, – жалел, осознав, что любовь к подобным местам поблекла, сменившись инстинктивной настороженностью Службы.
Возможно, именно благодаря сей утрате он мог в полной мере постичь сожаление, с которым Исидро упоминал о вампирах, утративших вкус ко всем граням жизни, кроме Охоты и Дичи.
Теперь-то он понял весь смысл поговорки «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».
А с тех пор как ему стало известно, что вампиры вовсе не сказка, европейские города изменились для него вновь. Стали местами не просто опасными – невообразимо опасными. Со временем Эшер обнаружил, что не может пройти мимо древней церкви, не задумавшись, кто может спать в ее склепах и пробудиться, как только город окутает тьма, не мог шагу ступить по истертым камням мостовой, не чувствуя, что мостовая – лишь хрупкая корка над бездной, кишащей демонами.
Демонами, готовыми вот-вот вырваться на волю, сказать свое слово в политике крови и стали.
«Как мог я оставить в таком месте Лидию?»
Впрочем, он понимал: если кто-то из лондонских вампиров решится навлечь на себя устрашающий гнев Исидро, в Оксфорде нисколько не безопаснее. От Лондона до Оксфорда путь недалек.
«Не стоит об этом, – подумал Эшер, прикрыв глаза и прислонившись лбом к темному оконному стеклу. – Тебе вновь предложили меч, и ты принял, схватил его по собственной воле. Сам согласился снова взяться за дело, и…»
Да, согласился и в глубине души понимал: поступить иначе он просто не мог.
«Где-то там германский ученый работает заодно с вампиром. И чтоб уничтожить опасность, которую этот ученый готов выпустить в мир, без помощи вампира не обойтись».
Однако ему пришлось довольно долгое время сидеть у окна, вслушиваясь в цокот копыт внизу, в темноте, прежде чем докрасна раскаленный узелок страха в груди ослаб, поостыл и он вновь смог занять мысли давними невзгодами Жана Вальжана[38].
Когда снаружи окончательно рассвело, Эшер вернулся в особняк и обнаружил на табурете у фортепиано два билета на ночной берлинский экспресс, отбывающий тем же вечером, в 11:52.
– Здесь ничего, – сообщил вампир, затворив за собой дверь купе первого класса, едва огни Варшавы исчезли позади, поглощенные тьмой и туманом. – Ни один из «птенцов» гнезда не покидал. Из Гданьска, города, хозяин коего породил хозяина Варшавы, варшавским вампирам тоже ни о чем подобном не сообщали. Вообще же, они болваны, – добавил Исидро тоном энтомолога, рассказывающего о каком-нибудь вполне обычном жуке. – Болваны высокомерные и нетерпимые.
«Кто бы говорил», – подумал Эшер, вспомнив о собственном наследии испанского вампира, особенно о реконкисте и инквизиции.
В Берлине Эшер, как и в прошлый раз, по пути к Петербургу, снова пал жертвой стойкого впечатления, будто все, с кем ни встречался он в самых разных германских городах под именем профессора Лейдена на протяжении первой половины девяностых, съехались в столицу Германской империи и только и делают, что ищут его… и это неотвязное чувство изрядно мешало держаться естественно. Из многолетнего опыта – и собственного, и опыта наблюдений со стороны – он знал, как тяжело порой вести себя «обыкновенно», в чем бы «обыкновенность» ни заключалась, как тонка грань, отделяющая обычный американский акцент от притворной протяжности, практически вопящей в самое ухо слушателя: «Не верь! Надувательство!»
Как трудно было сдерживать руку, ежеминутно тянущуюся к бритой макушке, проверить, не осталось ли где лишнего миллиметра щетины! А зеркала? Не первый десяток лет на Службе, а возле каждого зеркала, возле каждой витрины так и подмывает взглянуть, все ли в порядке с внешностью, хотя именно на подобные штришки в поведении тех, кого подозреваешь в игре на стороне Противника, и следует обращать внимание прежде всего! Запреты, запреты… Все то же самое чувствуешь, когда нельзя почесаться там, где зудит.
День Эшер провел взаперти, в роскошных апартаментах, аредованных Исидро, перед заходом солнца перебрался к себе, в отель. Адреса всех этих временных гнезд он неизменно записывал личным шифром. Как знать? Любая, самая крохотная крупица информации в нужный момент может спасти тебе жизнь. Взять хоть бесхитростные расспросы Лидии за чаем или в походах по магазинам, у кого с кем «особая дружба»! Именно вновь повторяющиеся адреса и названия улиц, фамилии или даже инициалы, не говоря уж о недвижимости, подозрительным образом переходящей из рук в руки или с давних пор не меняющей владельца вообще, позволяли Лидии отыскивать гнезда вампиров.
Уснув на пару часов, Эшер снова увидел во сне Лондон под градом бомб, только в дверной нише темного дома, у края кровавой лужи, на сей раз стоял не Исидро, а доктор Бенедикт Тайс.
С восходом солнца, около шести утра, он вернулся в особняк Исидро с двумя носильщиками и грузовым кебом для багажа, а оттуда отправился на Ангальтский вокзал. К двум часам пополудни они прибыли в Прагу.
– Княгиня Стана…
Князь Разумовский низко поклонился хозяйке, вышедшей им навстречу, в преддверие зимнего сада.
