Феоктист Федосеич предпочитал лучшие темы и обыкновенно отмалчивался. Но Пьер энергично поддерживал немца и говорил, что уверен в самом близком разгроме всей "жидовской организации", распространявшей свою деятельность во всей стране.
"Ах, как хорошо бы, - думал Попов, слушая Пьера, - взять за горлышко вот эту пузатую бутылку и швырнуть её в поганую физиономию офицеришки! Расквасить бы ему нос, посадить несколько основательных фонарей, да, пожалуй, и по черепу с пробором треснуть!"
– Григорий Иванович! - звенит волшебной музыкой голосок Саши. - Чего вы нос на квинту повесили? Какая муха вас укусила? У вас такой вид, точно вы не можете вспомнить сон, который видали ночью...
Все смеются. Скрепя сердце смеется и Григорий Иванович.
Однажды газеты принесли новую весть: в городе, где произошло убийство, ожидаются "веселые празднички"; евреи бегут тысячами из города, спасаясь от погрома.
Это было в шикарном вестибюле особняка Бардо-Брадовских, где на круглых столах лежали ежедневно получаемые русские и заграничные газеты и журналы.
Саша, собиравшаяся на прогулку, перелистывала мимоходом какое-то иллюстрированное издание, а Попов наткнулся на вышеприведенное сообщение в газете...
В одно мгновение перед его глазами промелькнуло местечко, в котором он провел раннее детство. В местечке тревожно. Евреи шепчутся о погроме. Авраам-Лейб уже принес известие, что на некоторых улицах "началось"... Надо бежать! Но куда? В свое время им обещали защиту местный пристав, поп и начальник станции. Семья Рабиновичей обсуждала вопрос: как разместиться всей семьей у трех защитников?.. Кое-как распределили. Но едва сунулись к "спасителям", как оказалось, что они не желают связываться с евреями... Пришлось провести долгую ночь в свином хлеву, отведенном из милости русским соседом...
– Пойдемте гулять! - раздался голос Саши.
– Простите! Я увлекся политикой! - ответил, вздрогнув, Попов.
Глава 9ОТЪЕЗД
Гром грянул!
Неизменный вестник, герр Фриш, принес "Грегуару Ифановичу" последнюю новость: убийца Володи Чигиринского схвачен. Он оказался интеллигентным человеком, дантистом. Его фамилия - Рабинович!..
Попов, чтобы не свалиться с ног, должен был присесть. Но тотчас овладел собой. Сразу стало понятно, почему от Гриши так давно нет писем... И сразу стали роиться в голове разные планы о том, как выручить товарища... Это не только долг, но и единственная возможность пролить свет на это дело и спасти жертву судебной ошибки! Нужно немедленно ехать туда, где томится несчастный Гриша, оглядеться на месте, узнать подробно, как обстоит дело. Но для проезда необходимо прежде всего выправить документы в университете. И, не дожидаясь утреннего чая, Попов, не чуя под собой ног, помчался в университет.
Так вот почему Гриша не пишет! Что будет дома, когда там прочтут это сообщение, и что думают родные Гриши? Может быть, Гриша сообщил отцу?
Нет, это на него не похоже! Кто знает, чего Гриша может там натворить и наболтать? Ехать, ехать немедленно!
В канцелярии университета Попову сообщили, что ректор желает его видеть немедленно.
Его? Зачем? Неужели в связи с этим же делом?..
Ректор встретил Попова с обычным радушием и попросил сесть... Ректор очень доволен, что видит Попова здоровым... Об "истории" нет и речи.
Ректор встал, подошел к столу, взял лежавшую там телеграмму и прочел вслух запрос Ивана Ивановича Попова о своем сыне Григории, о котором он в последнее время ничего не знает.
– Видите ли, молодой друг, - сказал ректор, поглаживая бакенбарды, - то, что ваш отец не знает вашего адреса, совершенно понятно. Пари... Ха-ха! Но то, что вы домой не пишете, это уж, знаете ли, того...
Студент почувствовал удушье и скорей прокашлял, чем проговорил:
– Вы ему ответили?
– Ну, разумеется! Еще вчера, телеграфно!
– Телеграфно? - переспросил Попов, еле сдерживая дрожь. - Что именно?
Ректор широко улыбнулся:
– Что? Ха-ха! Что вы живы, здоровы, ни на что не жалуетесь и живете там-то... Больше я ничего не сообщал! Пусть знают то, что ведать надлежит, а секреты мы умеем хранить! Уговор дороже денег!..
Словно многопудовый камень свалился с души Попова. Как хорошо, что он приготовился к отъезду. Получив документы, Попов поспешил домой, но здесь его ждал новый сюрприз.
– Вам телеграмма! - сказал швейцар, подавая на подносе сложенный листок бумаги.
Попов распечатал телеграмму и прочел:
"Еду курьерским, Вера".
Через полчаса весь дом узнал, что Григорий Иванович получил телеграмму и едет домой. О содержании телеграммы, конечно, никто не спрашивал, но по бледному лицу и торопливости Григория Ивановича можно было догадаться, что дома стряслась какая-то беда...
Все наперебой спешили выразить сочувствие репетитору. Даже Пьер подошел к нему и с несвойственной ему мягкостью спросил, предлагая папиросу:
– Вы нас покидаете?
– Я не совсем уезжаю! - желая в последний раз насолить князю, сказал Попов. - Мне только домой ненадолго съездить...
Больше всех волновалась Надежда Федоровна. Она искренно жалела о том, что репетитор уезжает, хоть и ненадолго.
