Они говорят о том, что LKAB[33] снабжает сталью всю воюющую Европу. Много поездок, много сделок. И ситуацию не облегчают статьи и споры по поводу статуса Кируны.
Горячие головы еще не остыли после голосования 1909 года. Народ Кируны хотел, чтобы их поселение стало городом – тогда он получал бы налоговые отчисления от горнодобывающего предприятия и смог сам выстроить необходимую инфраструктуру. Но правление компании желает, чтобы Кируна стала муниципальным поселком. Тогда компания будет платить налог там, где находится ее головная контора, а именно в Стокгольме. В 1909 году проводили голосование по шкале доходов – то есть чем больше человек зарабатывал, тем больше у него было голосов. У самого Лундбума их было максимальное количество, сто, в то время как рабочий имел один голос.
Яльмар Лундбум проголосовал так, как желали господа в Стокгольме, а инженеры и мелкие капиталисты в Кируне проголосовали, как директор шахт. И Кируна стала муниципальным поселком.
Однако тема эта до сих пор горячо обсуждалась.
– Назвать меня предателем! – восклицает он, и Элина заверяет его, что в глубине души все понимают – он на стороне народа.
Но ситуация напряженная. Так всегда бывает, когда не все гладко в быстро растущем поселке. На каждом углу ведется агитация. Когда женщины не обсуждают избирательное право, то собираются, чтобы обсудить водоснабжение. Они спрашивают, и довольно громко, как получилось, что в поселке только двенадцать водяных насосов, но целых двадцать четыре станции по наливу нефти.
Элина собирается с силами, опасаясь, что Яльмар сам обо всем догадается. Вдруг он сейчас поднимется и заявит, что его призывает долг, – и этот шанс поговорить с ним будет упущен.
– Мне очень не хватает тебя, когда ты в отъезде, – говорит она, стараясь придать голосу легкую интонацию.
– А мне тебя, – отвечает он.
И похлопывает ее по руке!
– Но я человек запойный, – говорит он.
И Элина кивает, ибо уже слышала это раньше.
Господин Лундбум человек запойный. Противоположность тому, что называется «человек основательный». О, когда она лежала на его плече и слышала это в первый раз, тогда его слова отзывались в ней оглушительным счастьем. «Я не могу, – сказал он тогда, – как многие другие, следовать однажды заведенным привычкам».
И сейчас речь снова заходит об этом. Девушка заставляет себя кивать и улыбаться, когда господин директор произносит нечто напоминающее небольшую речь – о своих привычках и пристрастиях.
Какое-то время он усердно работает, говорит он. В другое время он ленится и трудится урывками. В один период уважает требования этикета, совершает визиты, ходит на званые вечера, отвечает на письма и сам их пишет, в другой период ведет жизнь затворника, отклоняет приглашения и пренебрегает корреспонденцией с внешним миром. Такова его натура. Он никогда не сможет стать таким, как все. И он должен уезжать – не только по работе, но еще и потому, что его душа жаждет странствий.
Пока Яльмар Лундбум говорит, Элина опускает глаза и смотрит на свои ботинки. Еще совсем недавно она лежала на его плече, целовала его и повторяла: «Не будь таким, как все». Все остальные казались серыми и банальными. А они с Яльмаром – как два пылающих факела среди снегов.
А теперь, она сама это чувствует, она хочет быть как все. Хочет обычной женской жизни.
– Что ты думаешь по поводу нас, Яльмар? – произносит она наконец.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты думал о чем-то большем, чем…
Не зная, чем закончить, она делает неопределенный жест рукой.
Он застигнут врасплох, Элина это видит. Но ей во что бы то ни стало надо получить ответ.
– Я думал, что ты свободная душа, которая вполне довольна тем положением дел, которое есть у нас сейчас, – произносит он.
Поскольку она не отвечает, он продолжает:
– Я старый мужик. Зачем я тебе нужен?
Но кто и кому не нужен – это совершенно очевидно.
Элина сжимается.
– Однако есть последствия.
Он долго сидит молча. И уже сейчас, во время этого долгого невыносимого молчания, Элина должна была бы встать и уйти. Потому что, если бы он все еще любил ее, он не сомневался бы, не стал бы так долго размышлять. Он давно бы уже заключил ее в свои объятия.
Вместо этого он проводит ладонью по лицу.
– Я должен задать тебе один вопрос, – начинает он.
И она думает: нет. Нет. Только не это. Этого вопроса он не должен, не может ей задать.
– Ты уверена, что это мой ребенок?
Она медленно поднимается. Не знает, сердиться или плакать. Стыд щиплет ее костлявыми старушечьими пальцами. Это соседи из родной деревни щиплют ее. Хватают за тонкую ткань блузки узловатыми руками. Стоят вокруг гроба матери и шепчут, что девчонка заставила мать изработаться до смерти, лишь бы она могла продолжать учиться в этой «семинарии». Говорят о девочках, которые сходили с ума от чтения книг, попадали в психушку.
Что она себе вообразила? Что она избавилась от них? Эмансипированная женщина! Эмансипация придумана для богатых наследниц и барышень в усадьбах. Ей приходят на ум слова Стриндберга, с которыми Жан обращается к фрёкен Жюли: «Во мне сидит бедный батрак».
