Дэн вышел через час и остановился возле входной двери с немолодым латиноамериканцем. Седые волосы, седые усы, темно-синий костюм.
Дэн всем своим видом показывал, что недоволен подчиненным. Во время разговора он стоял, скрестив на груди руки и нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Седой мужчина много жестикулировал, словно пытался его успокоить. В основном говорил он. Наконец, Дэн кивнул. Сверкнули золотые кольца, когда они обменялись рукопожатием.
Мы снова покатили на север, пока «БМВ» Дэна не выбрался на I-10 и не направился в сторону дома. Я съехал с автострады у торгового центра «На перекрестке» и повернул назад, к Аламо-Хайтс.
«Деньги, — продолжал Карл Уиглсворт. — Все сводится к деньгам, друзья мои».
Я проехал через Теренс-Хиллс, мимо Загородного клуба и оказался на тенистой Элизабет-стрит. Высокие белые дома и очень старые деньги. Неожиданно у меня в памяти всплыло воспоминание о вечеринке по случаю окончания школы (Аламо-Хайтс тогда считалось крутым местом для проведения подобных праздников), когда я ехал по этой улице с дюжиной роз для Лилиан и дюжиной воздушных шаров для ее матери.
«Она любит воздушные шары», — сказала Лилиан.
«Ты меня не подставляешь?»
Она рассмеялась, и мы стали целоваться. Я принес с собой воздушные шары и, как и следовало ожидать, сразу подружился с матерью Лилиан; нас связали воздушные шары, к огромной досаде мистера Кембриджа. Так продолжалось до пятого июля 1985 года. В восемь вечера я должен был обедать в «Арджайл» и подарить Лилиан обручальное кольцо. Однако вышло так, что в восемь часов вечера я ехал на запад в «Грейхаунде»[59] и находился где-то рядом с Эль-Пасо. С тех пор я не видел родителей Лилиан.
Бежевая испанская вилла не изменилась, лишь пираканта[60] вокруг разрослась еще сильнее. Грубо обтесанная дубовая дверь почти полностью поглощала мой стук.
— О, господи, — сказала миссис Кембридж.
Она попыталась нахмуриться, но это было противно ее природе. Лед между нами растаял через несколько секунд, моя шея стала мокрой от ее слез, она меня расцеловала в обе щеки, и мне тут же вручили чай со льдом и банановый кекс. Никто лучше миссис Кембридж не умеет печь банановые кексы. Мы сели в ее маленькой прохладной гостиной, в окружении фотографий Лилиан и дюжины птичьих клеток с длиннохвостыми попугаями, и миссис Кембридж принялась рассказывать о событиях, которые произошли за последние десять лет.
— После колледжа, — говорила она, — для Лилиан наступило трудное время. О, Трес, я знаю, твоей вины нет, но все же…
Миссис Кембридж всегда была стройной женщиной, но сейчас превратилась почти в скелет. От возраста ее глаза потускнели, на коже появились шоколадные пятна. Она держала меня за колено, словно боялась, что я в любую минуту могу исчезнуть, и улыбалась самой искренней улыбкой.
Если у отбросов есть колени, то я был отбросами. Она могла называть меня любыми именами, только бы не улыбалась своей улыбкой. От ее любви ко мне у меня перехватило горло, как от квасцовой муки.
— Мистер Карнау заинтересовался работами Лилиан, ты же знаешь. Они вместе ездили за город, фотографировали все подряд. — Миссис Кембридж с гордостью показала на развешенные на стенах фотографии Лилиан, отретушированные вручную. Когда она упомянула Карнау, то постаралась говорить небрежно, но мне показалось, что ей это далось нелегко. — Я даже не знаю — молодая леди и мужчина средних лет одни в лесу, но они возлагали огромные надежды на галерею. Наверное, им требовался шанс. И все же Лилиан не была счастлива.
Миссис Кембридж снова начала беззвучно плакать, утирая слезы тыльной стороной ладони, словно у нее уже давно вошло в привычку плакать во время светских разговоров. Попугаи вокруг нас вели свои беседы.
— Лилиан пребывала в унынии — ты меня понимаешь, — ее работы не продавались. И с каждым днем фотография стала все больше превращаться из источника удовольствия в бизнес. Потом они с Дэниелем разошлись…
Когда она упомянула имя Шеффа, миссис Кембридж виновато посмотрела на меня, словно опасалась задеть мои чувства.
Я попытался улыбнуться.
— Пожалуйста, продолжайте, — сказал я.
Она снова потрепала меня по колену.
— Я даже не знаю, Трес. Когда Лилиан сказала мне, что позвонила тебе, после стольких лет… не знаю. Конечно, Эзикиел, ну…
Она не стала заканчивать фразу. Разве я мог забыть мощный низкий голос мистера Кембриджа? Я посмотрел на миссис Кембридж. Ее улыбка стала такой же бесцветной, как глаза.
— Мне очень жаль, но что говорят полицейские? — спросил я.
— Этим занимается Эзикиел, Трес. Я не в силах…
Я кивнул и сжал в своей ладони ее протянутую руку.
— А Шеффы?
— Они ведут себя очень мило. — Даже миссис Кембридж не удалось произнести эти слова искренне.
Некоторое время мы молчали, держась за руки. Птицы продолжали свою болтовню. Потом она закрыла глаза, начала раскачиваться и напевать какую-то песню, слова которой мне не удавалось разобрать.
Когда миссис Кембридж снова посмотрела на меня, мне показалось, что у нее возникла какая-то мысль. Слабо улыбаясь, она поднялась с кресла и, подойдя к стоящим в углу высоким напольным часам, извлекла из маленького ящика внизу обувную коробку из «Джоске»,[61] перевязанную древней ленточкой. Она принесла коробку, положила мне на колени, сняла крышку и протянула мне пожелтевшую фотографию, напечатанную на толстой бумаге, какой пользовались в сороковые годы. Черно-белый снимок был с большой любовью отретуширован, как и фотографии Лилиан.
На меня смотрел лихой пилот, юный и уверенный в себе. На оборотной стороне снимка было написано выцветшими синими чернилами: «Энжи Гардинер + Билли Террел». Я смутно помнил, как Лилиан рассказывала про этого человека. Однако мне всегда казалось, что она считала Террела мифом, который выдумала ее мать.
— Мой первый муж, — сказала миссис Кембридж.
И когда она на меня взглянула, я вдруг увидел, что у нее разноцветная радужная оболочка глаз, как у Лилиан, а в улыбке появился едва заметный намек на озорство, который у Лилиан так чудесно смешивался с любовью. Мне было нелегко смотреть на миссис Кембридж.
— Отцу Лилиан не нравится, что я сохранила фотографии. Он не хочет, чтобы я о них говорила. — Потом она добавила, как давно затверженную молитву: — Эзикиел хороший человек.
— Миссис Кембридж, — сказал я. — Возможно, Лилиан грозит серьезная опасность. И я не уверен, что полиция в состоянии ей помочь.
Она посмотрела на фотографию Билли Террела.
— Лилиан не могла понять, почему ты уехал. Никогда прежде у нее не было таких потерь. И вот, через столько лет, получить второй шанс, словно прошлое оказалось ошибкой…
Я не знал, что делать, поэтому наклонился и очень осторожно поцеловал ее в щеку. И решил, что пора уходить.
— Я ее найду, миссис Кембридж, — сказал я уже от двери.
Не думаю, что она меня слышала. Прежде, чем я успел отвернуться, я увидел, как она прижимает к груди обувную коробку, пытается улыбнуться и что-то напевает под бессмысленную болтовню дюжины попугаев.
Я вернулся в свою машину, чтобы сообщить Карлу Уиглсворту, что на самом деле не так с нашим миром.
Глава 25
Я как раз занимался приготовлением из «Фрискис» и тако обычного ленча для Роберта Джонсона, когда из офиса шерифа позвонил Ларри Драпиевски.
— Я совершенно уверен, что не должен тебе это говорить, — заявил он. — Но в прошлом году суд вынес постановление, запрещавшее Бо Карнау приближаться к Лилиан Кембридж.
Я положил в тарелку нагретую лепешку из кукурузной муки и ложечкой добавил сверху «Фрискис» из курицы. Обычно я посыпал готовое блюдо сыром, но он закончился. Я попытался убедить Роберта Джонсона, что завтрак готов, и потряс тарелкой. Он посмотрел на меня, и я сделал вид, что сыплю тертый сыр. Роберт Джонсон продолжал буравить меня взглядом.
— Ты меня понял, сынок? — спросил Ларри.
— К сожалению, понял, — ответил я.
— Патрульный полицейский рассказал мне, что Карнау регулярно приходил к дому мисс Кембридж в пьяном виде, кричал и угрожал ей. Он повторял, что она перед ним в долгу и не может выйти из бизнеса. Однажды Карнау разбил окно. Но он ни разу ее не ударил.
Я посмотрел на снятое с петель кухонное окно.
— А что было потом?
— В декабре по просьбе мисс Кембридж судебный запрет сняли. Больше жалоб от нее не поступало. Возможно, это не имеет значения, но в таких вещах никогда нельзя знать наверняка…
— Ладно, Ларри, спасибо.
Я слышал, как он постукивает карандашом.
— Проклятье, сынок…
— Вы хотите сказать, чтобы я не спешил с выводами, не выходил из себя.
— Да, что-то в таком роде.
— Спасибо, Ларри.
Я повесил трубку.
Роберт Джонсон принялся жевать мою лодыжку, и я погрозил ему кулаком. Однако мой демарш не произвел на него ни малейшего впечатления, и он занялся хладнокровным захоронением лепешки под кухонным ковром.
Когда я позвонил Карлону Макэффри в «Экспресс-ньюз», он разговаривал так, словно сражался с большим сандвичем. Я спросил, не появилось ли у него каких-нибудь любопытных новостей.
Карлон рыгнул.
— В каком смысле «любопытных»?
— Просто расскажи.
— Господи, Трес, я сообщу тебе свои новости, как только ты покажешь мне свои. Проклятье, о чем вообще речь?
Я принял его ответ за отказ.
— Ладно, что тебе говорит имя Бо Карнау?
Карлон прикрыл трубку ладонью, что-то прокричал своему коллеге и через минуту завопил в телефон, не потрудившись убавить звук.
— В субботу у Карнау в «Голубой звезде» открывается выставка фотографий, какое-то ковбойское дерьмо. Зачем мне туда идти?
— Не хочешь, не ходи, — сказал я.
Я слышал, как Карлон щелкает по клавишам и заносит адрес и время в компьютерный календарь.