В общем крутилась она и болтала без умолку, пока я в нее сапогом не запустил. Обиделась — ушла в свою каморку. А Катерина отвесила мне подзатыльник. И за что, спрашивается?
Наевшись, я кое-как доплелся до своей комнаты, упал на кровать лицом вниз и впал в забытье. Кажется, приходили Катерина с Парашкой, стянули с меня обувь. Пытались и штаны снять, но я не дался. Я просто хотел спать. И чтобы все оставили меня в покое.
Должно быть я не особо сопротивлялся, потому что проснулся в одном исподнем. Солнце уже клонилось к закату. Где-то неподалеку монотонно трещал коростель, в ответ ему посвистывал и стрекотал соловей, которому было все равно, когда петь свою песню — утром, вечером или же и вовсе ночью.
На спинке стула уже висел мой черный камзол с серебряными пуговицами, на столе лежала черная треуголка. Гаврила постарался. Он знал, что нынче вечером мне предстоит оправляться на обучение, и потому заранее приготовил наряд, в который я обычно облачался по такому случаю. Ничем особо не примечательный, не броский. Простая дорожная одежда.
В дверь послышался стук, она приоткрылась, и появилось рыжая Гаврилина голова.
— Проснулся, барин? А я уже и сам тебя будить собирался. Ты бы умылся что ли, а то вид у тебя такой, будто ты помирать собрался! Я и воды теплой принес.
И Гаврила показал мне кувшин с водой. А потом взял меня за загривок, склонил над деревянным тазом и давай поливать из кувшина! Совсем как в детстве.
Не такой уж и теплой оказалась та вода. Но я даже вырываться не пытался, потому как знал: это бесполезно. У Гаврилы не вырвешься.
Умывшись, я старательно утерся пушистым полотенцем, и Гаврила помог мне облачиться в свежее одеяние. Старательно застегнул пуговицы на камзоле и пошлепал по щеке:
— Учись старательно, Алешка, чтобы батюшке твоему не пришлось за тебя краснеть на небесах.
— Да я уж и так стараюсь, Гаврила…
— А ну-ка, покажи мне еще раз, как ты умеешь огонек из пальца высекать.
Как с ребенком со мной говорит, право слово! Ну уж покажу, мне не трудно.
Я сжал у Гаврилы перед лицом кулак и поднял большой палец. Щелк! Из-под ногтя выскользнул овальный огонек и затрепыхался под восторженным дыханием Гаврилы.
— Ай да, Алешка, ай, молодца! Даже трубку прикурить можно!
Ну надо же — простейшая эфирная магия, а Гаврила до сих пор ею восхищается. Тут же ничего сложного нет, простое возбуждение низкоэнергетической плазмы, и ничего более.
Палец начало жечь, и я торопливо задул пламя.
— Пошли, Гаврила, отвезешь меня на Васильевский. Ждать меня не нужно, назад сам как-нибудь доберусь.
Перед отъездом я заглянул в комнату Катерины. Она сидела за письменным столом, перед ней были разложены разрезанные дыни, а сама она раскладывала на медной тарелочке слой зеленой плесени.
— Колдуешь? — шепотом спросил я, остановившись у Катерины за спиной.
— Угу, — отозвалась она, не оборачиваясь. — Колдую, Алешка, колдую. Не уверена, что получится, но опыт поставить стоит. Оборудования у меня не хватает… Слу-ушай, Сумароков! — тут она подняла на меня свое красивое личико. — У тебя, случаем, знакомого алхимика нет?
Знакомого алхимика у меня не было, и я покачал головой. Но сразу добавил:
— У Потемкина спросить надо, у него много ученых людей в знакомцах ходят. Водку они вместе пьют, да по девкам ходят.
— Тоже дело, — уважительно сказала Катерина, возвращаясь к своей плесени. — Завтра же надо будет с ним переговорить… А ты куда собрался на ночь глядя, такой красивый?
Ну уж она как скажет! Красивый… Просто человек приятной наружности.
— Спасибо, — сказал я. — Дела у меня еще есть. Вернусь ночью, ты меня не жди.
Катерина удивленно глянула на меня снизу-вверх.
— Да я и не собиралась! А ты записки мои еще не читал?
— Извини, все как-то не до того было… — я развел руками.
— Ладно. Может и хорошо, что не прочел. Я вот теперь думаю: может сжечь их и забыть обо всем? Мне почему-то кажется, что я у тебя здесь надолго застряла.
Я всем сердцем желал, чтобы это было именно так. Но сказать ней об этом вслух не решился. Только дотронулся ей до плеча — очень нежно, едва ощутимо, чтобы поняла она, что в этом доме она может оставаться столько, сколько пожелает. Хоть до скончания веков.
Я видел перед собой ее склоненную над столом голову, и видел ее изящную шею с небольшой родинкой справа, и в груди у меня даже заломило от какой-то неведомой истомы. И я даже наклонился слегка, охваченный желанием коснуться губами этой прелестной шеи, но вовремя взял себя в руки и резко отпрянул. Катерина вздрогнула, едва не выронив медную тарелочку.
— Сумароков, ты дурак, что ли⁈ — воскликнула она недовольно. — Чего дергаешься? Я из-за тебя чуть всю плесень по полу не раскидала!
— Да и шут с ней, с плесенью, — неуверенно ответил я. — Подумаешь, ценность какая.
