— Опасаюсь я, как бы мне в один прекрасный день не пришлось навести о вас серьезные справки, — прошипел инспектор.
Я всплеснул руками в знак раскаяния:
— Я непременно разобью свой хрустальный шар, мсье инспектор, я вам обещаю.
Улыбнувшись, я зажег в глубине своих глаз несколько синих ночных звезд. Бертье кинул на меня зловещий взгляд:
— Советую вам это сделать, профессор.
Мое природное обаяние действовало на полицейских инспекторов явно слабее, чем на гостиничных дежурных.
Бертье поспешил к подручным, которым так и не удалось схватить рэкетиров. Как только полицейские ушли, Джавад ударил по рукам с Набилем, Набиль — с Янником, Янник — с Тонио, а уж Тонио ударил по рукам с Франсуа.
— Ты классный, — сказал мне Янник.
— Я дже тебе говорил: великий и уджасный, — торжествовал Джавад со своим арабским акцентом.
Я тоже хлопнул по рукам с Франсуа:
— Не забывай, мэн. У тебя есть друзья.
— Бояться больше нечего, — сказал вожак. — Он под защитой.
Я вынул из портфеля две коробки с компьютерными играми и протянул Франсуа:
— У меня для них все равно устройства нет.
Франсуа улыбнулся. Он взял игры и сразу протянул одну Джаваду, а другую — Яннику.
Со среды я уже спокойно мог заканчивать работу о происхождении и корнях этрусков. И только в пятницу меня потревожил звонок в дверь, его было так легко узнать.
— Добрый вечер, Нильс, как вы тут?
— Оу, ништяк! Велик и уджасен!
Катрин бросила на меня неуверенный взгляд и попыталась прочесть мне нотацию:
— У вас, кажется, дурные знакомства… Доктор Филипп нам все рассказал. А что, если бы все повернулось куда хуже?
Надо было бы, не кривя душой, признаться, что мне и самому так казалось, но я просто пожал плечами.
— Мне хотелось, чтобы Франсуа знал, что может рассчитывать на поддержку друзей.
Катрин кивком одобрила мои слова:
— Вам следовало бы стать воспитателем уличной шпаны, мэн.
— Черт-те что и вождь команчей. Я предпочел бы «искателя загадок». Уджасно и, главное, полная ладжа.
— И вас не колышет, что рэкетиры по-прежнему промышляют? — спросила Катрин.
— Ты из полиции или где?
Чай Марселя и шоколад Соланж
В глубине души я спрашиваю себя — а какие знаменитые искатели загадок жили до меня?
— Когда Марсель Пруст… Вы знаете Марселя Пруста, Катрин?
— Автора «Человеческой комедии», что ли?
Я ошеломленно взглянул на свою бывшую студентку.
— Ха-ха, да шучу, — тяжеловесно парировала она. — Когда вы перестанете считать меня очаровательной идиоткой?
— Кто сказал, что я считаю вас очаровательной?
Катрин состроила мне рожицу.
— Продолжайте в том же духе, — сказала она. — Обожаю, когда вы ведете себя как конферансье.
— Марсель Пруст в тот самый день, когда попробовал знаменитое печенье «мадлен», обмакнув его в чай, испытал несравненное удовольствие, необъяснимую радость. Он подумал, что должен иметь «вескую причину» почувствовать себя таким счастливым. И стал искать ее, задавшись вопросом, какая-такая магическая сила заключена в этой маленькой «мадленке» и чайной заварке. Но чем больше он ел печенье, прихлебывая чай, тем чувство счастья становилось тоньше и неопределеннее. Однако же он понимал, что это чувство связано с состоянием более ранним, с тем, что называется воспоминанием. «Не упускай меня, пойми меня, пойми загадку счастья, которую я тебе дарю»[4].
— И вдруг, — завершила Катрин, — ему пригрезилось детство, и он увидел себя самого в Комбре, в воскресенье, когда его тетушка Леония дала ему попробовать кусочек «мадлен», обмакнув его в чай. Марсель Пруст, искатель загадок!
— А вот если б та же «мадленка» вызвала в памяти образ тетушки Леонии, подсыпающей мышьяк в чайную чашку своему мужу, у нас был бы великий автор полицейских романов.
— Вот от какой малости зависит призвание! — воскликнула Катрин.
Я рассмеялся.
— Уже неплохо, — сказала Катрин. — Вы все чаще смеетесь…
Я почувствовал легкий укол в области сердца — должно быть, такое испытывает пробуждающаяся к жизни статуя. В рассеянности я взял с полки пару влюбленных этрусков.
— Эге, а что это с ними случилось? — удивилась Катрин. — Видок у мсье весьма помятый.
— И правда, — грустно согласился я.
И протянул статуэтку Катрин:
— Хотите, подарю?
Катрин забегала в среднем пару раз в неделю. Всегда находя какой-нибудь благовидный предлог — то-де поговорить о своей магистерской диссертации, а то предложить новую тайну.
— А знаете, я поговорила о «мадленке» с одной подружкой, — сказала она мне в тот день. — Соланж… это ее так зовут. Соланж Лакруа.
— Очень приятно.
— Сидим мы в кафе, и вот я заказываю чашку шоколада. А Соланж и говорит мне, что обожала горячий шоколад, а теперь его совсем никогда не пьет.
— Темы ваших бесед поистине имеют громадное моральное значение.
— Да знаете ли вы, почему она его никогда больше не пьет? — спросила Катрин.