– Саша! - обратилась она к дочери, только вышедшей из комнаты. - Григорий Иванович нас покидает!
– Вот еще новости, не может быть! - сказала Саша, подарив Попова одним из многозначительных взглядов изумительных глаз.
Попов готов был забыть обо всем на свете, упасть к ногам Саши и рассказать всю правду, повиниться во всем.
– Не может быть! - повторила Саша.
Мать объяснила ей, что Григорий Иванович получил телеграмму и едет домой на несколько дней.
– Ну, это другое дело! - протянула с улыбкой Саша, и Попову показалось, что весь мир осветился улыбкой.
Все остальное поблекло и проходило как-то мимо сознания. Он видел смутно, что к нему подходят люди, чувствовал, что ему жмут руку, отвечал в полусне.
Петя и Сережа кинулись учителю на шею. Глюк пытался лизнуть отъезжающего в лицо. Пришлось Феоктисту Федосеичу силой оттянуть ретивого пса в сторону. Надежда Федоровна прощалась с Григорием Ивановичем, как мать, и крестила его на дорогу... Слишком много людей высыпало проводить репетитора. Никак нельзя было сказать Саше хоть два слова на прощание... Уже на улице, когда все почти были заняты заточением неугомонного Глюка, Попов улучил минутку и сказал Саше:
– Прощайте, может быть, мы никогда больше не увидимся!
Ему показалось, что светлое лицо Саши подернулось легкой тенью, что глаза её как-то странно дрогнули, показалось, что обратившийся в это мгновение к ней Пьер остался без ответа. "Так тебе и надо!" Пусть этот офицеришка почувствует потом, после отъезда, что Саша ходит сама не своя, бродит тенью по всему дому, не находя себе места. Но никто не узнает, по ком грустит Саша.
"Опять? Снова фантазии? Снова "принцесса"?" - остановил себя мысленно Попов и сел в карету.
Горячие кони дружно снялись с места.
А еще через полчаса Григорий Иванович уже сидел в вагоне и катил, только не в Т., как полагали у Бардо-Брадовских, а в большой университетский город спасать товарища, подлинного Григория Ивановича Попова.
Глава 10СРЕДИ СВОИХ
Чем ближе реб Мойше Рабинович со старшим сыном Авраам-Лейбом подъезжали к большому городу, тем чаще они слышали разговоры о "несчастье", о злополучном дантисте, томящемся в одиночной камере местной тюрьмы.
Всю дорогу отец с сыном держались в стороне, забившись в уголок, и не вступали в разговоры.
Но, услышав, что речь идет о близком им деле, они насторожились в надежде узнать подробности... Однако из разговоров трудно было что-нибудь уловить. Публика говорила об этом деле в полунасмешливом тоне, и обоим Рабиновичам было невдомек: что тут смешного?
Больше всех изощрялся какой-то рыжий, шепелявый еврей. Он неизменно возвращался к одному и тому же:
– Нет! Я говорю другое: пускай бы они посадили "нашего брата", настоящего набожного еврея, ортодокса, фанатика. А то сцапали молодого парнишку, дантиста, форменного гоя, не знающего ни аза по-еврейски!.. Да тут со смеху лопнуть можно!
Отец с сыном переглянулись: "О ком это говорят? Об их Гершеле? Это Гершель, что ли, не знает ни аза по-еврейски?.."
Хорошо еще, что отец сдерживал Авраам-Лейба, не давая ему вмешиваться в разговор. Уж он не раз порывался встать на защиту своего брата, обвиняемого в невежестве. Но отец произносил только одно слово: "Сиди!" - и сын не смел ослушаться.
Поезд приближался к станции. Пассажиры зашевелились, засуетились у вещей, а евреи вдруг почувствовали нечто вроде предэкзаменационной дрожи... Кое-кто нащупывал в кармане паспорт; другой нервно поправлял галстук; третий пытался засунуть под шляпу непокорные пейсы, чтоб "еврей", так сказать, не слишком выпирал наружу.
Только Рабиновичи не ощущали волнения и не "готовились". Они ехали в большой город впервые и во всех этих тонкостях искушены не были. Они, конечно, слыхали, что в этом городе евреи не в большой чести, что их даже высылают отсюда по этапу в 24 часа, что на них устраивают облавы, как на зверей. Но одно дело - слышать, а другое - переживать самому.
В силу этого обстоятельства они чуть ли не первые выскочили из вагона и сразу очутились в водовороте большого города. Шум, грохот, толкотня, бегущие точно на пожар люди - все это ошеломило, оглушило и вынесло провинциалов на улицу.
– Куда же нам двинуться? - спросил отец, увертываясь от чьих-то энергичных локтей.
– Куда нам двинуться? - переспросил зазевавшийся Авраам-Лейб, пятясь от надвинувшейся на него лошадиной морды. - Знаешь что? Ну их к черту! Возьмем извозчика и поедем!
– Куда?
– Сядем раньше, а там видно будет.
– Н-на! Может быть, ты и прав! - согласился отец. Подрядить извозчика оказалось, однако, нелегкой задачей. Толпа оттеснила Рабиновичей, и они очутились где-то в хвосте. Извозчиков успели уже разобрать, и только по счастливой случайности им удалось наконец взгромоздиться на утлую пролетку, запряженную вихляющей белой клячей. Если бы не обстановка и шум большого города, можно было бы подумать, что сидишь в фуре местечкового балагулы; а если бы Рабиновичи догадались еще заглянуть в лицо своему извозчику, то это представление, несомненно, сделалось бы еще боле