Из маминого дневника:
«… Жизнь тяжелая, зато короткая Господи!.. Последняя просьба отсюда, с Земли там, на Небе, я тебе буду часто надоедать… А сейчас прошу только об одном: побереги моего мальчика!.. Сохрани его и помилуй!.. И укрепи! Укрепи во всех его благородных, и поэтому. ниях!..
Боже! Я очень на тебя надеюсь!»…Он спустился вниз в больничном халате. Тина ждала у выхода и сразу набросила ему на плечи принесенный плащ. Они направились к ожидающему их такси.
Шли медленно. Тина тревожно поглядывала на него.
– Опирайтесь на меня.
– Я себя прекрасно чувствую. С удовольствием съел весь обед. А вечером даже подолью немножко коньяка в капельницу, – храбрился Борис, но видно было, что шагать ему нелегко.
Когда подъехали, попросил:
– Подождите здесь, я поднимусь один. Не волнуйтесь, там есть лифт.
Добравшись до третьего этажа, где находилось отделение реанимации, он отыскал дежурного врача.
– Я – сын Людмилы Пахомовой. Как она?..
– Я вашу маму давно знаю, ещё студентом ходил на спектакли, в которых она играла.
Понимая, что врач оттягивает ответ, Борис спросил напрямую:
– Но хоть надежда есть? – Врач не отвечал. – Хоть какая-нибудь? Самая маленькая?.. Ну, не сейчас, потом, через неделю?.. – терзал его Борис. – Через месяц?.. Через год!?.
– Она уже сутки в коме. В сознание не приходила и, к великому сожалению, не придет – это заключение консилиума. Опухоль была огромная, мозг очень пострадал… Всё, что требуется, мы делаем и будем делать: диализ, поддержка сердца, дыхания… Но… – Врач виновато развёл руками. – Надежды никакой… Это можно было предвидеть… Но она настаивала… Мы старались… – Он снова развёл руками.
Борис не стал его больше пытать вопросами.
– Я хочу её повидать?
– Зайти можно, но…
Они вошли в палату. У кровати стояла капельница, вокруг – какие-то агрегаты… На светящихся экранах прыгали разноцветные диаграммы.
Людмила Михайловна до подбородка была накрыта тонким одеялом, поверх которого лежали её руки, худые, высохшие, с просвечивающимися жилками, исколотые медсёстрами… Их кожа была тонкой, в мелких морщинках, как-будто обе руки завернули в пересохшую папиросную бумагу. На подушке он увидел мамино лицо, точнее, его половину: верхняя часть головы была перебинтована и сливалась с белой наволочкой. Выделялся только нос с двумя трубочками для кислорода и глаза. Глаза были открыты и безжизненно смотрели в потолок.
– Я пойду. Побудьте наедине.
Врач вышел. Они остались вдвоём. Борис взял её руку, свободную от иглы, прижал к губам, стал целовать, приговаривая: привет, мама, это я, здравствуй, врач сказал, что всё будет хорошо, вот увидишь, это очень знающий врач…
Чтобы не видеть её глаз, он продолжал целовать её руку и всё говорил, говорил… Но долго выдержать не смог, взглянул на неё, и поток утешительной лжи прервался – ему показалось, что её безжизненные глаза вдруг ожили и закричали: «Не забудь! Ты обещал!.. Ты обещал!.. Ты обещал!..». Он отпустил её руку, сжал ладонями свои виски, в которых кузнечным молотом стучали эти же слова «Ты обещал! Обещал! Обещал!»… Потом молот смолк, наступила тишина и в голове прозвучала мамина фраза: «Господи! Как я хочу молиться!». Он опустил ладони и опять увидел её глаза, которые продолжали взывать к нему: «Ты же обещал!.. Обещал!»…
И вдруг он понял: сейчас он это сделает! Он не даст ей, своей гордой, красивой маме, такой родной и такой любимой, стать унизительно-беспомощной мумией и постоянно подвергаться чужой жалости!.. Не позволит, чтоб она до конца дней своих взывала к каждому с таким же беззвучным криком мольбы и отчаяния!..
– Я готов, мама!.. Я готов.
Наклонился, поцеловал её в оба глаза, затем сел рядом, левой рукой снова поднял её высохшую ладонь и прижал к своей щеке, а правой – взялся за выключатель работающего агрегата.
– Я с тобой!.. Я провожу тебя… Провожу…
Как перед прыжком в воду, глубоко вдохнул воздух и повернул выключатель. И ему показалось, что по её лицу как-будто пролетела тень улыбки. А он сидел, прижимал к щеке её сморщенную холодную ладонь и негромко повторял так и не услышанное ею слово:
– Я с тобой, мамочка… Мамочка… Мамочка…
Потом посмотрел на монитор, увидел, что ранее прыгающая кривая вытянулась в печальный приговор, вернул выключатель в прежнее положение и, пошатываясь, вышел из палаты.
В коридоре он столкнулся с лечащим врачом.
– Она умерла, – тихо сообщил Борис.
