— Я думаю, мсье Филипп, что у Франсуа есть веская причина заикаться.
— Веская причина, — повторил доктор с почти раздосадованным видом.
Катрин Рок подошла к нам и слушала теперь с таким вниманием, как никогда не слушала мои лекции про египтян.
— Тот, кто заикается, — продолжал я, — испытывает трудности с тем, чтобы что-то сказать…
— Дело не в произношении, — поправил доктор. — Франсуа нормален.
— Но слова больше не могут выйти, и…
— Это психологическая блокировка, — перебил меня доктор Филипп. — И, несомненно, дело в возбуждении и периоде полового созревания.
— Вы только что дважды подряд не дали мне сказать, — заметил я врачу.
— Простите? — изумленно переспросил он.
Катрин покусывала губы, поглядывая в мою сторону.
— Тогда, т-тогда это моя вина! — воскликнул доктор.
— Вот и вы заикаетесь от волнения, — добавил я, откланиваясь.
Решительно, на этой вечеринке мне не нажить себе много друзей.
Я выпил еще кофе, рассыпавшись в комплиментах мадам Ашар насчет ее чистого колумбийского. Катрин догнала меня у дверей:
— Вы хватили через край, Нильс! Мсье Филипп обожает своего малыша!
— А вот сказать ему ничего не дает, — упорствовал я. — Напыщенный идиот!
— Да какая муха вас укусила нынче вечером? Почему вы такой агрессивный?
Мне хотелось ответить ей моей любимой старой поговоркой: «Есть такие почему, которые на самом деле вдовцы потому что». Но это вышло бы нечестно, потому что я знал.
— Мы с вашим женихом друг другу очень не понравились.
— С Жаном-Мари? Высшая коммерческая больше не хороша для вас?
Она расхохоталась. Не поняла меня. Если хорошо подумать, это к лучшему.
На следующий день, ближе к вечеру, мою привычную мечтательность резко прервал звонок в дверь: я уже воображал в сотый раз, что чувствует Реголини, войдя в склеп принцессы Ларции, когда видит простертый на земле, устланной золотом, серебром и слоновой костью, скелет женщины, весь увешанный драгоценностями.
— Ку-ку, а это я! И вижу, это вам приятно.
— Здравствуйте, Катрин.
Моя бывшая студентка пришла поговорить о теме ее магистерской диссертации.
— Я вам уже не преподаватель. Если правильно помню, ваш руководитель мсье Рапон. Он очень компетентный специалист, Жорж Рапон. Вот если бы вы захотели изучать Античность, я бы охотно записался в ваши менторы… Но о колдовстве XIX века я совсем ничего не знаю, юное создание.
— Когда вы начинаете разговаривать со мной таким тоном, мне кажется, что нас разделяет полвека! А не перейти ли нам на «ты»?
— Не думаю, что это уместно. Приберегите «тыканье» для ваших товарищей.
— А вы для ваших мумий! Ах, будь я обвязана ленточками и лежи под крышкой саркофага — уверена, вы обращались бы ко мне «милая». Но увы — я много болтаю, хожу в брюках и ем свои губы. Я живая!
— Присели б вы наконец. Будете мешать чуть меньше.
Но Катрин разошлась не на шутку. Ей прикипело повести меня к одному колдуну, вылитому типажу прямо из XIX века, — ей настоятельно советовали поговорить именно с ним.
— Он влияет на судьбы, может навести порчу, он целитель, кудесник, лекарь. Похоже, это настоящая диковина! Гаруспики этрусков в сравнении с ним просто шуты.
— Мне надо работать, Катрин, подготовиться к промежуточным экзаменам, закончить статью об истоках…
— Вы просто боитесь.
— Ехать с вами в машине? Конечно, боюсь.
— Вы боитесь сверхъестественного. Сильных чувств. Работы у вас не больше обычного, но вы дрейфите.
Я набрал побольше воздуху и с самым свирепым видом отчеканил каждое слово:
— Вы. Меня. Достали!
Катрин открыла было рот, собираясь возразить, но вдруг передумала:
— Ладно, ладно. Поняла. Оставляю вас и ухожу. Работайте спокойно!
И целую неделю она не подавала признаков жизни. Полагаю, это была ответная мера.
Мое наказание окончилось в четверг вечером. Резкий звонок в дверь, к которому Катрин успела меня приучить, заставил меня вскочить с кресла.
— Не побеспокоила? — спросила она, тут же ответив сама себе: — Ну конечно, да.
— Нет, не очень. Но, пожалуйста, без колдовства…
Катрин присела.
— А вы не будете против, если я расскажу вам о Франсуа Филиппе?
Я нахмурился:
— А это еще кто такой?
— Вы уже забыли доктора Филиппа и его сына?
— Ах да, заика!
— Доктор вчера приходил к нам осмотреть мою бедную маму, у нее радикулит… Что вы сказали?
— Я? Ничего.
— А! А то я думала, вы хоть поинтересуетесь, не слишком ли ей плохо. Именно так поступают в подобных случаях — говорят с сочувствующим видом: «Радикулит, о, это всегда так болезненно».
— Я благодарю вас за старания меня воспитать, Катрин. Итак, доктор явился…
— И рассказал нам о своем сыне. Парнишке, кажется, светит остаться в пятом классе на второй год, хотя он всегда считался очень способным. Он как будто больше не понимает ничего вообще. Вдобавок к занятиям у логопеда Филипп отвел его еще и на занятия с отстающими. Но и это безрезультатно. У паренька дела все хуже.
