Так и не составив точного представления об отношениях в семье, я попросил Катрин саму объяснить Франс причину моего появления. Она молча кивнула и позвонила в дверь квартиры Дюверней. Открывшая дверь экономка знаком пригласила нас в гостиную. Франс Дювернь с осунувшимся, но безупречно накрашенным лицом, стояла рядом с человеком в серо-бежевом плаще, который тут же начал пялиться на Катрин.
— Как мило с твоей стороны! — проворковала Франс хотя и утомленным, но вполне светским тоном.
Она обняла Катрин, потом повернулась ко мне.
— Мой препод из универа, мсье Азар, — представила меня Катрин.
Глаза мадам Дювернь уцепились за мой взгляд как за спасательный круг. Должно быть, мои достоинства ей расписали слишком преувеличенно.
— Инспектор Бертье, — в свою очередь представила она мужчину, самодовольно переминавшегося с ноги на ногу.
— Я очень сожалею, что приходится знакомиться при обстоятельствах, которые уж точно совсем не таковы… как хотелось бы, — совсем зарапортовался инспектор. — Но, как я уже сказал Франс, все не так ужасно. Поль вернется. Надо всего лишь запастись терпением.
— Вы правда так думаете? — спросила мадам Дювернь, не скрывая отчаяния.
— Ну конечно! Нужно держаться. ДЕРЖАТЬСЯ! — повторил инспектор так, будто это слово было лекарством само по себе.
Тут в дверной проем гостиной просунул голову мальчуган.
— Мама, ты будешь подписывать мой дневник?
— Минутку, — прошептала мадам Дювернь в нашу сторону и скрылась.
Инспектор воспользовался этим, чтобы подмигнуть Катрин.
— Между нами говоря, дело тухлое.
— Как это тухлое, мсье? — сразу напрягшись, спросила Катрин.
— Поль-то дал деру. Старая песенка!
— Неужели правда? — настаивала Катрин.
— К гадалке не ходи! — расхохотался инспектор, в восторге от собственной пошлятины. — Он к этому готовился. Еще два месяца назад написал в своем «Ай-Би-Эм» заявление об уходе и снял со своего счета в банке все, что у него там было.
Бертье наклонился к Картин и прошептал ей на ухо:
— Пойду-ка я пройдусь до его места работы. Поспорим — его молодая и смазливая секретарша тоже уволилась, а?
Инспектор выпрямился и изобразил на лице сочувствие, потому что вернулась мадам Дювернь. Но в последний раз подмигнул Катрин — должно быть, призывая получше оценить комизм положения.
— Дети, думаю, кое о чем догадываются, — объяснила нам Франс. — Особенно Пьер, потому что Клеманс еще слишком мала. Но я-то ничего им не говорила, согласно воле их отца.
Я решился вмешаться:
— То есть как? Ваш муж просил вас об этом?
— Ну да, в письме, — возбужденно ответила мадам Дювернь. — Хотите взглянуть?
Я даже не успел ответить. Письмо уже было у меня перед глазами.
«Дорогая,
причины, не зависящие от моего желания, принуждают меня отлучиться на срок около трех месяцев. Главное — не тревожься. Скажи моим родителям и детям, что я отправился в деловую командировку в Испанию за счет Ай-Би-Эм.
Не пытайся меня искать. Я вернусь.
Люблю тебя. Поль».
Оторвавшись от письма, я встретил ироничный взгляд инспектора.
— Итак, это вы тот самый герой? Спаситель Фредерика Рока? — спросил он. — Кажется, у вас и вправду есть способности ясновидящего. Поведайте же нам, что вы видите в этом письме, мадам Ирма?[2]
Уж не превратила ли меня Катрин без моего ведома в ярмарочную диковинку, подумалось мне. Я повернулся к Франс:
— Вы хранили молчание, потому что вас об этом попросил ваш муж?
— С детьми это трудновато. Но я пытаюсь. А вот с родителями Поля проблем никаких. Они уже три месяца с ним в ссоре.
— В ссоре?
— Ох, глупая история с деньгами! Поль неудачно посоветовал родителям разместить капиталы, и с тех пор они друг с другом не разговаривают. Я не пойму, как так можно — сердиться друг на друга из-за подобных вещей. Но у Поля с родителями всегда были непростые отношения. Кроме того, он такой вспыльчивый…
Я снова прочел в письме: «Скажи моим родителям…» И подумал: он с родителями в ссоре — и все-таки сперва упоминает их, раньше, чем собственных детей.
Дверь вдруг снова открылась, и в гостиную вошел тот самый мальчуган.
Он казался очень взволнованным и размахивал сложенной шахматной доской.
— Мама, тут не хватает двух фигур!
— Ну и ладно, — слегка раздраженно отвечала мать.
— Мама, но ведь это папины шахматы!
Франс посвятила пару минут рассказу о том, каким ее муж был блистательным шахматистом и как приохотил к этой игре и сына Пьера. Пока она говорила об этом, в глазах у нее стояли слезы. Но малыш Пьер так и прыгал от возбуждения.
— У меня кто-то спер фигуры!
— Так не выражаются, — немного усталым тоном урезонила его мать.
Пьер расплакался. Это была любимая игра его папы. Сцена становилась гнетущей. Бертье начал мять в руках шляпу, всем своим видом показывая, что ему пора уходить.
— Ты уверен, что в последний раз все сложил в коробку? — спросила Катрин.