Врач внимательно посмотрел на него, и Борис почувствовал, что тот всё понял, помолчал, потом произнёс:
– Скажу вам не как врач, а как сын, у которого тоже есть любимая мама: это лучшее, что с ней могло произойти. Дай вам Бог силы пережить всё. И будьте благополучны… Ради неё!Из маминого дневника: … «Страшно ли умирать? Да, очень! Ведь там с меня спросят за всё, что натворила и чего не сделала… И рядом никого, только я и Бог, всемогущий и карающий. Что я ему отвечу на его вопрос: на что растратила жизнь? У меня масса грехов, меня есть за что судить… И только одно, единственное оправдание: я вырастила хорошего сына, он сильный, честный и добрый, он всё доделает за меня!.. Может, за это Бог меня хоть чуть-чуть простит?»…
На похоронах была масса народу, знакомых и незнакомых. Пришли даже бывшие соседи по коммуналке: дворничиха Маруся, кореец Ким, Коля, у которого кореец снимал угол, и даже любовница Коли, недоеденная клопами. Была и Людоедовна, которая, как оказалось, умела плакать. Конечно, присутствовал и весь коллектив театра. Говорили речи, утирали слёзы, обнимали Бориса… Приглашали на спектакли, вручали визитки, чтобы звонил, если что понадобится, и вообще… Старенький Никник торжественно поклялся, что в театральном музее её мемориал будет на самом видном месте…
Завалив могилу венками и букетами, все стали расходиться. Актёры садились в автобус: в буфете театра был накрыт стол – дирекция устраивала поминки.
Борис пообещал приехать чуть позже, хотел ещё побыть с мамой.
Он сидел на мраморной плите соседней могилы. Подошла Ти на.
– Можно, я посижу с вами?
Он кивнул. Она присела рядом. Долго молчали. Потом он глотнул из своей фляги и плеснул немного на могилу. Снова глотнул и решительно произнёс:
– Всё!.. Она мечтала, чтоб я перестал пить – я завязываю!
Вылил остаток коньяка на могилу, положил флягу среди цветов и заговорил, глядя в одну точку, негромко, будто сам с собой:
– Я старался чего-то достичь, чтоб она мной гордилась. Я старался, чтоб она радовалась… Оказывается, всё что я делал, я делал ради неё. Я понял, что все мы, мужчины, как бы не надувались и не пыжились, ничего не достигнем, если на нас не смотрят любящие женские глаза, матери, сестры, невесты… У меня была единственная женщина, ради которой я старался – моя мама. Но её уже нет, я её убил, сам, своими руками!.. Я знаю, что поступил правильно, но всю жизнь буду жить с чувством непроходящей вины! Я остался один. Один…
– Вы ещё найдёте свою женщину, ради которой вам будет интересно жить, и стараться, и добиваться, – произнесла Тина. – Я вам так этого желаю, так хочу… Я буду молить Бога, чтоб это произошло…
Она поднялась и пошла по аллее.
– Не уходи!.. – произнёс он негромко, но она услышала и остановилась. – Мне кажется, я её уже нашёл… Не уходи!.. Ты мне очень нужна!.. Ты мне всю жизнь была нужна, но я, дурак, этого не знал!.. – Как будто завороженная его словами, она повернулась и медленно пошла к Борису. Подошла вплотную, положила голову ему на плечо, и так, молча, они стояли у могилы, похожей на цветочную клумбу.В квартире Людмилы Михайловны на застеленной кровати лежал брошенный оренбургский платок. Борис взял его, поднёс к лицу.
– Мамой пахнет.
– Боря, вас ждут в театре, – напомнила Тина.
– Во-первых, мы, кажется, перешли на ты?
Она исправила местоимение:
– Тебя ждут артисты, и худрук и директор.
– Я хочу побыть у мамы. Вместе с тобой… Я обещал к ней, первой, привести женщину, которую полюблю… Как бы она тебе обрадовалась!.. – Аккуратно разложил платок на подушке и печально добавил – Не дождалась!.. – Подошёл к столику, на котором стояли телевизор, магнитофон, плейер. – Послушаем музыку, которую она любила.
Включил. Зазвучал голос Окуджавы:
– Виноградную косточку в тёплую землю.
– Ой, и я люблю эту песню! – обрадовалась Тина. – Всё мечтала попасть на его концерт, но так и не удалось.
– Обещаю, что теперь я буду водить тебя на любые концерты. Куда бы ты хотела?
– Я Никитиных люблю.
– Пойдём!.. На ближайший их концерт.
– Забудешь.
– Клянусь!
– Ладно, верю. Но всё же возьми, чтоб напоминал.
Она вынула из сумки кружевной платочек с вышитой буквой Ф, завязала на нём узелок и протянула ему.
Он удивлённо спросил:
– Что это?.. – развернул его, всё ещё не понимая, погладил пальцем вышитую букву – Погоди, погоди… Откуда он у тебя?.. – Она, улыбаясь, молча, смотрела на него. – Нет, не может быть!.. – Она продолжала улыбаться. – Но ведь её… то есть, тебя… звали по-другому!.. Я даже помню: Лора.
– Флора, – поправила она.
– Да, да – Флора!.. Конечно, Флора!
– Моё полное имя Флорентина, из двух имён: Флора и Тина. Флора мне никогда не нравилось.
– У тебя была такая роскошная коса!
– Но она же на тебя не подействовала, вот и решила всё поменять: косу-долой, перекрасилась, сделала модную причёску… И профессию сменила – перешла на юридический, потом спецкурсы, потом работала в прокуратуре…
– … И друзей позову – на любовь своё сердце настрою… – пел Окуджава.
Борис всё ещё не мог прийти в себя.
– Ну, коса, причёска – это я ещё понимаю… А профессию менять зачем?
– Чтобы быть ближе к тебе. Я, когда первый раз тебя увидела, сразу влюбилась. И поняла: это на всю жизнь. А ты меня, пигалицу, и не замечал. Правда, с помощью коньяка мне удалось обратить на себя твоё внимание. Но ненадолго. А когда ты совсем исчез, решила: всё равно