– Сказать, что она оказала активное сопротивление, – ответила Анна-Мария, кивнув на Фреда Ульссона, у которого все еще кровоточила рана возле глаза, – значит ничего не сказать.
– Вас было трое, – глухо проговорил фон Пост. – Против одной женщины. Вы прекрасно понимаете, что это скандал.
Взглянув на часы, он добавил:
– А теперь занимайтесь чем хотите. Мы не можем допрашивать ее, пока не прибыл юридический представитель. Если Сильберски сможет, то пусть прилетает завтра утром первым самолетом. Встречаемся завтра в восемь.
После этих слов он удалился.
– Не знаю, как вы, – проговорила Анна-Мария, обращаясь к коллегам, – но лично я намерена пойти выпить пива.
В баре «Лундстрёмс» они уселись в дальнем конце зала и выпили по первому бокалу пива в полном молчании, чувствуя на себе пристальные взгляды окружающих. Все уже всем известно. На сцене какой-то певец напевал песни Вресвика[36].
Через некоторое время алкоголь смягчил острые углы. Трое полицейских заказали себе бифштексы и салаку с пюре и хрустящими хлебцами.
Анна-Мария немного расслабилась. Приятно было выпить и получить свою дозу любви от Томми Рантакюрё и Фреда Ульссона. К тому же уровень этой любви возрастал по мере увеличения промилле алкоголя.
– Ты, черт подери, самый лучший начальник, который у меня был, – сказал Томми Рантакюрё.
– У него не было других начальников, но тем не менее, – уточнил Фред Ульссон и поднял бокал.
– Самый лучший, какого можно себе представить, – продолжал Рантакюрё, преданно глядя на Меллу собачьими глазами.
– Прекрати, а то она зазнается! – сказал Фред Ульссон.
Затем заговорил серьезно:
– Прости за сегодняшнее, Мелла. Я был совершенно не в себе.
– Никто не виноват, – проговорила она. – У меня сегодня был самый ужасный день в жизни. Детей жалко.
– Нас жалко, – возразил Рантакюрё. – Когда Сильберски увидит ее синяк, он тут же накатает на меня заявление. Меня обвинят в избиении задержанных и грубом служебном нарушении. А потом выкинут с работы.
– Жаль, что Мартинссон не с нами, – проговорил Фред. – На нее не производят никакого впечатления всякие напыщенные адвокаты. К тому же она не из пугливых. Пост запросто кинет тебя на съедение волкам, лишь бы самому выйти сухим из воды.
– Никто тебя не выгонит, – сказала Анна-Мария. – Обещаю.
Томми, слегка пошатываясь, двинулся в сторону бара.
Анна-Мария и Фред Ульссон рассеянно слушали певца.
– Невозможно себе представить, – сказал Фред.
– Да уж, – вздохнула Анна-Мария.
– Она била его. Он берет на себя ответственность за убийство и кончает с собой.
Томми Рантакюрё вернулся с фирменным коктейлем Арво для Анны-Марии и текилой с солью и лимоном для себя.
– Мой любимый! – воскликнула Анна-Мария. – Как лакричные конфеты, только лучше.
Томми слизнул соль, залпом выпил текилу и укусил лимонную дольку.
– Что скажете? – спросил он, держа лимон во рту, как обезьяна. – Думаете, она в состоянии заколоть вилами человека?
Анна-Мария звучно фыркнула.
Фред Ульссон закашлялся, поперхнувшись пивом, так что оно полилось у него из носа.
А затем их пробрал неудержимый смех, так что слезы полились по щекам. Люди, сидевшие вокруг, замолкли и уставились на них. Фред Ульссон издавал такие звуки, словно рыдал. Томми держался за живот. Им удалось на минуту сделать серьезные лица, но потом последовал новый взрыв хохота.
Они смеялись так, что заболели челюсти.
Народ вокруг них неодобрительно переглядывался. Но полицейские ничего не могли с собой поделать.
Домой Анна-Мария Мелла шла одна, радуясь свежему снегу, от которого стало светлее в темноте. Однако требовалось куда больше снега, чтобы всерьез исправить ей настроение. Она почувствовала, что соскучилась по мужу и детям. И еще она думала о бедных детях Йенни и Йокке Хэггрута. О Йенни, которая позвала детей и, протянув вперед свои окровавленные руки, сказала полицейским, чтобы на нее надели наручники.
«Она в состоянии такое совершить, – подумала Анна-Мария. – Но она ли это сделала – черт знает».
Зима пришла и пустилась во все тяжкие. Буря хлещет снегом по стенам домов, кидается на всякого, кто осмеливается выйти из дома, колет в лицо, прибивает к земле.
Убирать снег бессмысленно, дороги тут же заносит снова. Приходится передвигаться бегом, не видя, куда идешь.
Народ топит так, что в домах раздается треск. Когда кончаются дрова, некоторые кидают в печь мебель. В бедняцких халупах из плохо высушенного дерева по стенам сочится влага. Страшно открывать дверь – снег врывается в дом, ветер норовит сорвать двери с петель. Окна совсем обледенели, их замело снегом.
Франсу Улофу всего две недели от роду, и с момента его рождения Элина еще не выходила на улицу.
Вечером 18 ноября буря вдруг улеглась. Гул и завывание за стеной стихли. Кажется, ветер заснул. Город лежит весь белый и неподвижный. Встает луна, желтая и жирная.
Элина укладывает сына в санки для дров. Ей надо пойти прогуляться.
Снаружи уже образовались дорожки, по которым передвигаются люди, – как мышиные следы в глубоком следу. Дети играют с собакой. Франс Улоф спит в санках.
Она идет, предавшись своим мыслям, и вдруг обнаруживает, что стоит перед школой.
Что-то колет ее в грудь, когда она думает о детях и о своей профессии, к которой никогда уже не сможет вернуться. Интересно, скучают ли по ней дети? Или новая учительница легко заняла ее место в их сердцах? Как выглядит класс – все так же или ее преемница все переделала по-своему?
В Кируне не запирают дверей. Может быть, зайти посмотреть? Ведь от этого никому не будет вреда.
Достав из саней завернутого в одеяло Франса Улофа, она входит в школу. Окна до половины покрыты инеем, но в помещение попадает достаточно много лунного света, и, когда глаза немного привыкли, все хорошо видно.
Нет, похоже, осталось все по-старому. Видимо, новая учительница совсем лишена фантазии. Сама она уже в первую неделю внесла тысячу изменений.
Элине становится жарко, она кладет спящего Франса Улофа за рояль и расстегивает пальто. Как только она положила его на кафедру, до нее доносится звук открывшейся и вновь захлопнувшейся двери.
И тут кровь стынет у нее в жилах, ибо она слышит голос, который невозможно не узнать:
– Фрёёёкен. Фрёёёёкен Петтерссон.
Когда он появляется в дверях класса, лица его не разглядеть в полумраке.
– Значит, уже здесь. Едва дитя родилось, как она уже бегает по деревне, как сучка. Ясное дело.
Она не в силах пошевелиться, когда он тщательно запирает дверь класса и кладет ключ в карман.
Все ее мысли об одном – о ребенке. Лишь бы малыш не проснулся.
«Если он обнаружит его, то убьет меня, а его оставит умирать на морозе», – думает она.
И она знает, что так и будет.
Он пыхтит, как зверь, когда его мощные руки смыкаются вокруг ее запястий.
Она отворачивается, но он хватает ее за подбородок и силой прижимает свои толстые губы к ее губам.
– Только укуси – и я убью тебя, – бормочет он.
Он рвет на ней блузку и заваливает на кафедру. Сжимает ее переполненные молоком груди так, что девушка стонет от боли.
Похоже, его раздражает, что жертва не кричит и не плачет, не защищается.
Он бьет ее кулаком в лицо.
Боли Элина не чувствует – тепло распространяется по лицу, и она ощущает во рту вкус крови.
И тут она понимает, что он собирается убить ее. Именно это у него в голове. Он ненавидит ее. Ее молодость, красота, ее связь с Яльмаром пробудили в нем безумную ярость.
Он стаскивает с нее панталоны и вынимает свой член. Ее лоно еще не зажило после родов. Он с силой входит в нее.
– Вот так! – кричит он. – Такое шлюхи любят. Или как? ли как?!
Он хлещет ее по лицу, бьет ее головой о кафедру, вырывает клочья ее волос.
Кровь течет из разбитого носа ей в горло.
А он все тычется и тычется в нее, все больше расходясь.
Но вот его железные пальцы сжимаются на ее шее. Элина бессильно машет руками, но ее руки слишком слабы.
Луна и звезды срываются с неба, заполняют весь класс ослепительным светом.
Мальчик спит, как ангел. Когда час спустя он просыпается и плачет, в классе никого нет – кроме его мертвой матери, распростертой на кафедре.
26 октября, среда
Погода изменилась, потеплело. Снег сменился слякотью. Серое небо нависло над миром.
Йенни Хэггрут лежала на кушетке в своей камере и смотрела в потолок. Во время допросов она послала полицейских куда подальше. Кроме того, объяснила она им, если бы она узнала, что Йокке ей изменяет, она убила бы не Суль-Бритт, а самого Йокке.
Лейф Сильберски не прерывал ее. Он вообще мало что говорил во время допросов. Оставил свою речь на потом.
Позднее звездный адвокат встретился в отеле «Феррум» с представителями прессы.
Альф Бьернфут держался в стороне. Он по собственной инициативе продолжал замещать Ребекку Мартинссон и молча слушал, как фон Пост ругает коллег, адвокатов, журналистов и подозреваемых. Газеты пестрели заголовками: «Чудовищная ошибка полиции», «Дети остались без родителей!», «Без вины обвиненный покончил с собой».
«Что погода, что это следствие, – думал Бьернфут, надевая куртку. – Все сплошное дерьмо!»
В восемь часов утра Кристер Эриксон высадил Маркуса возле школы.
– Когда ты освободишься, я буду стоять здесь и ждать тебя, – сказал он.
Сидя в машине, полицейский смотрел, как мальчик побежал через школьный двор. Трое парней постарше заметили его и двинулись за ним, но Маркус успел забежать в здание, прежде чем они его догнали.
«Его обижают», – подумал Кристер.
Мимо машины проходили две девочки, и он опустил стекло.
– Простите! – окликнул он их. – Не бойтесь меня. Я получил ожог еще в детстве. Вы знаете Маркуса Ууситало? Он учится в первом классе.
Девочки держались чуть в стороне, однако подтвердили, что Маркуса знают. А что?