В свете камина она выглядела изящнее и стройнее, чем сохранилась в его памяти после последней встречи; в чертах ее лица появилась некоторая суровость, как будто печаль согнала с ее лица часть доброты, присутствующей на нем раньше. Но даже и сейчас она была невероятно красивой.
Страх, казалось, проник в кровь Руна и разносился ею по всему его телу.
Он едва удерживался от того, чтобы сбежать; но ведь он же обещал Бернарду, и он обещал себе. Он был достаточно силен, для того чтобы выполнить обещанное. Он должен это сделать.
– Насколько я понимаю, вы занимаетесь сбором пожертвований на церковь?
Ее язвительный тон подсказал ему, что она понимает, как нелепо он обошелся с нею, когда оставил ее в одиночестве горевать по усопшему Ференцу; что она не простила его за то, что он бросил ее в тот час, когда она отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то близкий был рядом.
Его мозг исходил на крик, приказывая ему бежать, но тело ему не повиновалось.
Он остался.
– Падре Корца? – Элисабета наклонилась ближе, ее голова коснулась его головы; ее сердце стало биться медленнее – она испытывала к нему симпатию, а не гнев. – Вы что, заболели? Может, вам лучше присесть?
Она подвела его к деревянному стулу с прямой спинкой, а сама села напротив, так что расстояние между их коленями было не больше ширины ладони. Тепло камина казалось холодом по сравнению с жаром, исходившим от ее тела.
– Так вы здоровы? Падре Корца?
Его, казалось, пробудила песня, которую пело ее сильное красное сердце.
– Здоров. А как поживаете вы, вдова Надаши?
Ее всю передернуло при слове «вдова».
– Привыкаю к своей доле… – Она подалась вперед. – Оставим эту чепуху. Мы давно и хорошо знаем друг друга, а поэтому не стоит сейчас лукавить. Смерть Ференца явилась огромным бременем, свалившимся на меня, но она дала мне свободу.
Свободу?
Рун не осмелился переспросить. Он лишь поднял голову.
– Вы выглядите так, словно перенесли болезнь, – сказала она. – Так скажите же мне правду. Как вы провели последние месяцы?
Он провалился в ее серебристые глаза, отражавшие оранжевое пламя камина. Как он смог пробыть столько времени вдали от нее? Она одна-единственная из всех, кого он знал, кому доверял воспоминания о своей смертной жизни, храня в тайне свое бессмертное существование.
Едва заметная улыбка играла на ее мягких губах. Ее рука смахнула воду с обнаженного плеча, а затем стыдливо легла на нежное горло. Рун смотрел на ее пальцы и на то, что они прикрывали.
Элисабета встала и взяла его руку в свои.
– Как всегда, такая холодная.
Тепло ее руки подействовало на него, как взрыв. Он должен был уйти, но вместо этого встал и положил свою вторую руку поверх ее рук, забирая ее тепло в свое холодное тело. Только это. Просто одно мгновение контакта. О большем он не просил.
Биение ее сердца прошло по ее рукам в его руки, затем поднялось выше, туда, где когда-то билось его сердце. Теперь его кровь струилась по жилам, подчиняясь ритмам ее сердца. Багровые пятна появились по краям его поля зрения.
Ее веки сомкнулись, она потянулась лицом к нему.
Он взял ее пылающие щеки в свои мраморно-белые руки. До этого он никогда не прикасался к женщине и не испытывал ничего подобного. Он ласкал руками ее лицо, ее гладкое белое горло.
От прикосновения его ладоней ее сердце забилось сильнее. Страх? Или ею движет что-то другое?
Слезы потекли по ее щекам.
– Рун, – прошептала она. – Я так долго ждала тебя.
Кончиком пальца он провел по ее мягким, неправдоподобно алым губам. Она вздрогнула от этого прикосновения.
Как ему хотелось прижать свои губы к ее губам, почувствовать тепло ее рта. Ощутить ее тело. Но это было запрещено. Он ведь был священником. Непорочным и незапятнанным. Он должен был прекратить это немедленно. Он вырвал у нее свою руку и поднес ее к кресту, висевшему у него поверх сутаны.
Она перевела взгляд на крест, и с ее губ сорвался стон разочарования.
Рун замер, ища в себе силы для того, чтобы совладать с исходившим от нее теплом, с запахом талого снега от ее волос, с пульсом ее сердца, который чувствовался на ее губах, с соленым запахом ее слез. Такого испуга он не испытывал никогда, ни в свой смертной, ни в бессмертной жизни.
Склонившись к нему, она поцеловала его; прикосновение ее губ было легким, как касание бабочки.
И Рун пропал.
Она почувствовала вкус горести, крови и страсти. Он больше не был падре или монстром. Он был просто мужчиной. Мужчиной, каким никогда не бывал прежде.
Откинув назад голову, он посмотрел в ее скрытые тенью глаза, темные от страсти. Она стянула с себя шапочку, и ее черные волосы, оказавшись на свободе, рассыпались по плечам.
– Да, Рун, – прошептала она. – Да.
Он целовал тыльную сторону ее запястья, чувствуя своими губами ее участившееся сердцебиение. Распустив тесемку на рукаве, он целовал изгиб ее локтя, ощущая языком нежную мягкость ее кожи.
Она, запутав пальцы в его волосах, притянула его ближе к себе. Он ощутил толчки ее крови на голой шее. Она замерла в его объятиях, а он, обнимая ее, прижимал ее тело теснее к себе. Ее рот снова нашел его рот. Ни Бога, ни обета не существовало. Ему хотелось одного: чувствовать своим телом прикосновение ее кожи. Его пальцы перебирали кружева ее одежд. Она, оттолкнув его, расстегнула и развязала все сама, при этом ее рот был прижат к его рту.
Ее тяжелое платье свалилось с нее на каменный пол; она, переступив через него, подошла к камину. Оранжевое пламя освещало ее всю, проникая через тонкое льняное полотно сорочки. Он освободил ее столь долго желанное ему тело, разорвав сорочку вдоль напополам.
Она, нагая, замерла в его руках. Ее кожа была мягкой и теплой. Ее сердце бешено билось под его ладонями.
Ее пальцы заметались по нескончаемому ряду пуговиц, на которые была застегнута его сутана. Их было тридцать три, и они символизировали тридцать три года земной жизни Христа. Сутана свалилась на пол рядом с ее платьем. Его серебряный крест нестерпимо жег грудь, но он не обращал на это внимания.
Подхватив Элисабету на руки, Рун прижал ее к себе. Она вскрикнула, когда крест коснулся ее голой груди. Он схватил его и, рванув, оборвал цепочку. Крест, зазвенев по камням, упокоился рядом с одеждой. Рун должен был встревожиться, он должен был собрать свои атрибуты святости, надеть на свое тело и превратить их в стену, разделяющую его и Элисабету.
Но он выбрал ее.
Ее губы снова прильнули к его губам, и ее рот раскрылся навстречу его рту. Ничто больше не разделяло их. Они стали двумя телами, страстно желавшими слиться друг с другом.
Элисабета назвала его по имени.
Рун ответил ей тем же.
Он пригнул ее к нагретому камином полу. Она выгнулась под ним; ее длинное гладкое горло потянулось к его рту.
Рун не помнил себя, опьянев от ее запаха, ее тепла, ее сердца. Ни один человек не испытал того, что чувствовал тогда он; ни один сангвинист не смог бы устоять. Никогда он не чувствовал себя таким удовлетворенным, таким сильным. Испытанное им блаженство и было той самой причиной, по которой люди отказываются от сана. Эти узы были более глубокими, чем его чувства к Богу.
Он слился с ней. Он никогда не хотел разлучаться с ней вновь.
Красный цвет поглотил его. Затем он поглотил ее. Он бился в бурлящем красном море.
Когда красное марево рассеялось, обе их души были изломаны.
Глава 44
27 октября, 08 часов 02 минуты по центральноевропейскому времени
Хармсфельд, Германия
Надия, опустившись на колени в нескольких футах от Эрин, шептала что-то в ухо плачущему Руну. Невзирая на то, что происходило с ними, когда они пили освященное вино, эта процедура была для Руна более неприятной по сравнению даже с шестью пулями, пробившими его грудь. У Надии душа болела за Руна, томившегося в таком капкане всю свою вечную земную жизнь, после которой его ожидал невообразимый ад за грех, в который его вверг напавший на него дикий стригой.
Эрин подошла к поломанным дверям церкви и выглянула на еще пустынную в это раннее утро улицу. Джордан, последовавший за ней, остановился рядом. Как ему удается оставаться таким теплым? Она продрогла до костей. Сперва они бултыхались в озере, вода которого скорее представляла собой тающий снег, а теперь не нашли ничего лучшего, чем укрыться в неотапливаемой церкви.
Лишь Рун затих, она услышала, как Надия, вздохнув, тоже приложилась к освященному вину, но, в отличие от Руна, она не плакала от этого.
В церкви наступило долгое молчание.
– Он проснулся, – наконец объявила Надия, снова обретя свое обычное спокойное и даже несколько безразличное состояние. – Если повезет, он еще до наступления ночи будет готов к тому, чтобы пуститься в путь. Но в течение последующих нескольких дней он все еще будет чувствовать слабость. Кровь Христа не исцеляет так быстро, как может исцелить людская кровь.
– А почему тебе пить это вино не так трудно, как Руну? – Эрин смотрела на падре, накрытого алтарной скатертью, лежащего на боку и отвернувшегося от них.
Надия тоже смотрела на него.
– Я пока что не совершила такого падения.
08 часов 22 минуты
Джордан оглядел маленькую комнатку, которую Надия сняла для него и Эрин в хармсфельдской гостинице, ее тихое и уютное здание стояло тут же на центральной площади, напротив церкви.
Находящийся рядом номер Надия сняла для себя с Руном, однако Джордан осматривал свою комнату так придирчиво и детально, словно здесь ему предстояло выдержать длительную осаду. Дверь была сделана из прочных дубовых досок. Посмотрев за окно, Стоун обнаружил сетчатую решетку, проходящую под их окном, расположенным на втором этаже. Отсюда проникнуть к ним будет трудно. Джордан быстро осмотрел ванную комнату. Окно в ней было настолько маленьким, что через него не пролез бы даже годовалый ребенок. Все остальное в номере было типично европейским: белый кафель, обычный душ, раковина, унитаз и биде.