— Рассказывайте скорей, а то я всю ночь не засну.
— Потому что это ввергает ее в печаль, — торжествующе закончила Катрин.
— Ах вот как?
— Да, Нильс, это и есть загадка Марселя Пруста! То же самое, только наоборот. Горестная тайна…
Я пожал плечами.
— Бедняжка моя Катрин, тут нет ничего таинственного. Ваша подруга Соланж обожала горячий шоколад, когда была малышкой, и ее мамочка поила ее им каждое утро. И вот однажды, когда Соланж сидела на террасе какого-нибудь кафе вместе со своей матушкой, подругой матушки и дочерью этой подруги, которая была тогда лучшей подругой Соланж, назовем-ка ее Аделаидой, они заказали шоколаду на всех. Принесли шоколад, горячий, густой. Но с пенкой! Потому что официант забыл его процедить. Соланж пить шоколад отказалась. А ее матушка была очень-очень недовольна и назвала ее капризной девчонкой.
Я нес эту чушь, а Катрин слушала, разинув рот от изумления.
— Мадам Лакруа заставила Соланж выпить шоколад, причем немедленно и быстро. Несчастная крошка послушалась, и тут ее одолел ужасный приступ рвоты. Ее стошнило прямо на Аделаиду. С того дня мадам Лакруа в ссоре с подругой, и Соланж больше не встречалась с Аделаидой. С тех пор ей так и не удалось найти столь же милую сердцу подружку для игр, и она провела унылое и одинокое детство, что оказало значительное влияние на ее физическое и психическое развитие.
Катрин расхохоталась от души.
— И поэтому дорогая подруга Соланж Лакруа больше не пьет шоколада.
Я думал, что больше никогда не услышу ни слова о шоколаде Соланж, — но я ошибался.
Прошло еще немного дней, и вот Катрин заявилась ко мне вместе с подругой.
— Соланж Лакруа. Помните?
Это была юная блондинка, которая держалась так важно и при этом неестественно застенчиво, что я сам поневоле смутился.
— Должно быть, я вас беспокою, — прошептала она. — Катрин сказала мне, что я могу… Но вы, конечно, заняты работой.
И она повернулась к двери, чтобы уйти.
Катрин округлила глаза и посмотрела на меня: это значило, что я должен попросить ее остаться.
— Я действительно занят работой, — сказал я, — но все-таки могу предложить вам чашечку… Думаю, не шоколада?
Соланж издала жеманный смешок.
— Ой, уж не знаю, что вам рассказала Катрин…
— Что этот напиток вызывает у вас депрессию.
Она рассмеялась, и ее белокурые кудряшки вспорхнули вверх.
— Для вас, я слышала, любой человек представляет собой тайну, — продолжала она. — И, думаю, вы правы. Мне пришлось передумать о себе немало плохого. Но так бывает, если не хватает ума. Чувствуешь что-то такое, а объяснить не можешь, правда?
Она с такой жадностью ждала моего одобрения, что мне оставалось лишь пробурчать неопределенное «да».
— Я перечитала страницы Марселя Пруста о печеньке «мадлен». Какие, правда, чудесные слова, и точно о том самом, что говорили вы. Пруст сумел расшифровать загадку, но я ведь не Пруст. И даже не профессор Азар! Катрин рассказывала мне, как лихо вы раскрыли все, что случилось с ее братом, и как разыскали Поля Дюверня. Это потрясающе. Для этого действительно надо иметь сверхъестественную интуицию.
Вот как много наговорила Соланж Лакруа необыкновенного и прекрасного. Но такой ворох комплиментов, особенно в присутствии Катрин, не стану скрывать, был мне приятен. А посему я предпринял несколько вежливых шагов.
— Что ж, — сказал я, — расскажите мне, что с вами происходит, когда ароматный дымок от чашки шоколада щекочет ваши ноздри? Вы рыдаете?
Соланж сочла за лучшее рассмеяться, хотя все тем же слегка натужным смехом.
— Нет-нет, не так! Просто отчего-то хочется плакать, я чувствую необъяснимую печаль…
— Которая не вызывает у вас никакого воспоминания? — спросил я, вдруг заинтересовавшись.
— Поделившись этим с Катрин, я потом поразмыслила и, уж признаюсь вам во всем, провела эксперимент.
— Вы сварили себе шоколад, — подтрунил я.
— Вот именно. И выпила его.
— И что, и что? — жадно спросила Катрин.
— Мне кажется, я видела сцену, как будто нарисованную. Немного вроде того, как рассказывает Марсель Пруст. Что-то очень давнишнее… Там была садовая мебель, белая, зеленые деревья, увитая плющом беседка. Улица де Севинье! Вот такие слова пришли мне на память: улица де Севинье. Мама любила ходить туда, в чайный салон на улице де Севинье.
— И там ты вполне могла пить и шоколад, — вмешалась Катрин, пожелав превзойти меня в охоте за тайнами.
— Мама иногда брала меня с собой туда, на улицу де Севинье. Мы заказывали шоколад, немного горьковатый и густой, им как раз и славилось заведение. Несколько лет назад, когда салон еще не закрылся, я пила его. Думаю, что впервые почувствовала такую тоску именно там, когда пила шоколад.
— Напрашивается вывод, — продолжала Катрин с интонацией Шерлока Холмса, объясняющего суть дела доктору Ватсону, — что твоя тоска-печаль связана с чем-то, что случилось в чайном салоне, когда ты была ребенком.