Поднимаясь по каменной лестнице туда, где его, распахнув дверь, поджидал dvornik (несомненно, во исполнение поручения Тайной полиции, отметивший час возвращения Джула Пламмера), Эшер невольно задумался: верит ли Исидро, воспитывавшийся в Толедо в разгар Контрреформации[28], в существование Ада?
– Донесения о подобных случаях в сводках время от времени попадаются.
Французский господина Зуданевского не отличался беспримесным парижским выговором, перенимаемым в детстве от гувернанток-француженок и совершенствуемым во время весьма дорогостоящей учебы за границей. Искушенный слух Эшера улавливал в нем оттенки привычки, сродни результатам усердной школьной зубрежки, сложившейся за долгие годы общения с зарубежными гостями русской столицы. В результате речь полицейского захламляли самые разные интонации – итальянские, германские, английские, американские… хоть усаживай его перед собой да записывай!
С 94-го коридоры основательной кирпичной постройки напротив Петропавловской крепости не изменились ничуть. Под сводами здания по-прежнему царила едкая вонь дыма и пота с легкой примесью плесени. Проходы изрядно сужали вереницы дешевых сосновых столов вдоль стен, загроможденных десятилетней давности залежами бумаг, всевозможных плодов российской бюрократической мысли – отношениями, донесениями, дозволениями, ходатайствами о дозволении, требованиями дополнительных сведений, без коих ходатайство удовлетворению не подлежит… Когда Эшер угодил сюда впервые, ни о каком «антант кордиаль»[29] между королевой империи и русским царем не было и помину, отчего в тот раз Эшеру пришлось провести здесь, в крохотной подвальной камере, семьдесят два весьма неприятных часа, прежде чем чины Охранки поверили его беспардонному вранью и соизволили его отпустить… и Эшер прекрасно знал, насколько близок был к тому, чтоб сгинуть там навеки.
Служил ли Зуданевский в Охранном отделении уже тогда? Эшер его не припоминал, однако на всякий случай принял еще более развязный вид и, шумно попыхивая истинно американской, невообразимо зловонной сигарой, заговорил протяжнее прежнего:
– Стало быть, я-то с малолетства считаю: прав этот Гамлет, не так все в жизни просто. Есть вещи, которых никакой науке не объяснить. Верно, верно, многие просто чушь собачья. Вот, скажем, случай с той женщиной из Парижа, о которой все говорят, в этом… в тысяча семьсот каком-то там… вы можете поручиться, что это не муж облил ее джином да чиркнул спичкой? Однако насчет некоторых других… – Эшер с сомнением покачал головой. – Просто не знаю, что и подумать.
– А этот Орлофф…
– Или как его там на самом деле.
– Да, именно. Значит, он рассказывал, будто некая его родственница…
– Сестра, – угрюмо подтвердил Эшер. – Он говорил моей… Ну, одним словом, услыхал я случайно разговор о подобных вещах, и кое-кто из беседовавших вроде как зубоскалить на их счет принялся, а он говорит: нет, дескать, такое вправду может случиться, и одному случаю он сам свидетелем был. Родная сестра его, сказал, ни с того ни с сего – раз, и вспыхнула, а в комнате-то ни огня, ни чего-либо горючего, и к бутылке она не прикладывалась, как эти здешние бедняки. Загорелась, сказал, да таким жарким пламенем, что не осталось даже костей. Сказал… ну, короче выражаясь, потрясен был чертовски, без дураков. Ну а я в жизни попутешествовал, знаю, сколько топлива нужно, чтоб развести такой жаркий огонь да сжечь тело взрослой женщины без остатка.
– А не упоминал ли он, – осведомился Зуданевский, искоса взглянув на Эшера из-за округлых, выпуклых, точно рыбий глаз, стекол очков, – о каких-либо странностях в поведении, о необычных поступках сестры, предшествовавших ее… самовоспламенению?
– Это о каких же, к примеру? Не лила ли она водку на голову?
Мог бы Эшер сдержать изрядно участившееся при этом вопросе биение сердца, так бы и сделал: казалось, полицейскому вполне по силам расслышать разницу.
«Странности в поведении???»
Свернув за угол, оба вошли в узкую дверь. Знакомый запах, низкие потолки, неяркий свет газовых рожков, словно сочащиеся страхом стены… Волосы на затылке зашевелились, приподнимаясь дыбом: коридор этот вел прямо к лестнице, которой его вели вниз. Однако Зуданевский почти сразу свернул направо и отпер дверь в небольшой кабинет.
– Так вот, ни о чем таком он не рассказывал.
Почти всю комнату занимали стеллажи с рядами коробок и ящиков. Опустив газовый рожок пониже, к обшарпанному, неухоженному, в чернильных кляксах, точно такому же, как в любом полицейском участке Российской империи, столу посреди комнаты, Зуданевский снял с полки прочный, запертый на замок ящик из белой жести.
– А не связалась ли эта девушка, Орлофф, с каким-либо клубом или организацией незадолго до… инцидента? Не упоминал ли ее брат, скажем, о Круге Астрального Света, или о Внемлющих Мировой Душе?
Эшер отложил сигару на край стола.
– При мне – нет. Рассказывал он о ней всего раз, малость выпивши, да и фамилия его, как я уже говорил, скорее всего, не Орлофф. Помню, он прибавил еще, будто виделся с ней нечасто.