В ней сидит ребенок нищих арендаторов чужой земли.
И этого голодного ребенка разглядел в ней Яльмар Лундбум. Он не хочет ее. Достаточно посмотреть, как он ерзает на стуле. Пыхтит, как загнанное животное.
– Я ухожу, – говорит Элина, стараясь придать голосу всю возможную холодность. – Но у меня есть еще одно дело.
И она рассказывает, что жениха Щепки перевели на другую работу. Заявляет, что это несправедливо, но не рассказывает о посягательствах управляющего Фаста, просто не может, ее давит стыд. Еще чего доброго он спросит, не Фаст ли отец ребенка.
Яльмар отвечает, что не его дело интересоваться тем, как распределяется работа. Он знает, что Фаст порой бывает суров, но он справедлив.
Элина кивает и направляется к двери. Больше сказать нечего. Лундбум не пытается уговорить ее остаться. Это их последняя встреча, хотя они еще не знают об этом. Элина торопится выйти из кабинета, потому что слезы струятся по щекам.
Яльмар Лундбум смотрит ей вслед и думает, что, будь он у нее единственный, она бы так и сказала.
Элина бредет домой и думает: «Что мне делать? Что мне теперь делать?»
Майя Ларссон не спала. Прислонив свой велосипед к покосившемуся крыльцу, Ребекка заглянула в окно. Там за кухонным столом сидели напротив друг друга Майя и ее мужчина.
«Они похожи, как брат с сестрой», – подумала Ребекка, глядя на них в профиль, поскольку они сидели с двух сторон стола. Майя со своими пышными седыми волосами, заплетенными в тысячу косичек. У мужчины – пышная шевелюра того же цвета, челка то и дело падает ему на глаза.
Ребекка постучала. Через некоторое время Майя крикнула: «Войдите!» В кухне уже была она одна.
– Ребекка, – проговорила Майя, жестом приглашая ее за кухонный стол. – И собака. Как мило.
– Прости, – сказала Ребекка, – я не хотела пугать… как его зовут?
– Да нет, не обращай внимания на Эрьяна. Он стесняется людей. Хочешь кофе? Или пива?
Ребекка покачала головой и уселась.
– Прости, – сказала она. – Прости, что я так странно себя вела, когда ты начала рассказывать про мою маму. Я просто… даже не знаю.
– Понимаю. И даже лучше, чем ты думаешь, – проговорила Майя и достала сигарету.
– Как чувствует себя твоя мама?
– Моя бедная мамочка. Я думаю, что она не должна умереть, пока я не научилась отличать то, чего хочу, от того, на что надеюсь.
– Что ты хочешь сказать?
– Да так, это даже глупо. Мне скоро шестьдесят. Но вот тут…
Она постучала кулаком по груди, глядя в глаза Ребекке.
– …живет маленькая девочка, которая надеется, что мама скажет ей важные слова, пока не поздно.
– Какие именно?
– Ну, знаешь, хоть что-нибудь такое… Например, «прости». Или что она любит меня и гордится мной. Или что-то типа: «Понимаю, что тебе пришлось нелегко». Сама понимаешь. Ирония судьбы. Она оставила меня и уехала, когда мне было двенадцать, – встретила мужчину, который сказал: «Никаких спиногрызов». И как я только не клялась, что ничем не обременю. Но она…
Рука Майи поднялась в воздух и описала несколько кругов.
– Мне пришлось жить у тетки и ее мужа. Он был интересный человек. Приклеивал безделушки к подоконникам и журнальным столикам, чтобы они стояли на одном и том же месте. Подозреваю, что у них с мамой было некое экономическое соглашение, из-за которого они согласились взять меня. Она всю жизнь тосковала по мужской любви. А я… сейчас я уже старая, но всю жизнь мужчины были от меня без ума. А меня это никогда не интересовало.
Майя попыталась улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса.
– А этот?
Ребекка указала взглядом в потолок.
– Эрьян? Однажды он пришел ко мне в дом, чтобы проверить показание счетчиков воды. И остался. Как, бывает, собака прибьется к дому.
Она почесала Щена под подбородком.
– Он знает, что я не верю в большую любовь, – продолжала Майя. – Но не против компании. К тому же он хорошо умеет отличать то, чего хочет, от того, на что надеется. Эрьян хочет, чтобы мы жили под одной крышей и все время были вместе, но у него хватает ума на это не надеяться. Он принимает меня такой, какая я есть. Не надеется, что я изменюсь. Он всегда всем доволен. Добрый. Спокойный. Эти качества в мужчинах часто недооцениваются.
Ребекка рассмеялась.
– Что? – спросила Майя, зажигая новую сигарету от почти докуренной.
– Подумала о своем друге, или как его еще назвать, – сказала Ребекка. – Довольный, добрый и спокойный – эти качества ему свойственны менее всего.
Майя пожала плечами.
– То, что важно для меня, не обязательно должно быть важно для тебя.
Ребекка подумала о Монсе. О том, как он не находил себе места, приезжая в Кируну. Ему всегда было либо «чертовски холодно», либо «чертовски много комаров». Зимой слишком темно, а летом слишком светло, так что он не мог заснуть. Собаки были слишком грязные и слишком резвые. Вокруг было слишком пустынно и слишком тихо. Вода в реке была слишком холодная.