— А не попортим мы так всю репутацию девке-то? — усомнился Гаврила. — Не начнут люди шептать слухи срамные?
— Так что ж ты предлагаешь — на улицу ее выгнать? Вот тогда ей точно конец придет! А я грех такой на душу не возьму. Пусть лучше судачат дрянь всякую. Подобные слухи могу и шпагой утихомирить.
— Ну, как знаешь, барин! Но ежели кто начнет спрашивать, я говорить буду, что родня ваша из Новгороду на лето прибыла. А Романовы новгородские вам и впрямь родня дальняя по женской линии. Так что если и соврем, то не сильно…
Пока мы с Гаврилой таким образом беседовали, я обратил внимание, что Катерина наблюдает за нами через окно своей комнаты. То есть, разумеется, комната была Олюшкина, но можно считать, что на какое-то время ее взяла у меня на постой эта барышня.
Жаль, конечно, что с головой у нее совсем плохо. Пишет какие-то каракули безграмотные, да и пером совершенно владеть не приучена. Будто первый раз в жизни в руке держит.
Однако красотой она при этом не обижена. Я даже вздохнул тягостно, вспомнив, как она сладко потягивалась, освещенная косыми солнечными лучами, падающими на ее грудь через окно. Снова глянул наверх, и мы с Катериной встретились взглядами. Она помахала мне рукой. Я в ответ кивнул и направил Грача к воротам, которые Гаврила уже кинулся открывать.
Тут, наверное, следует упомянуть, что верхом по Петербургу я передвигаюсь не часто. Предпочитаю экипаж, как и положено знатному господину с достатком. На военной службе я не состою, годовой доход получаю изрядный (спасибо батюшке, который сохранил и преумножил семейное достояние), да и жалование от государя-императора получаю достойное. Но сегодня запрягать экипаж я приказа не давал. Возит меня обычно Гаврила, а ему пока лучше оставаться дома. Мало ли что Катерине в голову взбредет. Уж лучше ее держать под присмотром. Так ей безопаснее будет, да и мне спокойнее…
При дворе я уже несколько лет числюсь в чине камер-юнкера. Еще при покойном императоре Алексее Петровиче я был зачислен в штат, и даже какое-то время исправно исполнял свои обязанности. Но нынешний император Михаил Алексеевич камер-юнкерство не жаловал. Поговаривали, что по восшествии на престол он вообще хотел устранить этот чин при дворе, но светлейший его отговорил.
Теперь-то я понимаю отчего государь Михаил Алексеевич сторонился камер-юнкеров. Дело в том, что в наши обязанности входит постоянное присутствие при особе государя, даже в покоях, и выполнение его мелких поручений, которые не требуют особых знаний и полномочий. Такие своего рода пажи, только уже вышедшие из возраста отроков.
Так вот, государь отчего-то был уверен, что батюшка его, император Алексей Петрович, умер не своей смертью, а был околдован и заморен каким-то особым заклятьем, какое способен наложить только очень сильный маг. И провел этого мага в императорские покои именно камер-юнкер. Имени его я не знаю, а из рода он был Арнаутовых.
С той поры этого камер-юнкера никто не видел, и не знали даже, что с ним случилось. Сгинул и сгинул. Вопросы лишние задавать при дворе Михаила Алексеевича как-то не принято. А то недолго отправиться следом за Арнаутовым.
Потому и сторонился теперь нынешний император камер-юнкеров. Впрочем, жалование при этом продолжало выплачиваться, а это ни много ни мало — тысяча рублей в год. Жить можно, даже если нет больше ничего за душой.
Первое время я продолжал исправно посещать положенные дежурства при дворе, но поскольку к императору допущен не был, то приходилось мне болтаться впустую по дворцу, судачить о том о сем с другими придворными и предаваться безделью.
Так продолжалось около полугода. А потом заприметил меня граф Петр Андреевич Амосов и предложил протекцию в память о старой дружбе с отцом моим, Федором Сумароковым, бравым кирасиром, сложившим свою буйную голову в далекой приграничной битве.
— Я смотрю, ты паренек сметливый, — сказал Амосов, отечески похлопывая меня по щеке. — Да и голова у тебя в нужном направлении работает… У нас тут, Алешка, новая для Петербурга служба организовалась. Сыскной приказ, который заниматься будет розыском воров, душегубов и прочих разбойных людей, которые преступления всяческие затевают. Командовать приказом назначен мой старый товарищ, Шепелев. Он-то и подыскивает себе сейчас смышленого помощника из дворян достойных. Просил меня поспособствовать… Ну что, Алешка, пойдешь генерал-полицмейстеру в помощники?
Генерал-полицмейстер! Звучало это настолько торжественно, что я не раздумывал ни единого мгновения.
— Пойду, отчего же не пойти? Надоело мне при дворе палкой груши околачивать!
На самом деле, я сказал не «палкой», а гораздо грубее, и Петр Андреевич какое-то время хохотал, продолжая одобрительно хлопать меня по щеке.
— Молодца, Алешка, молодца! — приговаривал Амосов. — Весь в батюшку! Тот тоже бывало как загнет, так огурцы в кадках прокисают!