— Их складывал еще папа, в понедельник, перед отъездом в Испанию, — отвечал Пьер.
У детей есть какое-то шестое чувство, которого нет у нас.
— Иди к себе в комнату, — сказала сыну Франс.
— Подождите! — воскликнул я. — Пьер, каких фигур не хватает?
Мальчик открыл коробочку. Это были дивные шахматы, все фигуры — настоящие маленькие изваяния.
— Белых короля и королевы.
Я посмотрел на два пустых углубления: обычно в этих впадинках помещались король с королевой. Ни много ни мало. Я взял из коробочки слона.
— Ты одолжишь мне его?
— А вам зачем? — настороженно спросил Пьер.
— Чтобы твой отец понял, что я к нему от тебя.
Франс дернула рукой, словно чтобы заставить меня умолкнуть. Но было уже поздно. Мальчуган так и впился в меня своими глубокими глазами, сиявшими на лице как два восхитительных сапфира:
— Скажите папе, что фигуры мне нужны.
— Король или королева?
— Особенно король.
Пьер ушел из гостиной, унося складную шахматную доску под мышкой. Мне больше нечего было делать у Дюверней. Я просто поинтересовался адресом родителей Поля у его жены и вышел одновременно с инспектором Бертье.
— Сами вы слон, — напрямик заявил он мне в лифте. — Да разве можно подавать людям подобные надежды!
Я ничего не ответил, только сжал слона в кулаке. Бертье удалился с громким хохотом:
— Ха-ха, а ведь подумать только — как им-то сейчас весело, королю с королевой! Ха-ха, на Коста-Браве! Сейчас лучший сезон!
На этой неделе я готовил доклад, суммирующий уровень наших знаний об этрусском языке. В эти дни мне было бы затруднительно разыскивать еще и шахматных короля с королевой. И все-таки уже назавтра после моего визита к Франс Дювернь Катрин настойчиво названивала в мою дверь.
— Как вы продвигаетесь? — с порога бросила она мне.
— Пока еще сижу на предисловии. Надо сразу уточнять понятия. Читаем мы по-этрусски достаточно бегло, а вот понимать еще не научились. Расшифровывать иероглифы не нужно, алфавит этрусков похож на наш. Однако…
— Я про Поля, — перебила Катрин.
— Дорогая моя, на этой неделе я слишком занят.
— Что? Так вы не собираетесь расследовать?
Я нахмурился.
— Вчера вечером Пьеро был совершенно счастлив, — настаивала Катрин. — Он сказал матери: «Мсье Азар отыщет моего короля». А вы тут возитесь с алфавитом этрусков. Да плевать на этрусков!
Я виновато поглядел на мою парочку влюбленных, словно извиняясь. Но Катрин продолжала наступление:
— А правда — что вы в них нашли, в этих этрусках? Они жирные, рыхлые, похотливые, и улыбки на лицах глуповатые, хотя им бы, конечно, хотелось, чтобы мы считали их улыбкой Джоконды. А кроме того, они вымерли.
— Это все?
— На сегодня все.
Я покачал головой. Этруски умерли. Мята тоже. Живой была Катрин, что верно, то верно. Но ее вес на чаше весов был невелик. Быть живым еще ничего не значит. Я схватил мой плащ.
— Что ж, пошли к родителям Поля!
Жак и Рене Дюверни жили в Роменвилле, в маленьком доме, окруженном невзрачным садом. Люди, у которых были деньги, а теперь их стало меньше. Сынок действительно дал им очень плохой совет насчет финансов и едва не разорил. Их размолвка продолжалась уже три месяца. Франс все-таки решилась уведомить свекра и свекровь об исчезновении их сына, и Рене Дювернь, открывшая нам дверь, уже была в курсе моей «миссии».
Мы вошли в старенькую гостиную, где каждый уголок кишел безделушками дурного вкуса. Повсюду кружевные салфетки, на камине букет из павлиньих перьев, а над безнадежно ветхим диваном царил ужасного вида вышитый крестиком Пьеро, — это произведение хозяйка дома надлежащим образом вставила в рамочку. Мне сразу же стало нехорошо.
— К счастью, мужа дома нет! — воскликнула Рене Дювернь. — Он о Поле и слышать не хочет.
Мать Поля показалась мне маленькой боязливой мышкой — сероглазой и сероволосой. Нет, она даже не представляет, куда мог деться Поль. Несомненно, он вскоре вернется домой. Но это плохой поступок с его стороны. Временами ее тусклый взгляд оживал. Мыши хитрее, чем принято думать.
— А фотография Поля у вас есть? — спросил я.
Она просеменила к шкафу и вынула толстый альбом в коленкоровом переплете. На первой странице было фото совсем крошечного малыша с отцом и матерью, делающего первые шаги по сельской местности.
— Мы тогда еще были в Швейцарии, — так прокомментировала мадам Дювернь.
Я взял у нее альбом и вздрогнул — ладони почувствовали шероховатость переплета.
Эти немного выцветшие фото ребенка, запах картона, шорох целлофана, — все будто хотело погрузить меня в какое-то странное оцепенение. Я уже не в первый раз переживал это мгновение. Но где, но когда? Я бегло осмотрел несколько снимков старой Женевы и Женевского озера, какие-то фото Поля в ванне, как он ест жидкую кашку, как первый раз обходит свой манежик…
— Вам бы следовало разглядывать фотографии, сделанные недавно, — заметила мне Катрин. — Переворачивайте страницы. Эй, Нильс, это я вам, вам!