– Так вот что случилось с остальными? – сказала я, прежде чем успела прикусить язык. Этот разговор, будто гнойник, годами зрел в глубине моего сознания, и я с трудом верила, что не сплю. Но это была она – ужасная кульминация десятка невысказанных претензий. – Они были недостаточно благодарны тебе?
Я выпалила это в приступе гнева: за одну секунду глупо и безрассудно выплеснула наружу тысячу крошечных оскорблений. Как только слова слетели с моих губ, все мои мышцы сжались от ужаса. Боже. Что я натворила?
Ты медленно повернулся ко мне – на твоем лице читался гнев пополам с недоумением.
– Что ты сказала?
Я открыла рот, но не издала ни звука. Привычная к шитью рука дрогнула, и я уколола иглой большой палец. Но едва почувствовала это – мне было так страшно.
– Ты рылась в моих вещах? – спросил ты, скрестив руки на груди. Я вдруг поняла, какой ты высокий и какая я по сравнению с тобой маленькая.
Я замотала головой, бросив вышивку на коленях.
– Н-нет, не понимаю, о чем ты. Я просто… Наверное, были и другие. До нас. Ты ведь живешь уже очень долго, мой господин.
Ты смотрел на меня долго, взвешивая, будто золото, которое по твоим подозрениям было обычной крашеной жестью.
– Были и другие, – произнес ты в конце концов.
Эти слова пронзили меня, как электрический разряд. Я сама видела доказательства твоих прошлых любовных похождений, но услышать это из твоих уст… Мне было дурно – не от любви, а от того, как долго и как много ты от меня скрывал.
– Что с ними случилось? – спросила я. В горле пересохло. Если уж я зашла так далеко, не было смысла удерживать внутри вопрос, который изводил меня ночами. Нельзя было отменить уже сказанное, и я бы вечно ненавидела себя, закончи я этот разговор сейчас. – Где они сейчас?
– Сбежали или умерли, – сказал ты, опасно сверкая глазами. Твои руки все еще лежали на груди, как у ребенка, которого отчитывает гувернантка, но челюсть была сжата, как у воина, готового нанести удар. Меня всегда поражала твоя способность одновременно изображать из себя и жертву, и агрессора.
– Кто их убил? – спросила я почти что шепотом. На долгое мгновение воцарилась тишина, которую нарушало только добросовестное тиканье немецких часов в гостиной.
Ты широкими шагами пересек комнату, и на одно ужасное, невозможное мгновение я подумала, что ты меня ударишь. Но вместо этого ты опустился на одно колено, взял мою уколотую руку в свою и вперился в меня своим самым тяжелым взглядом.
– Ты юна и не знаешь, что такое любовь. Любовь – это насилие, моя дорогая; буря, которая раскалывает твой мир на части. Чаще всего все заканчивается трагедией, но мы продолжаем любить в надежде, что на этот раз все будет по-другому. На этот раз возлюбленный поймет нас. Не попытается вырваться из наших объятий и не обрушит на нас свое недовольство.
Ты поднес мой большой палец ко рту и высосал кровь нежно, как мать, которая решила перевязать своему малышу ушибленное колено.
– Любовь превращает нас в чудовищ, Констанца, и не все из нас способны быть чудовищами. Другие мои любовники обезумели, поносили меня и отвергали мои чувства, подвергали наши жизни опасности, соглашаясь по глупости на свидания с людьми, они предавали мое доверие. Их пришлось усыпить, любовь моя, – как лошадь со сломанной ногой. Из чистого милосердия. Я клянусь тебе. Понимаешь?
Я медленно кивнула. Тело онемело и казалось каменным. Я едва дышала. Усыпить, так ты сказал. Словно животное.
Ты заправил мне за ухо прядь волос и разгладил пальцем беспокойную морщинку между бровями – изменил мое лицо так, как тебе больше нравилось.
Потом взял меня за подбородок и сжал так сильно, что у меня на глазах выступили слезы.
– Отлично, – произнес ты неожиданно мрачным тоном. – А теперь прочь из моей комнаты.
Разговор был окончен. Ты оставил меня одну в гостиной, потрясенную, готовую расплакаться. Я прижала руку ко рту, чтобы подавить крик ужаса. Тогда я действительно осознала, что попала в твою ловушку и все розовые мечты о побеге были лишь полетом фантазии. Если я сбегу, ты выследишь меня и сделаешь то же, что и с другими мужьями и женами. Я содрогнулась от этой мысли, готовая вот-вот разрыдаться.
Ты приковал меня к себе железными цепями, как и мою милую Магдалену. У меня не было шанса ускользнуть, не навлекая на нее твоего гнева, и потому я решила остаться. Смотреть, слушать и терпеливо дожидаться идеального момента, когда мы с Магдаленой обе сможем вздохнуть свободно.
Вскоре после этого ты увез нас из Берлина, словно продолжительный недуг Магдалены отравил собой весь город. Она сидела на диване и смотрела в окно, бледная и изнуренная, когда ты приказал с максимальной тщательностью упаковать все вещи в доме. Я бессильно заламывала руки, ты размышлял, а Магдалена изнывала от тоски, пока незнакомые люди снимали со стен мои картины. Я понятия не имела, чем вам помочь. Лучшим решением было каждый день тихонько заползать в кровать к впавшей в практически коматозное состояние Магдалене и пару часов лежать, уткнувшись в нее носом, сидеть с тобой, пока ты не просмотришь утренние новости, и слушать, как ты зачитываешь интересные заголовки. Ни у одного из вас мои утешения не вызывали даже улыбки. А потому я научилась довольствоваться собственной компанией и перестала пытаться развеять плохое настроение Магдалены. Врач, которого ты для нее нанял, сказал, что она страдает от болезни. От женской истерии, приводящей к апатии и тоске.