— А может хватит уже меня по щеке хлопать, Петр Андреевич? — сказал я, сдвинув брови. — Дыру ведь пробьете! Рука-то тяжелая…
— Не стеклянный, не рассыплешься, — ответил Амосов, но по щеке хлопать перестал. — Значит, так… — перешел он к делу. — Нынче вечером, как только солнце сядет, заедешь ко мне домой, там тебе передадут рекомендательное письмо для Шепелева. Да смотри один приезжай, без сопровождения! Свой экипаж не бери, возьми наемный. Меня дома в этот час не будет, а встретят тебя два дюжих молодца в чалмах и один индийский раджа. Ты их не пугайся.
— Да я не из пугливых, Петр Андреевич… А что в вашем доме делает индийский раджа?
— А вот это не твое дело, Алешка, — ответил Амосов. Мне показалось, что он снова хотел похлопать меня по щеке, но передумал. — Что нужно, то и делает! Он станет задавать тебе вопросы разные, и ты отвечай на них честно и откровенно. Не пытайся его обмануть, все равно не получится. Но не это самое страшное…
Мне стало как-то не по себе. Показалось, что даже сердце перестало биться — во всяком случае, я его уже не слышал.
— Страшное? — переспросил я. — Вы пугаете меня, Петр Андреевич!
Амосов хмыкнул.
— А говорил, что не из пугливых, — со смешком ответил он. — Слушай дальше… Потом тебя попросят закатать рукав на одной руке и протянуть ее радже. Сделай это. И когда раджа достанет нож, то не дергайся и терпи. Раджа разрежет тебе руку чуть выше запястья, но не глубоко. Много крови ты не потеряешь. Потом рану тебе посыплют особым порошком красного цвета, и ты почувствуешь, что у тебя кружится голова, а в груди разгорается нестерпимый жар. Тебе будет страшно, но ты должен терпеть. Это не будет долго продолжаться. Жар в груди пройдет быстро, он у всех быстро проходит. Голова, правда, будет кружиться еще некоторое время, но это пустяк, ты только потом с лошади не грохнись, а то бывали уже такие случаи. Один прямо-таки вусмерть и убился, пришлось в саду закапывать.
— Это как же так? — удивился я.
— А вот так, Алешка! За здорово живешь и сгинул парень. Потому как голову на плечах иметь надобно. И думать на два шага вперед. Ты умеешь думать на два шага вперед?
— Завсегда стараюсь делать это, Петр Андреевич… Но что же потом делать-то мне?
— А там и узнаешь!.. Ну все, Алешка, некогда мне тут с тобой балясы точить, — заторопился вдруг Амосов. — У самого дел невпроворот, а тут еще ты под ногами путаешься! Брысь отседа!
И он замахал на меня руками, будто и впрямь прогонял прочь расшалившихся котов. На том мы и распрощались. А вечером, как только солнце потонуло в Финском заливе, я и в самом деле прибыл к дому Амосова. Двери мне открыл Кирьян, впустил внутрь, сунул мне в руки запечатанный конверт и куда-то тут же пропал. Конверт я тут же припрятал в карман.
Ждать пришлось недолго. Откуда-то явились два дюжих молодца в алых чалмах, как и обещал Петр Андреевич, оглядели меня с ног до головы, а потом провели куда-то во внутренние покои. Мы шли по каким-то коридорам, то поднимались по лестницам наверх, то спускались вниз, и очень скоро я совсем запутался на каком этаже этого огромного дома мы находимся.
Потом мы все-таки остановились у высоких дверей, белых с золотыми узорами, на манер императорского дворца. Я думал, что кто-то из дюжих молодцов сейчас распахнет передо мной проход, но по щели вокруг дверей вдруг с тихим треском пробежали яркие искры, и проход раскрылся сам собой, выдохнув на меня из сумрака поток тёплого воздуха.
Пройдя в двери, я очутился в большой комнате, все стены которой были задрапированы красной материей. В центре ее, на квадратном ковре, сидел, по-турецки скрестив под собой ноги, очень темнокожий индийский раджа. Глаза его были закрыты, а поджатые губы что-то беззвучно и непрерывно шептали.
Завести разговор первым я не решился, и потому некоторое время стоял перед раджой молча, переминаясь с ноги на ногу. Дюжие молодцы в алых чалмах почтительно остановились у дверей.
Наконец раджа распахнул глаза.
— Назови свое имя, — потребовал он.
Я немедленно назвал себя. Подумав, добавил и свой придворный чин. В ответ на это раджа усмехнулся. Или же мне просто так показалось.
— Подойди ближе, камер-юнкер Сумароков Алексей Федорович, — потребовал раджа.
Я подошел, на ходу закатывая рукав, хотя меня об этом и не просили. Потянувшись, раджа придвинул к себе золотой фигурный поднос, на котором лежал нож с волнистым лезвием, и стояли какие-то склянки.
Взяв меня за руку, он осмотрел мое запястье, плюнул на него, растер, а затем схватил нож и быстро полоснул самым кончиком мне по руке. Хотя я и ожидал этого, но все произошло столь внезапно, что я хотел одернуться. Но раджа держал мою руку на удивление крепко.
Кожа расступилась, открыв тонкую рану длинною с палец. Кровь на ней вспучилась и медленно потекла несколькими струйками вниз по руке. Тогда раджа взял с подноса одну из склянок, потряс ее, затем вытянул пробку и зачерпнул изнутри красный порошок.
Пока все шло именно так, как описывал Амосов. Раджа посыпал порошок мне на рану, и он сразу облепил кровавые потеки, заставив их сгуститься и остановиться. От раны кверху взметнулись дымные струйки с сильным запахом. Он был не особо приятный, мне пришлось даже отвернуть нос.