– Нечасто? Или не виделся вовсе?
Эшер скроил гримасу легкой досады:
– Знаете, как он сказал, я точно не помню. Разговор-то состоялся полгода назад. «Я с ней не виделся»… а что это значило – что сам он был в отъезде, или, наоборот, она куда уезжала, или им просто разговаривать не доводилось – поди разбери.
– Сколько лет было девушке?
Эшер только пожал плечами.
– А не говорил ли он, где был сам, когда она загорелась? Не рядом ли, не в том же здании?
Эшер задумался, делая вид, будто вспоминает ход разговора, но на самом деле размышляя, какой ответ окажется убедительнее, и наконец ответил:
– Похоже, да, где-то неподалеку. То есть это мое впечатление, однако, положа руку на сердце, отчего мне так показалось, я не припомню. А к чему, собственно, этот вопрос, сэр?
Зуданевский откинул крышку ящика. Внутри обнаружилось около кварты серого праха вперемешку с фрагментами покрупнее, в которых Эшер, приглядевшись, узнал зубы и обломки костей. Поверх всего этого, небрежно обернутая клеенкой, покоилась пара коричневых туфель-балеток на плоской подошве.
– С середины зимы 1908-го в районе трущоб к северу от реки, называемом Выборгской стороной, безвестно исчезли семнадцать юношей и девушек. Семнадцать.
Достав из кармана увеличительное стекло и пинцет, полицейский вручил их Эшеру и поправил наклон газового рожка так, чтобы свет его падал внутрь ящика.
– Выборгская сторона – одна из самых гнусных окраин Санкт-Петербурга, – задумчиво, не сводя с Эшера холодно-серых глаз, продолжал он. – Люди пропадают там что ни день. Замерзают, мрут с голоду, пьяными тонут в реке…
– Это же фабричные кварталы, верно я понимаю? – наморщив лоб, будто почти не слышал о тех местах, уточнил Эшер.
– Да, так и есть. Заводы, фабрики, доходные дома… халупы, каких постыдились бы даже в китайской деревне.
Странно, но здесь в ровном, спокойном голосе полицейского внезапно прорезалось изрядное негодование.
– А им все невдомек, отчего это все стачки, все беспорядки начинаются именно там, отчего это половина петербургских смутьянов и бедокуров – выходцы с Выборгской стороны? – проворчал он, но тут же поджал губы, словно ловя невзначай вырвавшиеся на волю неблагоразумные слова, пряча их там, где они не попадутся на глаза начальству, и по-прежнему ровно, деловито продолжил: – Однако пропавшие, как на подбор, совсем молоды. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Часть мальчишек – забубенное хулиганье с военных заводов, часть – ребята порядочные, честные, из тех, что гнут спину во флотских канатных мастерских, а жалованье до копейки несут домой, к matyushka. Из девчонок кое-кто промышлял на панели, остальные целыми днями нянчились с младшими братьями-сестрами, а по вечерам брали на дом шитье, чтоб заработать пару копеек.
Надев перчатки, Эшер вынул из ящика туфли, повертел их в руках, поднес к свету рожка, пригляделся к подошвам.
– Новенькие, – пробормотал он, снял пенсне и, отогнув верх, насколько возможно, оглядел подкладку сквозь лупу. – Ступни в туфлях сгорели?
Подкладка балеток выцвела, пошла пятнами, кожа едва обуглилась.
«Вампир. Либо Голенищев солгал, либо… что?»
– Да. Но не целиком: все кости в сохранности.
Потянувшись пинцетом к одному из зубов, Эшер вовремя сообразил, что выпал из образа, невольно сделался самим собой, отложил инструмент, сунул в рот сигару и нахмурился, будто в растерянности:
– Бог ты мой…
– Имени сестры ваш господин Орлофф не называл?
– Не припомню, сэр.
Мрачно взирая на прах в ящике, Эшер почувствовал, как сердце его переполняет знакомый охотничий азарт – тот самый, что в первое время придавал Загранице такое очарование. Как будто складываешь из осколков стекла мозаику, которая может взорваться прямо в руках…
– А вы, мистер Зуданевский, что обо всем этом думаете? – спросил он, исподлобья взглянув на собеседника. – Фабричной девчонки в таких туфельках я лично себе как-то не представляю.
– Верно, фабричные обычно донашивают полученное по наследству от матерей либо старших сестер. Однако обувь вовсе не из дорогих. Такие туфли на фабриках шьются тысячами.
– Работая на обувной фабрике, девчонка могла и стащить их. Насколько я понимаю, в родстве с кем-то из жильцов того здания, где ее обнаружили, она не состояла?
– По нашим сведениям, нет. Та комната пустовала чисто случайно, поскольку старик, проживавший в ней, за несколько дней до этого умер от скарлатины и соседи еще опасались заразы. Обыкновенно там спят даже на полу в коридорах, снимая не комнаты, а углы.
Эшер молча закусил кончик уса. О многих доходных домах лондонского Ист-Энда вполне можно было сказать то же самое. Между тем Зуданевский продолжал наблюдать за ним, оценивая «друга» князя Разумовского со всех сторон и явно прикидывая, много ли пользы принесет оказанное ему одолжение.