Это пиршество запомнилось всем присутствующим не щедрыми дарами, преподнесенными князю старшими дружинниками, не цветистыми здравицами, произнесенными в честь князя, не веселыми проделками скоморохов, но тем, что Владимир вдруг лишил своей милости боярина Сфирна. На виду у всего киевского боярства Владимир отказался принять подарок Сфирна. Княжеские слуги грубо вытащили Сфирна из-за стола, вытолкав его в самый конец пиршественного зала. На место Сфирна Владимир повелел усадить незнатного гридня Рагдая. Казалось бы, Владимир нарушает древний обычай, оскорбляет старшую дружину в лице Сфирна, предки которого служили еще князю Аскольду. Об этом кричал возмущенный Сфирн, прося других имовитых мужей заступиться за него перед князем.
«Рагдай своей грудью защищал меня в сече с вятичами, поэтому он заслужил высокую честь сидеть на пиру рядом со мной, — сказал Владимир, заставив умолкнуть голоса недовольных бояр. — Сфирн показал себя трусом в битве с вятичами, тому я сам был свидетелем. Отныне будет так, бояре. Кто из моих дружинников отличится в сече с врагами, тому и почет от меня. Знатность рода отныне значения не имеет, пусть любой из вас уповает токмо на собственную храбрость».
Владимир тут же произвел Рагдая в боярское сословие, даровав ему большой земельный надел и три села в окрестностях Киева.
Сфирн ушел с пиршества, не дожидаясь его завершения. Он был буквально переполнен бешенством, ведь Владимир — этот гнусный мальчишка! — унизил его перед всей киевской знатью. Пострадал не только сам Сфирн, бесчестье пало и на всю его родню. Теперь киевляне станут показывать пальцем на Сфирна, начнут шарахаться от его сыновей, жены и сестры, от его брата и племянников. О, Сфирну ведомо, что такое злая молва! Тем более что такое княжеская опала!
Сфирну было до слез обидно, ведь в той злополучной битве с вятичами у переправы через Оку в постыдном бегстве от врага участвовали многие старшие дружинники, почему же гнев Владимира обрушился на него одного. Где же справедливость на свете?
Боярин Слуда, доводившийся Сфирну троюродным братом, тоже был в натянутых отношениях с Владимиром. Встретившись со Сфирном на другой же день, Слуда повел с ним такие речи.
— Владимир, сын ключницы, оттого-то в нем и сидит неприязнь к нам, боярам, — молвил Слуда, плотнее притворив дверь светлицы. — Владимир понимает, что далеко не всем киевским боярам нравится кланяться сыну рабыни. Поэтому Владимир и злобствует. Потому-то он и приближает к себе черных людишек вроде Рагдая. Сегодня Владимир прилюдно унизил тебя, брат, а завтра он может голову снять с любого из нас, бояр. — При этих словах Слуда перешел почти на шепот, глядя в глаза Сфирну и многозначительно выгнув бровь. — Смекай, брат. За спиной у Владимира варяги и дружина Добрыни, который тоже простолюдинов привечает. Боюсь, брат, дойдет до того, что сыновья смердов и холопов оттеснят нас, родовитых мужей, от княжеского трона.
— И я того же опасаюсь, брат, — покачал бородой Сфирн. — Что же нам делать?
— Убрать нужно Владимира со стола княжеского! — прошипел Слуда и сердито воткнул нож в скамью. — Зарезать, как жертвенную свинью! А на стол княжеский посадить сына Ярополка, рожденного гречанкой Юлией.
— Слова твои верные, брат, — промолвил Сфирн. — Беда в том, что к Владимиру никак не подобраться, подле него всегда находятся гридни из молодшей дружины.
— Кто терпелив, брат, тот своего часа всегда дождется, — с хищной ухмылкой обронил Слуда. — Владимир может умереть и от женской руки, благо он в сластолюбии меры не знает. Нам нужно лишь потакать Владимиру в его похотливых желаниях, толкать в его объятия жен и девиц. Можно настроить против Владимира какую-нибудь из его жен, ведь женщины, объятые ревностью, способны на необдуманные и жестокие поступки.
— Понимаю, брат. — Сфирн закивал, в его глазах запрыгали мстительные огоньки. — Это было бы замечательно, кабы Владимир получил ножом по горлу в постели с женщиной. Уверен, ему и невдомек, что такое может случиться.
Сфирн злорадно захихикал.
Однажды Владимир наведался с утра на Подол, в ремесленные кварталы Киева, желая поглядеть, как обжились на новом месте бежавшие из Познани иудеи, как идет у них торговля, нет ли у них в чем-то нужды. На деньги, полученные от князя, иудеи построили добротные дома из бревен, ими же была выстроена небольшая синагога из глиняных кирпичей, с куполом из медных листов.
Синагога очень понравилась Владимиру, это было здание с высокими стройными пропорциями, с узкими окнами и полукруглыми пилястрами, выступавшими из стен. Ступени у главного входа в синагогу были сложены из каменных плит, как и дорожка, ведущая от калитки в невысокой глинобитной ограде. Двустворчатые, закругленные наверху двери синагоги тоже были обиты медью, как и купол храма. На дверях были искусно выбиты сцены из Ветхого Завета. Внутри храма еще шли отделочные работы: там стояли строительные леса, висел запах извести, толченого мела, охристых красок, свежезамешанного раствора, используемого для штукатурки стен.