— Дурак ты, — снова обозвала меня Катерина. Без злости, впрочем, а как-то совсем по-свойски, по-домашнему. — Там же пенициллин! Без него вы все здесь мрете, как крысы! А если я смогу его извлечь, хотя бы малую толику, это будет… сенсация, мать твою!
Она замолчала, глядя на меня и не мигая при этом. А я не знал, как реагировать на ее слова. Я просто не понимал, что она имеет в виду.
— Ты такая умная, — сказал я немного погодя.
Катерина усмехнулась.
— Что — не понимаешь? — спросила она.
— Не-а… — я помотал головой.
Катерина отодвинула от себя медную тарелочку с плесенью и поднялась со стула. Подошла ко мне, остановилась, неотрывно глядя мне в глаза. Протянув руку, погладила меня по щеке.
— Это не страшно, что не понимаешь, — шепотом проговорила она. — Никто не понимает. Но если все пойдет хорошо, то скоро ты поймешь…
Не отрывая своей ладошки от моей щеки, она подступила настолько близко, что я почувствовал на лице ее дыхание. А потом она дотронулась губами до моих губ и очень медленно, совсем неспешно, стала меня целовать. Горячая розовая пелена опустилась у меня перед глазами. Я почувствовал, как кончик ее языка скользнул меж моих губ, и хотел с жаром ответить на поцелуй, но вдруг Катерина прикусила мне губу.
Я увидел, что она смотрит мне прямо в глаза.
— Уку у-ии… — выдавила она из себя, не раскрывая рта.
Я непонимающе мигнул. Розовая пелена постепенно расплывалась, восстанавливая зрение. Тогда Катерина отпустила мою губу.
— Что? — спросил я хрипло.
— Руку убери, — повторила Катерина негромко.
Я опустил глаза и понял, что одна моя рука лежит у нее на груди, слегка сжимая ее, словно большое спелое яблоко. Опомнившись, я одернул руку.
— Ты же первая начала, — просипел я.
— Я просто тебя поцеловала, — сказала Катерина, обжигая меня дыханием. — А ты схватил меня за сиськи.
— Нельзя? — уточнил я.
— Нельзя, — покачала головой девушка.
— А вот так можно?
Рывком прижав ее к себе, я впился в нее губами. Тяжело дыша и даже всхрипывая, мы снова целовались не меньше минуты, перемазав друг друга слюной. А потом Катерина двумя руками отпихнулась от меня, отпрянула и кулачками принялась утирать лицо.
— Всю обслюнявил, как пес на радостях, — заявила она. — Иди уже! Куда ты там торопился?
Ухмыляясь и подняв руки вверх, я сделал пару шагов назад.
— Как прикажете, повелительница.
— Топай, топай! — прикрикнула Катерина с улыбкой.
И я ушел. Гаврила в экипаже уже меня дожидался. Заметив мое довольное лицо, он с подозрением прищурился.
— А что это ты такой цветущий, барин? Ведь только что был такой вид, что в гроб краше кладут.
— А ты бы нос свой не совал куда не следует! — прикрикнул я.
— Хорошо, хорошо, не буду, — не стал спорить Гаврила. — Только ты уж Катерину не обидь, Алешка, словом злым или делом подлым. Коль уйдет она от нас — тоска тебя возьмет. А как схватит тебя эта тоска, так уже и не избавишься от нее, так и сожрет тебя всего. Попомни мои слова, барин!
— Не обижу, Гаврила, не бойся. Да и не из тех людей Като, кто дает себя в обиду.
— Это точно, — согласился Гаврила. — Ее просто так не согнешь, что тот гвоздь. Жесткая она. И стать у нее, совсем как у императрицы.
Встречных экипажей нам попадалось немного, а когда переправились по мосту на Васильевский остров и свернули на дорогу, ведущую к дому раджи Матхая Мукержи, они и вовсе исчезли.
Несмотря на то, что ночь выдалась светлой, на дороге было достаточно мрачно. Высокие деревья подступали к ней достаточно близко, а порой кроны их и вовсе смыкались над головой, образуя непроницаемый свод, и тогда становилось совсем уж темно. Благо такие участки дороги не были продолжительными, лошади даже не успевали начать волноваться и сворачивать куда ни попадя. Лес быстро расступался, и вновь становилось достаточно светло.
У дома раджи я попрощался с Гаврилой, прошел заросшим, словно индийские джунгли, садиком и постучал в тяжелую изрядно потертую дверь. Открыл мне слуга в белоснежных одеждах и с таким же белоснежными зубами. А может они просто казались такими на фоне очень загорелого лица.
Мы не обмолвились они словом. И хотя виделись уже далеко не в первый раз, я до сих пор не знал имени этого слуги. По-русски он не говорил совсем, а расспрашивать у раджи о его слугах я не решался. Собственно, я и с самим раджой не особо много разговаривал. Все наше общение заключалась в том, что он коротко кланялся, сложив перед лицом ладони, а затем открывал «тайную тропу». Каждый раз это случалось в разных комнатах его огромного особняка. И я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь заходил в одну комнату дважды.
Вот и сегодня слуга проводил меня в новую комнату, которая больше всего напоминала кладовую. Возможно, таковой она и являлась, потому что на многочисленных полках, навешанных по всем стенам от потолка и почти до самого пола, были наставлены какие-то бутылки, крынки, ящики, короба. На крюках висели колбасы и окорока, а про связки лука и ароматных трав я уже и упоминать не стану.
Едва я вошел в эту кладовую, как из темного угла на свет шагнул раджа и сказал несколько раздраженно: