«Конечно же, обращаться с ней придется крайне осторожно, не то и самому заразиться недолго», – говорила она…
«И что тогда?»
Допустим, дело действительно в чем-то вроде бацилл. Человек заражается порченой кровью, но если рядом нет хозяина, вампира, способного удержать разум и душу заразившегося в объятиях собственных, уберечь их от гибели в момент гибели тела… чем все это кончится? Заразившийся просто умрет? Не так ли и получилось с теми несчастными детишками в Санкт-Петербурге?
Или там произошло нечто совсем другое?
От всего сердца радуясь тусклым огням кофеен Малой Страны, гомону уличных торговцев, толпам студентов, цветочниц, точильщиков, расположившихся на булыжной мостовой перекрестков, Эшер поднялся к себе в пансион и заперся на замок.
И, засыпая, оставил лампу у изголовья кровати зажженной.
Глава четырнадцатая
Женщина на скамье вновь и вновь повторяла одно и то же, и Лидия понимала, что означать это может только одно: «Он ведь поправится? Он ведь поправится?» – однако говорила она по-русски, а посему в действительности ее слова могли означать все, что угодно. Впрочем, какая, собственно, разница? Слезы горя, струящиеся по щекам, дрожь хрупких, поникших плеч в неуклюжих объятиях Лидии – все это говорило само за себя, превращая перевод в излишнюю роскошь. Аннушка Вырубова, сидевшая по другую сторону от плачущей, негромко бормотала ей на ухо что-то по-русски, вероятно в попытках хоть как-то ее утешить. Тем временем доктор Бенедикт Тайс у обшарпанного стола посреди отгороженной занавесями смотровой освободил кисть юноши от импровизированной повязки из нескольких рваных, насквозь пропитанных кровью наволочек и принялся осматривать уцелевшие пальцы.
– Что с ним произошло? – прошептала Лидия по-французски.
– Несчастный случай на фабрике, – шепнула в ответ мадам Вырубова. – Там из-за новых линкоров пришлось поднять нормы выработки. Бедный мальчик трудился с восьми часов вчерашнего вечера и вот, под утро, замешкавшись, не успел вовремя убрать из-под пресса руку…
Несмотря на инъекцию морфия – прописанную доктором Тайсом прежде всего, как только мать с братьями едва ли не волоком внесли юношу в клинику, – пациент пронзительно вскрикнул. Со скамьи между Лидией и мадам Вырубовой на крик юноши, будто эхо, откликнулась воплем, полным боли и муки, его мать. Линялые, лишь самую малость выше человеческой макушки занавеси, ограждавшие «смотровую», остались слегка раздвинутыми, и сквозь щель между ними из клиники – пробуждавшейся к жизни в неярком, чистом солнечном свете первого по-настоящему весеннего дня, словно еще одна небольшая фабрика, – веяло сложной смесью отвратительных каждый сам по себе запахов крови, карболового мыла, нестираного белья, немытых тел… то есть тем самым зловонием, которое Лидия помимо собственной воли ненавидела всей душой.
В годы учебы на медика ей пришлось немало поработать в больницах, и выдержать каторгу клинической рутины она сумела только благодаря ехидным заверениям мачехи:
– Пойми, милочка, недели не пройдет, как ты возненавидишь все это…
– Да, спору нет, о несчастных заботиться нужно, однако я никак не пойму: неужели, кроме тебя, этим некому больше заняться? – вторила мачехе тетушка Фейт. – Дорогуша, я понимаю, проявлять интерес к неимущим нынче, как говорится, бьен а-ля мод, но ведь одного дня в месяц в каком-нибудь сеттльменте[43] – Андромаха Брайтвелл, кстати, знает один, БЕЗУКОРИЗНЕННО чистый, вполне благопристойный – более чем достаточно…
Естественно, после всего этого Лидия никак не могла сознаться, что ей тоже не нравится вонь, расточительство и ощущение ошеломляющей бессмысленности собственных стараний, переполняющее ее перед лицом нищеты. Признать же, что ею движет вовсе не тривиальная женская жалость, побуждающая подруг мачехи ухаживать за «малоимущими», как их учтиво именовали в свете, было бы вовсе немыслимо…
Как объявить им – воспитавшим ее тетушкам и стройной, ухоженной даме, взятой отцом в жены в том же году, когда Лидию отослали в школу, – что ее влекут к себе загадки человеческого организма во всех его тошнотворных, однако завораживающих подробностях, о которых дамам не полагается не то что знать, но даже проявлять к ним какой-либо интерес? «Средоточие чудес», – как отозвался о человеческом теле Бенедикт Тайс… Сосуды и узелки, полости и пазухи, нервы и кости, тайны, сокрытые в костном мозге… Кровь, слюна, семя – что, как, зачем? Работа в клиниках была для нее первой ступенью, ведущей к конечной цели – к науке ради науки, к знаниям ради знаний, к цели гораздо выше, чем обработка ссадин, полученных в пьяной драке, или сизифов труд оказания первой помощи бедным.
Общий зал клиники недавно выкрасили в жуткий оттенок бежевого. На скамьях у одной из его стен расположились около двух дюжин человек – мужчин и женщин, в том числе женщин с детьми, сгрудившимися вокруг матерей, с младенцами в повязанных через плечо платках – в линялой, штопаной, нестираной одежде, которой вынуждены обходиться те, у кого каждый заработанный пенни уходит на жилье и дрова… и хорошо, если после этого остается хоть что-то на пропитание. Худобой все они превосходили даже беднейших из лондонских обитателей благотворительных ночлежек и клиник, вокруг поглядывали настороженно, будто привыкшие к жестокому обращению собаки. Глядя на них, Лидия вспомнила улицы, которыми их с мадам Вырубовой везли к этому обветшавшему зданию из желтого кирпича на Сампсониевском проспекте. Даже сквозь обнадеживающий туман близорукости было явственно видно, что эти трущобы, разросшиеся вокруг заводов и фабрик как гнойники, куда страшнее самых убогих, самых грязных кварталов Лондона.
– Прошу простить нас за вторжение, – сказала Лидия, когда доктор Тайс, покончив с осмотром, вымыл руки и потянулся к висящему на колышке сюртуку, дабы встретить посетительниц как подобает. – Не надо, – продолжила она, вскинув руку. – Мне вовсе не следовало к вам напрашиваться.
Впрочем, на самом деле нанести визит в клинику предложила сама мадам Вырубова: «Ну, разумеется, дорогая, доктор Тайс с радостью примет нас! Он всегда так рад…»
Еще бы: пожалуй, этой невысокой толстушке, по слухам – лучшей подруге императрицы и едва ли не члену императорской фамилии, он действительно всегда рад…
– Теперь-то я вижу, как много у вас дел куда более важных.
Мадам Вырубова с удивлением подняла брови – вероятно, о делах важнее ее чистосердечных стремлений изменить сей мир к лучшему ей не приходилось слышать уже довольно давно, – однако доктор взглядом поблагодарил Лидию за понимание:
– Весьма тронут вашей заботой обо мне, доктор Эшер. Однако при прошлой встрече вы, помнится, интересовались моими исследованиями… да и как же не обрадоваться возможности немного передохнуть, когда наша Аннушка проделала столь долгий путь, чтоб навестить нас?
С этим он низко склонился к руке мадам Вырубовой.
– Тексель!
На оклик Тайса из-за двери в дощатой перегородке, отделявшей от общего зала просторную комнату с выбеленными известью кирпичными стенами, выглянул он – тот самый человек, опознанный Джейми как агент германской разведки.
– Чай готов? Благодарю вас. Будьте любезны, объясните нашим друзьям, – попросил доктор, махнув рукой в сторону ожидающих на скамьях, – что я должен исполнить обязанности хозяина и вскоре, всего минут через десять, вернусь к ним.
– Бьен сюр[44], доктор.
Лидия с трудом сдержала желание вынуть из шитого бисером ридикюля очки и украдкой приглядеться к нему повнимательнее: без очков, да еще издали, все впечатления ограничивались высоким ростом, сутулостью, слегка длинноватыми руками, куцыми баками, свисавшими с подбородка, словно носки с бельевой веревки, да неопределенно-светлыми жидкими волосами, неаппетитно липшими к долихоцефалическому черепу. Даже голос его звучал как-то жидковато, с легким носовым призвуком, и вдобавок – хотя в тонкостях произношения Лидия разбиралась куда хуже мужа, особенно если все вокруг говорят по-французски, – выговор Текселя заметно отличался от акцента доктора Тайса.
– Если не ошибаюсь, вы говорили, что мистер Тексель тоже врач? – спросила она, следуя за Тайсом в лабораторию и дальше, в соседнюю с нею комнату чуть шире окна, служившую гостиной.
– Студент-медик, – ответил доктор и с чуть насмешливой полуулыбкой добавил: – И, подозреваю, из тех, кто взят на заметку полицией кайзера. Он, видите ли, эльзасец, из Страсбурга, и поначалу пришел ко мне лишь потому, что нуждался в работе. Однако со временем он, как и я, оценил в полной мере, сколь утешителен труд на благо ближнего.
«Вернее, так он сказал вам».
Кто-либо другой мог бы усомниться в способности Джеймса Эшера вспомнить лицо человека, которого он всего трижды, да и то мельком, видел семнадцать лет тому назад, но Лидия, знавшая, что экстраординарная память мужа на лица и мелочи в поведении нисколько не уступают его искусству разбираться в оттенках выговора, была уверена: обознаться Джейми не мог. Деталь же насчет разногласий с полицией кайзера, искусно упомянутая в разговоре, при явной неприязни доктора Тайса к Германскому Рейху вполне могла послужить ключом, отпирающим дверцу доверия вернее всякого «Сезам, откройся»… тем более Эльзас – это ведь одна из земель, отнятых Германией у Франции? Помнится, подруга Лидии, Джозетта, что-то об этом рассказывала, только что именно?
– Прошу извинить меня за то, что отвлекла вас от работы, – сказала Лидия доктору, разливающему чай по трем чашкам посреди мелких кружев солнечного света, падавшего из окна на скатерть и блюдца. – Разумеется, проступок с моей стороны непростительный. Но я помню вашу статью о сыворотке крови, и, боюсь, энтузиазм взял надо мной верх. Как вам, скажите на милость, удается продолжать исследования при таком колоссальном объеме работы в клинике?
«И кто их, скажите на милость, оплачивает?»
– Одно время такой возможности я был лишен, – с улыбкой подтвердил Тайс. – Но теперь, благодаря мадам Вырубовой… – Склонив перед Вырубовой голову, ученый отсалютовал ей чашкой. – Благодаря мадам Вырубовой, познакомившей меня с несколькими весьма щедрыми благотворителями… Их покровительство позволило прежде всего нанять на службу моего славного Текселя. И, разумеется, пожертвование в виде этого здания – не говоря уж об еще одном прекрасном лабораторном помещении неподалеку – тоже оказалось неоценимым подспорьем. Должен признать, – с сожалением добавил он, – мой дух пока настолько неразвит, что я действительно горько жалел о невозможности продолжать собственные изыскания в течение стольких лет…