Я предполагала, что все гораздо проще. Думала, что она просто слабеет – так увядают и умирают цветы, лишенные солнечного света. Главным для Магдалены была ее свобода, и когда эту свободу у нее отняли, жизнь потеряла свой блеск.
Ты бы никогда не подарил Магдалене ее обожаемую свободу, ведь позволив ей разгуливать в одиночку, ты бы перечеркнул распорядок жизни, который ты нам с ней уготовил. Зато тебе удалось на время подстегнуть ее радость – и выбрал для этого столь действенное средство, что оно могло бы сравниться своей силой с солнечным светом или возможностью свободно дышать, которыми она ради тебя пожертвовала. То была сила чистой, безудержной радости.
Я бы никогда не подумала, что для ее обретения придется проделать долгий путь до самой укрытой снегами России.
Часть третья
Алексей, наше солнце, наш разрушитель. Мой принц, отлитый из мрамора и золота. Мы жили бы вместе еще сотню лет, цепляясь друг за друга, несмотря на то что готовы были рвать друг другу глотки, если бы не Алексей. Он был противоядием от всех наших бед, всплеском кратковременной сладости в наших полных горечи жизнях. С появлением Алексея к нашей семье вновь вернулась легкость. По крайней мере, ненадолго.
Он был так же неизбежен, как революция, и предвещал столько же жестокости.
В Петрограде стояло лето, пьянящий октябрь 1919 года. Всего за год до этого большевики расстреляли царя, огромная Российская империя погрузилась в Гражданскую войну, и одновременно с этим совершались первые попытки восстановить страну. Нация боролась сама с собой, пытаясь определить свое место в быстро меняющемся мире, мчащемся навстречу изменяющейся судьбе. Но, несмотря на все шрамы военного времени и твой взрывной характер, для тебя Россия по-прежнему оставалась прекрасным, загадочным идеалом, родиной очень многих твоих любимых философов и авторов. Ты хотел вникнуть в тонкости устройства всех политических школ и всех фракций, борющихся за господство. Ты верил, что борьба привела человеческое общество к высотам, и хотел в рамках своих исследований измерить ее высоту и ширину.
– Ты уверен, что здесь безопасно? – спросила я, когда мы сошли с поезда, пускавшего в воздух клубы дыма. Петроградский вокзал напоминал акварельный водоворот коричневых и медных тонов, повсюду слышались крики продавцов газет и торговок.
Я глубоко вдохнула аромат города. Ощутила вкус горячего хлеба, машинного масла и нотку свежей крови, впитавшейся в булыжники. Это был город на пороге расцвета – или на пороге распада. Неудивительно, что тебя неудержимо тянуло сюда.
Ты обхватил мое лицо ладонями, весь окутанный паром, вырывающимся из поезда, словно дьявол сернистым дымом.
– Мы с тобой видели сотню крошечных апокалипсисов, нас не затронул пепел бесконечного множества павших режимов. Мы пируем на останках разрушенных империй, Констанца. Их крах – наш главный праздник.
Я сжала губы. Там, где тебе виделся сияющий прогресс, я наблюдала только войну, голод и запустение. В последние годы люди научились строить настолько ужасающие машины, что они могли разнести на куски любого, будь то человек или вампир. Я спрашивала себя, не следует ли нам с большей тревогой думать о том, как меняется мир.
Магдалена вышла из поезда, щурясь от слабого рассветного света. Нужно было быстрее добраться до нашего нового пристанища, чтобы хорошенько выспаться до того, как солнце войдет в полную силу. Ты поцеловал ее затянутую в перчатку руку.
– Это наше новое начало, любовь моя, – поприветствуй его.
Апартаменты, которые ты для нас арендовал, были недалеко от центра города, чтобы было удобнее охотиться. Хотела бы я запомнить их лучше, но мы пробыли в России недолго. Я отчетливо запомнила лишь великолепную лепнину в виде короны, обрамляющую нашу с Магдаленой комнату: крошечные цветочки из завитков белого гипса.
Осень стремительно сменялась морозной зимой, и последние потрепанные дождем золотые листья все еще отважно цеплялись за свои деревья. Мы, тем не менее, проводили большую часть времени вне дома, посещая ночные рынки и еще не закрытые на тот момент театральные представления. Ты сказал, что нам с Магдаленой слишком опасно находиться в городе одним, хотя я не представляла себе, какие уготовленные нам людьми ужасы способны застать нас врасплох. Ты убеждал нас оставаться дома, читать Пушкина, шить и заниматься музыкой, пока сам частенько навещал кофейни и пивные. Ты говорил с радикалами и конституционалистами, анархистами, декабристами и депутатами Думы, с восторгом и восхищением занося их в свои каталоги. «Сколь яркая симфония человеческой философии и страсти, – отмечал ты. – Сколь бурное варево идей и потенциала».