– Похоже, Бенедикту Тайсу пришло, – пробормотал Эшер себе под нос. – Попрошу Лидию по приезде выяснить о нем все, что удастся. Разумовский – а не он, так кто-нибудь из его пассий, – сможет ввести ее в Круг Астрального Света, к которому Тайс, кажется, питает особое расположение. С виду само простодушие, она превосходно разбирается в человеческих связях: кто, с кем, куда – схватывает на лету. Понимаете, если я попрошу приглядеться к нему Зуданевского или кого-нибудь из друзей в Департаменте, а он окажется совершенно ни в чем не повинным врачом, стремящимся лишь облегчить участь петербургских бедняков…
– Человек, держащий на жалованье клерка из Аусвертигес Амт, – сухо ответил Исидро, – совершенно ни в чем не повинным оказаться не может. Однако, если Тайс с этим типом, Текселем, вдруг угодят под замок, в каземат Петропавловской крепости, мне лично совсем не хотелось бы задержаться в Петербурге до самого июня, выясняя, к кому наш чужак обратится далее. Тайс нам по крайней мере известен. А эта девушка, пропавшая последней…
– …Ничего не знала, никому ничего не рассказывала, дружбы ни с кем, кроме родных, если верить ее матушке, отродясь не водила.
Поднявшись с кресла, Эшер прошел к самовару и налил себе чаю. Затяжные прогулки под дождем, да еще сразу же после трех дней в поездах, утомили его настолько, что он чувствовал себя глубоким стариком. Заграница… как известно, отдыха здесь не бывает, а предстоящее путешествие обещало оказаться еще тяжелей.
– Видели бы вы их глаза, когда я пустился в расспросы! То и дело поглядывали на Зуданевского, а нет – переглядывались меж собой: «А если об этом сказать, я беды на нас не накличу? Что они хотят услышать? Стоит ли язык распускать? Как бы чего не вышло…» Вот в Лондоне, скажем, в том же Ист-Энде, если начнешь расспрашивать да вынюхивать, да еще на лбу крупными, будто с афиши мюзик-холла, буквами напишешь «филер», люди, конечно, примутся строить из себя дурачков, но чтоб так испугаться… всерьез испугаться за собственную жизнь…
– Да, неудобство изрядное, – с учтивой скукой в голосе согласился Исидро.
Испанский дворянин, он явно не интересовался правами бедняков и при жизни, а уж теперь, после смерти, – тем более.
«Ну, разумеется: беднякам ведь и надлежит жить в страхе перед вышестоящими! Чего доброго, он нынче же ночью отправится к матери Евгении Греб, дабы ею поужинать».
Вампир поднялся, собираясь уйти, и на прощание Эшер подал ему крохотный сверточек в розовой бумажной салфетке, вынутый из кармана. Приняв вещицу, Исидро даже не удосужился развернуть салфетку, словно нащупал сквозь тонкую бумагу и слегка деформированный золотой ободок, и треснувшую от жара жемчужину, а просто сунул сверточек в карман – точно так же, как письма леди Ирен.
– Я подумал, что вам захочется сохранить его.
Исидро закутался в плащ, хотя опасность замерзнуть не грозила такому, как он, даже самой студеной ночью.
– Весьма любезно с вашей стороны. Однако, питай я пристрастие к сувенирам на память о тех, с кем некогда был знаком, сей коллекции не вместил бы ни один дом на свете. Миссис Эшер прибывает в четверг?
– На адрес банка от нее получена телеграмма, отправленная из Парижа сегодня утром.
– Я полагаю…
Вампир осекся. Подобные заминки в разговоре были настолько ему несвойственны, что Эшер сразу же понял, о чем он собирался спросить.
– Мне неизвестно, – ровно ответил он на невысказанный вопрос, – сопровождает Лидию кто-либо или нет. Надеюсь, ей хватило благоразумия взять с собой Эллен. Надеюсь также по приезде заверить ее в том, что Эллен незачем вас опасаться.
– Коль скоро на следующий день после приезда миссис Эшер нам с вами предстоит отправиться в путь самим, – ответил Исидро, – полагаю, заверив ее в этом, вы ничем не рискуете.
– Насколько я понимаю, – продолжал Эшер, – за петербургских вампиров вы поручиться не можете.
– Поручиться, Джеймс, в этом мире нельзя ни за что и ни за кого. Ни за живых, ни за мертвых.
С этим он и исчез. Почувствовав холодный нажим разума вампира на собственный, Эшер воспротивился ему, насколько сумел, и потому разглядел, как ночной гость подошел к двери, отворил ее и выскользнул за порог. «А ведь удобно, – подумалось ему. – Хотя бы мимо dvornik’а незамеченным проходить…»
Задрапировав окна и двери гирляндами из чеснока с белым шиповником, он улегся в постель. Эти три дня выдались исключительно долгими, даже если не брать в расчет весенних арктических рассветов.
Разумеется, о том, чтобы мистер Джул Пламмер из Чикаго отправился встречать рыжеволосую супругу профессора-фольклориста из Нового Колледжа, прибывающую в Северную столицу, на вокзале, не могло быть и речи. Вместо этого в четверг, тридцатого марта по русскому календарю, мистер Пламмер поехал на Крестовский остров, во дворец князя Разумовского, отпер полученным от хозяина ключом калитку и двинулся березовой рощей в зеленом убранстве, в бисере первых весенних почек, проклюнувшихся на ветвях, к берегу реки. Там, у воды, стояла izba, где порой останавливались гости князя. Приставленные к домику слуги склонились перед достопочтенным господином. Слуг было четверо: повар, две горничные и парнишка из княжеских конюшен, присматривавший за садом. Подав Эшеру чаю, все они вернулись к работе, продолжили наводить чистоту, а вскоре после полудня снаружи донесся звон упряжи и хруст гравия под колесами экипажа. Не дожидаясь помощи лакея в княжеской ливрее, Лидия спрыгнула с невысокой подножки ландо прямо в объятия Эшера.
– Все в порядке, – шепнула она, когда Эшер, покончив с первым жарким поцелуем, поднял голову и увидел, как князь Разумовский подает руку еще одной даме, помогая ей выйти из ландо. – Ей я назвалась миссис Беркхэмптон и сказала, что еду к мужу. Вдобавок утром она так или иначе уезжает домой.
Обернувшись к спутнице, Лидия заговорила в полный голос:
– Миссис Фласкет, познакомьтесь с моим супругом, Сайласом Беркхэмптоном. Сайлас, миссис Фласкет была так любезна, что согласилась сопровождать меня сюда буквально в последнюю минуту…
– Миссис Беркхэмптон, дорогая моя! – с дружеской, сдержанной, однако не вполне скрывшей далеко выдающиеся вперед зубы улыбкой воскликнула ее компаньонка, коренастая, простоватая с виду женщина во вдовьем трауре. – Я оказываю услуги дамам, нуждающимся в компаньонке, вот уж тринадцать лет и самых убогих меблированных комнат к югу от Темзы повидала за эти годы без счета. Предложение сопроводить леди в Санкт-Петербург – это, знаете ли, что-то вроде шанса сбежать от забот с цыганами, – с блеском в карих глазах пояснила она. – Так что возвращаться я совершенно не тороплюсь.
– Браво! – воскликнул Эшер, склонившись к ее руке в черной перчатке.
Насколько он знал Лидию, эту женщину ожидала очень и очень щедрая награда сверх возмещения дорожных расходов.
– Ну а сейчас, – объявила миссис Фласкет, – его сиятельство предложил показать мне малую толику своих владений…
Облаченный в великолепный, пошитый в Лондоне утренний костюм, который носил вне службы, вместо мундира, Разумовский склонился перед ней, словно перед самой императрицей:
– Если вы не слишком утомлены с дороги, мадам?..
– Ваше сиятельство, шанс прокатиться в карете с русским князем я упущу, разве что если упаду замертво! А бьента[34], мэм! – воскликнула миссис Фласкет, подмигнув Лидии и помахав ей рукой.
– А бьента, – ответила Лидия, с улыбкой помахав ей в ответ.
Князь Разумовский помог миссис Фласкет, кипящей энергией, несмотря на темное платье второго периода вдовьей скорби[35], снова подняться в ландо. Оглянувшись, Эшер обнаружил, что izba за спиной таинственным образом опустела: все четверо слуг исчезли, как не бывало.
Не успел экипаж скрыться из виду, как он подхватил Лидию на руки.
– Сайлас? – спросил он несколько позже, затягивая на спине Лидии шнуровку корсета.
– Мне всегда нравилось это имя. Такое… американское.
Подслеповато щурясь, Лидия потянулась к прикроватному столику за очками.
– О да, благодарствую за комплиме-ент, мэ-эм, – ответил он, окарикатурив акцент уроженца Среднего Запада до предела и вовремя увернувшись от брошенной в него гребенки, а собственным голосом добавил: – Если ты остановишься здесь без компаньонки, толков в свете о тебе не пойдет?
Облака поредели, и серебристый послеполуденный свет, неизменно ассоциировавшийся у Эшера с Санкт-Петербургом, уступил место тонким, медвяно-желтым лучикам солнца. Усыпанные тугими, зеленовато-бронзовыми шишечками почек березы за окнами сделались яркими, отчетливыми, словно рисунок, выгравированный на стекле. Просто не верилось, что до вчерашней грязной мансарды с обгорелыми половицами, насквозь пропахшей отчаянием и нищетой, отсюда не будет и мили…
Облаченная в пышное платье из нежного шелка, подбитого конским волосом, Лидия направилась к туалетному столику.
– Я спрашивала об этом князя Разумовского. Он ответил, что в петербургском обществе никто бровью не поведет, если я, не таясь, остановлюсь здесь в компании танцовщика из русского балета и двух капитанов императорской гвардии. Примут меня везде – все, кроме разве что императрицы. Князь обещал, что сестра его прокатит меня по магазинам, чтоб привести в «бьен а-ля мод»…[36]
Эшер закатил глаза, карикатурно изображая ущемленного в правах мужа, отчего Лидия звонко расхохоталась. Поскольку деньги принадлежали ее семье, он неизменно держался так, будто его ничуть не касается, куда она тратит их и что носит, пусть даже речь шла о шляпках наподобие ведерка для угля или декоративных зонтиках не больше подсолнуха величиной. Откинувшись на подушки, он спрятал босую ногу в складки меховой полости и принялся наблюдать за женой, поглощенной кропотливым, трудоемким ритуалом нанесения на лицо сужающего поры крема, рисовой пудры, кармина, талька, кельнской воды и легких мазков туши, за коим последовали еще полчаса расчесывания, заплетания, закалывания, изучения, украшения, разорения и придания еще большего великолепия волосам оттенка корицы, причем все это время Лидия каждые пару минут то снимала, то надевала очки. Если б она сию минуту вынырнула из навозной ямы в хлеву, то и тогда затмила бы красотой Елену Троянскую, и Эшер не уставал удивляться тому, что сама Лидия не видит ничего этого, замечая за собой лишь величину носа, впалые щеки да фантастическую худобу.