумага высшего качества, на такой печатались цветные репродукции. «Какая бесстыдная, злобная ложь, — подумала Марта. — Какое гнусное искажение действительности». И она отказалась от своего намерения. Людям, у которых в доме подобная книга, писать записку с извинениями глупо. Захотелось поскорей уйти.
Входную дверь Марта прикрыла все тем же еловым прутиком, что вынула из проушины скобы. Свой ватник и ушанку протолкнула сквозь отверстие нужника. Собака, бряцая цепью, задыхалась от бешенства.
До Зунте она добиралась неделю, сначала шла ночами, а чуть забрезжит свет, укрывалась в первом попавшемся луговом сарае. Затем стала добавлять по часу утренних и вечерних сумерек. Никто не обращал на неё внимания, встречные иногда здоровались с нею, иногда проходили мимо, будто не замечая. Немцев она видела всего один раз — как-то за перекрестком, на прямой и открытой дороге, сквозь прорези щитков посвечивая фарами, нагнал ее грузовик; солдаты в кузове горланили развеселую песню, отбивая ритм коваными сапогами. Марту приводило в отчаяние то, что жизнь, которую она вокруг себя видела, не имела ничего общего с тем, что произошло на лесном лугу, куда их заманили в ловушку, а еще меньше с тем, что происходило на фронте. Люди, как обычно, ездили в город и возвращались домой, смеялись, шутили, толковали об урожае и погоде, играли свадьбы. По крайней мере дважды Марта набредала на сельские пирушки с музыкантами и накрытыми столами; встречала женщин с набухшими животами; один развеселый попутчик даже предлагал ей глотнуть самогонки отменнейшей марки, «Придорожные стоны», мол, прозывается.
Не в пример первым дням, когда мысль о еде вызывала отвращение, теперь Марте во сне и наяву мерещилась всякая снедь. Она довольствовалась малым: кочерыжками высоко срезанной капусты на грядках, кое-где уцелевшими яблоками с веток, печеной картошкой, с поры осенней толоки забытой в золе кострищ. Платье в поясе стало совсем свободным, башмаки на ногах день ото дня тяжелели. И некуда было деться от холода, насквозь продуваемые сенные сараи мало-помалу превращали ее в сосульку, — так нитка, вновь и вновь окунаемая в растопленное сало, понемногу превращается в свечу. По ночам лязгали зубы, при ходьбе она осторожно втягивала воздух.