Слушая Катрин, я вертел в руках маленький красный автомобильчик. В конце концов, Катрин умолкла и пристально посмотрела на «Динки той». Я поднял на нее глаза:
— А дальше?
— А дальше вам явно на это наплевать!
Она вскочила. Стало ясно, что на сей раз я обидел ее всерьез.
— Да меня интересует ваша история! — вскричал я. — Да, и еще как интересует! Но я совершенно не понимаю, зачем вы мне ее рассказываете.
— Потому что мальчику надо помочь, и сделать это можете только вы.
— Я не логопед. А этого малыша вряд ли интересуют этруски.
— Если когда-нибудь вы перестанете подчеркнуто относиться ко мне как к безнадежной идиотке, звоните. Ну а засим…
Хлоп. Она хлопнула дверью у меня перед носом. Мне нужно было заканчивать статью, и я уселся к ноутбуку. Я должен был в который раз изложить различные бывшие в ходу тезисы о корнях этрусков. Пока я подыскивал слова, мой взгляд наткнулся на маленькую влюбленную парочку на столе. Мной овладела ярость. Я схватил их и швырнул прямо об стену. Влюбиться может любой дуралей!
В ближайший вторник я напросился в гости к доктору Филиппу. Я попросту предложил ему помощь. Сперва он не очень-то мне поверил, помня, как я ему уже однажды ответил. Но он был так растерян перед происходящим, что наконец признал: моя помощь была бы весьма желательной.
— Но не говорите ничего сыну, — уточнил я. — Он не должен ничего знать.
Юный Франсуа почти не обратил на меня внимания, когда я пришел ужинать к его родителям. А вот я понаблюдал за ним. Он казался замкнутым, но не больше, чем любой другой подросток, ужинавший в обществе взрослых. Его отец немного с ним поговорил, несомненно, с целью дать мне возможность отточить диагноз о его заикании. А тот не очень-то и заикался. Мальчик спотыкался в самом начале фразы, но вот говорил не очень естественно, recto tono[3], не поднимая и не опуская интонации. Еще больше меня встревожило его лицо. Восковая бледность, под глазами залегли синие набухшие круги. Руки, худые и нервные, всегда вертели что-нибудь: хлебный мякиш или штопор. Пару раз его взгляд останавливался на мне, и он сразу же отводил глаза. В них читалось высокое напряжение, внушавшее тревогу о его психическом здоровье. Это был взгляд Энтони Перкинса из фильма «Психо».
— Итак, как вы его находите? — спросил меня врач, пригласив в свой кабинет.
— Он не очень-то в своей тарелке.
Я предпочел оставить при себе зловещие предчувствия.
— А друзья у него есть? — спросил я, когда мы вернулись в комнату.
— О да, — сказала мадам Филипп. — Николя, он играет с ним в баскетбол. Как там его фамилия?
— Нидвора, кажется, — добавил муж. — И еще мальчуган, должно быть из Магриба, как его, Улюлю…
— О, и совсем он никакой не араб. Его зовут Шарлю. Имя совершенно наше. Еще Франсуа часто встречается с Люка, который учится в четвертом классе. Вот его фамилию я совсем позабыла…
— Вардак, — сказал я.
— Точно-точно. Вы его знаете? — хором удивились родители Филиппа.
— Нет.
Они смотрели на меня, почти встревоженные. Я продолжал:
— А есть у вас расписание уроков вашего сына?
Мадам Филипп на цыпочках пошла в спальню Франсуа за тетрадкой. Мальчик учился в 5-м классе, в коллеже Поль Верлен.
— Английским он занимается по вторникам, с шести до семи? — осведомился я, стараясь не казаться слишком уж недоверчивым.
— Да. Поздновато, особенно в зимнее время, — согласилась мадам Филипп. — Изменения в расписание вносились уже в ходе учебного года, и теперь оно действительно очень неудобное.
— И правда, — пробормотал я, видя, какие часы для самостоятельных занятий были отмечены в этом весьма необычном расписании уроков.
Я сверлил взглядом то мсье, то мадам Филипп. Да можно ли вообразить родителей, до такой степени слепых и глухих?
— Что ж, не стану больше злоупотреблять вашим терпением, — сказал я, вставая.
Оставалось выяснить только одно — был этот мальчик порочным или же безумным.
— И благодарю вас за дивный ужин, — пропел я, подумав, что если б меня услышала Катрин, она порадовалась бы моим хорошим манерам.
— Но не могли бы вы нам хоть чем-то помочь? — пролепетал доктор Филипп.
— Определенно да. До свидания!
Я, наверное, ничего тут не смогу поделать. Мне, хотя и едва избежавшему психоза в тринадцать лет, трудно вообразить все, что происходит в голове у подростка, находящегося, быть может, у врат безумия. Однако случай меня заинтересовал. Не будучи психиатром, я прибег к помощи медицинской энциклопедии, глубоко зарывшись в болезни психики. Внимание мое привлекла шизофрения как психическая болезнь подросткового возраста. Я прочитал: «Шизофрении особенно характерны распадом личности… Утратой чувства гармонии, связности во всех сферах: мыслительной, языковой, эмоциональной… Но первичные способности сохраняются: восприятие и ориентация во времени и пространстве… Смысл ценностей может восприниматься с нарушениями, отсюда и многочисленные антисоциальные поступки: бегства, кражи, убийства».