Оказалось, что беженцы-иудеи уже отправили своего гонца в Крым к тамошним иудейским общинам с просьбой прислать раввина для проведения священных обрядов в киевской синагоге.
Владимир обратил внимание, что русичи, живущие на Подоле, косо поглядывают на иудеев, которые хоть и никому не мешают, но уже ведут себя на новом месте как хозяева. Чужаки-иудеи владели многими секретами ювелирного, кузнечного и строительного мастерства. К ним постоянно шли с заказами люди с достатком. Русские ремесленники, теряя клиентов, злились на иудеев. К тому же большинство киевлян, живущих на Подоле, являлись язычниками и смотрели с недоверием как на христиан, так и на иудеев.
Выехав со своей конной свитой на берег реки Почайны, где далеко протянулись бревенчатые причалы для торговых судов, Владимир захотел рассмотреть вблизи чужеземные купеческие корабли. Несмотря на раннее утро, у пирсов было полно людей, здесь вовсю шла работа. С одних кораблей носильщики перетаскивали на берег тюки с товаром, рядом шла погрузка товара на суда, готовые выйти в путь. Неподалеку на верфи визжали пилы и стучали топоры, оттуда далеко разносился острый запах дегтя и сосновой смолы.
Неожиданно Владимир остановил коня. Он увидел, как из большой крутобокой лодьи с высоко загнутым носом на деревянную пристань поднялась молодая женщина изумительной красоты. Длинное шелковое платье, расцвеченное узорами, как перья павлина, струилось тонкими складками по ее прекрасной фигуре, ниспадая до пят. Голова красавицы была покрыта тонким покрывалом, скрепленным на лбу блестящей диадемой. Из-под покрывала ниспадали две толстые темные косы.
Владимир сразу узнал гречанку Юлию. Его брови сдвинулись на переносье, а сердце вдруг ревниво заныло в груди при виде того, что гречанке помогает выйти из лодьи статный юноша лет двадцати в белом византийском плаще. Длинные вьющиеся волосы юноши разметал свежий ветер, поэтому Владимир не смог разглядеть черты его лица.
Судя по тому, как охотно Юлия опирается на сильную руку этого юноши, как она улыбается ему, можно было понять, что между ними существует не просто дружеская связь. Ловко вскочив на пирс, юноша накинул гречанке на плечи шерстяную мантию голубого цвета с желтыми волнистыми узорами. Тут же на пристани Юлию и ее молодого спутника поджидали трое слуг из свиты гречанки. Этих людей приставил к Юлии Владимир в пору, когда он был очень близок с нею. Владимир оберегал Юлию, страшась ревности Рогнеды или Торы. Эти телохранители остались при Юлии и после вынужденного расставания с ней Владимира.
«С кем это Юлия катается по утрам на лодке?» — подумал Владимир, провожая гречанку взглядом, пока она не затерялась в толпе.
В этот же день Владимир пришел в гости к Юлии. Он сказал ей, что желает осведомиться об ее самочувствии и о здоровье маленького Святополка.
— Мой сын здоров, и я тоже, — рассмеялась Юлия, сверкнув своими ослепительно белыми зубами. — Благодарю за заботу, княже.
Их беседа никак не клеилась, поскольку Юлия намеренно дерзила Владимиру, мстя ему таким образом за то, что он позабыл о ней так надолго. Глядя на Юлию, на совершенные черты ее лица, на ее большие с поволокой глаза, на тонкие темные вьющиеся пряди у нее на лбу, Владимир чувствовал, как сильно его тянет к этой женщине, ласки которой он не мог позабыть ни в объятиях Аловы, ни на ложе с Аделью.
Не обращая внимания на язвительные насмешки Юлии, Владимир заявил ей, что намерен возобновить их отношения.
— Пусть Адель по-прежнему живет в моих хоромах, — сказал Владимир, — а я нынче же переберусь в твой терем, моя богиня.
— Нет уж, князь, — решительно возразила Юлия, — пусть все остается как есть. Милуйся и дальше со своей немкой! Мои чувства к тебе умерли, чтобы их возродить, потребуется время. И еще, княже, потребуются дары от тебя.
— Будь по-твоему, лада моя, — покорно произнес Владимир, понимая, что с капризной Юлией иначе нельзя. — Я вымолю твое прощение, чего бы мне это ни стоило!
Красивое лицо Юлии вспыхнуло радостью, но она сдержала свой бурный внутренний порыв, прикрыв свои колдовские очи длинными изогнутыми ресницами и слегка прикусив нижнюю губу. Юлия была рада тому, что у нее теперь будет возможность помучить Владимира, к которому она относилась в душе как к избалованному ребенку благодаря возрастной разнице между ними. Юлия была старше Владимира на целых одиннадцать лет.
Владимир очень скоро выяснил, что красивый юноша, с которым Юлия встречается чуть ли не каждый день, является сыном греческого купца Ерофея, который вот уже несколько лет безвыездно проживает в Киеве. Сына Ерофея звали Эрастом. Он помогал отцу в торговых делах. Ерофей был очень богатым купцом, поэтому его дом стоял не на Подоле, а на Горе рядом с теремами имовитых киевских бояр.
Ерофей торговал различными украшениями, благовониями и шелковыми тканями, поэтому падкая на роскошь Юлия частенько наведывалась в лавку Ерофея на рыночной площади. Частым гостем в тереме Юлии был и Эраст, который приносил ей на показ образцы новых тканей и золотые украшения, доставленные его отцу из Царьграда или перекупленные им у арабских купцов.