– Позвольте представить вам мадам Эшер из Англии, жену моего давнего друга. Мадам Эшер, ее высочество великая княгиня Стана Петрович-Негош, дочь короля Черногорского.
– Аншанте[39].
Смуглая леди, на взгляд любой англичанки – даже на подслеповатый взгляд Лидии – увешанная чрезмерным для дневного часа количеством драгоценностей и в платье с лифом весьма скромной величины, протянула ей руку, обтянутую кружевной перчаткой, а когда Лидия склонилась перед ней в реверансе, расхохоталась и подняла ее.
– Глупости, мисс! Здесь все мы – просто дамы, объединенные общей заботой о духовной эволюции Души Человечества! – воскликнула хозяйка, крепко пожав Лидии руки. – И, разумеется, о ее материальном благополучии, – добавила она, улыбнувшись Разумовскому. – Сколь же загадочны узы, связующие тело и дух, материальное сердце и душу, в нем обретающуюся! Дражайший Андрей, – пояснила она, взяв Разумовского под руку, – говорит, что вы, мадам, тоже врач… хм… «мадам» – как это официально! Вы позволите называть вас Лидией? Так гораздо, гораздо естественнее! А меня зовите, пожалуйста, попросту Станой! Так вот, Андрей говорит, что вы исследуете кровь, подобно нашему драгоценному Бенедикту… Мадам Эшер…
Болтая без умолку негромким, мягким контральто, хозяйка увлекла обоих в глубину джунглей, в гущу папоротников и орхидей, к прочим гостям, собравшимся вокруг трех небольших столиков, сплетенных из белой лозы, под сенью прозрачной ротонды из стекла и листвы.
– …позвольте представить вам доктора Бенедикта Тайса.
На вид джентльмен, послуживший причиной приезда Лидии в Петербург, был довольно высок – почти как Джейми, ростом около шести футов, с редеющими темными волосами и короткой, остриженной в шкиперскую «скобку» бородкой, обрамлявшей прямоугольник его лица. От его твидового пиджака цвета верблюжьей шерсти ненавязчиво веяло лимонно-сандаловым ароматом мужского одеколона, рука в заметно поношенной перчатке оказалась твердой и сильной. Отрекшись от каких-либо глубоких познаний в биохимии крови, Лидия сказала:
– Нет-нет, моя специальность – секреции желез, однако схожесть части ваших гипотез относительно кровяных белков с некоторыми из моих мыслей меня просто заворожила. – В надежде выяснить что-либо об источниках финансирования его клиники в трущобах Выборгской стороны девушка завела разговор о ней и тут же была изрядно обескуражена пылким возмущением, с которым он начал описывать житье бедняков.
– В общем и целом богатым-то все равно, – негромким бархатистым басом («На лечении состоятельных дамочек “от нервов” озолотиться бы мог», – подумалось Лидии) сказал Тайс. – Пока их фабрики и доходные дома приносят прибыль… о присутствующих, разумеется, речь не идет, – с поклоном в сторону одинаково смуглых, увешанных драгоценностями их высочеств и царской сестры добавил он, – однако ни Семянниковых, ни Путиловых, ни прочих заводчиков и домовладельцев нимало не беспокоит, как живут эти люди, гнущие спину по шестнадцать часов из двадцати четырех, тачающие сапоги, льющие пушки, плетущие кружева… и ютящиеся по две семьи в одной комнате, в которой я постеснялся бы поселить и собаку! Богатые их просто не замечают. Уверен, подавляющее большинство дам, покупающих кружева, даже не задумываются о том, что эти кружева кто-то плетет, а что у плетельщиц могут быть любимые, матери, младшие братья, дорогие их сердцу не меньше, чем госпоже, едущей в автомобиле на Большую Морскую, дорог ее возлюбленный, мать или брат – тем более.
Сидящий за одним из столиков – на них, в окружении оранжерейных аспидистр и кадок с апельсиновыми деревьями, был на манер бистро накрыт экстравагантный великопостный чай – что-то сказал по-русски, и, повернув голову, Лидия даже без очков с первого взгляда узнала в нем человека, описанного Эшером в рассказе о Бале Теософов, крестьянина, разодетого в шелка, заметившего Исидро, в то время как Исидро замеченным быть не желал. Вокруг него стайкой, шурша нарядами, сверкая великолепием дорогих шелков, толпились дамы, судя по их стараниям занять местечко как можно ближе к бородачу, внимавшие каждому его слову.
Одна из них, сидевшая на колене крестьянина – невысокая, коренастая, в безвкусно-розовом платье, – повернулась к Лидии и перевела:
– Отец Григорий говорит: стоит вывезти всех этих богатых в деревню, и крестьяне из их имений вмиг станут им друзьями.
Расположившаяся довольно близко к Тайсу, Лидия без труда разглядела его кривую улыбку и поняла, что мнения об «отце Григории» он невысокого, однако германский доктор со вздохом ответил:
– Увы, Аннушка, тут отец Григорий абсолютно прав. В некоторых кругах ныне модно знать по именам детишек личного кучера да мимоходом бросить конфетку дочурке повара… полагаю, дабы продемонстрировать «близость к почве».
Однако, выслушав перевод Аннушки в розовом, отец Григорий отрицательно покачал головой (казалось, Лидия слышит перестук сальных прядей его шевелюры) и все так же, через Аннушку, возразил: